Июльский цвет

Вишни.
     Мы находились в саду камней, окружённые абсолютной тишиной, лишь изредка подрагивающей эхом перекликающихся цикад. На многие мили расстилалась нарушаемая лишь нашим присутствием безлюдная пустошь; где-то звенели хрустальными каплями, разбивающимися о подножья скал, водопады, мелодия которых звучала слишком далеко, потому наслаждение блаженною музыкой сиею было нам недоступно. Я смотрел, стараясь не смутить своим безмерно заинтересованным взглядом, на статную свою натурщицу, время от времени делая лёгкие наброски на дымчато-белом холсте; эскиз нужно было закончить как можно скорее. Был тёплый июльский вечер, однако зимнее настроение пространства горного сердца не подчинялось летним чарам, ледяные вершины не таяли от горячего дыхания. Едва появившиеся звёзды перекликались со зрачками бирюзовых глаз моей натурщицы, но ей было не до них: дева была сосредоточена на излюбленном своём занятии – процесс которого я и старался передать на холсте – но на самом же деле, казалось, мыслями своими и вовсе была не здесь. О чём думало юное создание, в каких краях блуждала её душа, я не мог понять. Но надеялся, что смогу.
     Холодная, бесчувственная (пусть покой этот, как казалось, и нарушала изредка сверкающая в глазах хищность), ты впивалась в сочные ягоды вишен так, словно это были людские сердца, а ты – аристократичное мифическое существо, порождение неутолимого извечного голода и жажды крови. Ты не поглощала всю ягоду, довольствуясь лишь соком, пропитывающим мякоть. Всё, что оставалось, ты единым жестом, безучастным мановением ловкой кисти отбрасывала прочь; тонкие длинные пальцы второй же твоей руки в этот момент срывали ещё одну спелую ягоду, которую ожидала та же участь, что постигла её сестёр. Вишнёвый сок стекал по белизне твоих уст и кожи, каплями растворяясь в чёрных шелках диковинного одеяния. Столь молодая, цветущая, непорочная, ты казалась намного старше, опытнее, интереснее, мудрее, осознаннее, совершеннее любой своей сверстницы, и даже, быть может, тех женщин, пестрящих красками и одеяниями, глухо переливающих нервной дрожью прокуренных медных голосов, пытающихся скрыть появляющиеся морщины любыми мыслимыми и немыслимыми способами, наивно веря, что чудесный вычурный узор сосуда, в котором вместо кристально чистой воды давно уж цветёт болотный яд, сможет надолго привлечь испытывающего жажду. Чёрные с серебряным отливом локоны твои терялись в складках причудливого наряда, величественная королевская осанка подчёркивала тонкий стан, который не могла скрыть ни пышность одеяния, ни ночной мрак, потревоженный лишь звёздным мерцанием да отражением их света в глазах девы, что казалась мне сейчас воплощением идеала – с той лишь разницей, что была живой.
     За всё это время ты ни разу не посмотрела на меня, не проронила ни звука - таковой была игра. Едва процесс поглощения ягод прекратится, я буду мёртв, и смерть сия будет мучительно долгой, болезненной и жестокой. Я погибну, так ничего и не узнав, но оправдаю своё успение сотворённым за тот краткий промежуток времени, что ты любезно оставила мне. Я не узнаю ни то, как и почему очутился здесь, ни то, кем ты, слывшая легендой, была на самом деле. Реальность ли, или миф, принявший форму ощутимого лишь из-за игры моего воображения? Но если ты и была моей выдумкой, то почему всё остальное – место нашего пребывания, ягоды в твоих руках, мерцание звёзд, холодная дрожь, не покидавшая моё тело, туго стянутое пригвождёнными к земле цепями и потому истекающее кровью – казалось столь реальным? Моя неизбежная погибель, которой ты не придашь малейшего значения, увенчается моею наивною в своей искренности верой в то, что ты сохранишь единственное, быть может, настоящее отражение тебя, которое никто и ничто более – ни зеркальная водная гладь, ни взгляд влюблённого юнца, ни поэтические речи, ни танец самого Бытия – отныне бессильно передать.
     Мадлен...

----------------------------
(July, 2007)