Перышко

Наш класс, в котором учились дети 1945 года рождения, был самым маленьким в школе, набралось едва 18 учеников. В то же время для детей,  родившихся до войны и через год-два после войны, пришлось открывать два параллельных класса по 30 человек в каждом.
После окончания четырехлетки нас перевели в другое здание школы. Поначалу было непривычно, что на каждый новый урок приходит другой учитель, но потом привыкли. Русский язык и литературу вела молоденькая учительница Елизавета Петровна. Невысокого роста, с огромными, как у богородицы на иконе глазами, она на фоне краснощеких деревенских девок смотрелась пришельцем с другой планеты. Говорили, что по происхождению она гречанка, хотя имя и отчество  у неё были русскими. Предмет знала хорошо, уроки проводила интересно, но в начале октября все круто изменилось.
Пришедший к власти Никита Сергеевич выдвинул лозунг: «Каждому учащемуся образование не ниже семилетнего».
 С семилеткой в те годы можно было поступить в техникум, а после окончания его и в институт, но только по тому профилю, по которому обучали в техникуме. Впоследствии семилетку заменили восьмилеткой, а десятилетку, одиннадцатилеткой. И скоро в нашем классе появилось тринадцать новых учеников. Были они старше прочих учеников кто на три, кто на четыре года, а один учащийся даже на шесть лет. Одних в свое время отчислили за неуспеваемость или нарушения дисциплины, другие бросили школу сами, кто-то из них успели поработать в колхозе, но большинство бездельничали, играли по оврагам и сараям в карты, наводили страх на жителей набегами на сады и огороды. И хотя кто-то из них бросил школу, не доучившись в пятом, шестом и седьмом классах, всех их включили в наш - самый маленький по численности класс, справедливо рассудив, что уж программу пятого класса они потянут.
За несколько дней «переростки», как их сразу окрестили, поставили всю школу на уши. И, если пожилые учительницы еще кое-как могли поддерживать дисциплину в классе, то молоденькая Елизавета Петровна совершенно потерялась. Никто её не слушал, переростки обращались с ней как с девчонкой, да и некоторые были выше её на голову. Во время занятий без разрешения вставали из-за парт, ходили по классу, разговаривали, подбрасывали ей записочки фривольного содержания. И удивительно, учительница русского языка с высшим филологическим образованием, как будто, напрочь забыла этот самый язык и в её лексиконе остались только такие слова, как балбесы, бараны и идиоты. Это приводило переростков в восторг и они еще больше ей досаждали.
Особенно усердствовал Гришка Ионов, рослый пятнадцатилетний парень. За переростками, осмелев, потянулись и младшие пацаны и скоро в классе остался один я, не нарушающий дисциплину, не считая девчонок..
Не то, чтобы я был таким хорошим, просто, я рос отчаянным трусишкой, боялся темноты, обносить с другими сады и огороды, гнева учителей и родителей.
Тихонь в классе не любили, подозревая в них потенциальных подлиз и доносчиков, но, пока я ни в чем не прокололся, не трогали.
Зато мой ровесник и сосед по парте Иван Селин, с которым мы, хоть и дружили, но постоянно схватывались, не давал мне покоя. За свою непоседливость он часто получал на орехи от учителей и не мог выносить, что меня это все минует. Он постоянно провоцировал меня на нарушения дисциплины, нас  иногда рассаживали по разным партам, но так как с ним никто не хотел сидеть, сводили вместе.
 Однажды меня вызвали к доске и, когда я проходил мимо парты, на которой он в тот раз сидел, он пырнул меня в бок  ручкой  с острым металлическим пером, которыми в то время писали.
Ответить ему тем же во время урока я не мог, донести на него тоже – ябедничество в среде мальчишек считалось самым страшным преступлением. Глотая слезы от обиды и боли, я отвечал у доски урок. Когда на перемене мы все же сцепились, злость на него, которая удесятеряет силы, уже прошла и схватка закончилась вничью. В другой раз на уроке Елизаветы Петровны во время диктанта он вырвал у меня из руки ручку и бросил её под парту. Я достал и продолжал писать. Тогда во время паузы он схватил её и бросил в проход между партами. Выбрав момент, когда учительница повернулась к классной доске, я дотянулся до ручки, но Селин в момент возвращения меня за парту изо всех сил затопал ногами. Учительница моментально повернулась и застала меня «на месте преступления».
Возмущению её не было предела: «Панченко, вот уж от кого я никогда не ожидала!». Наверное, Цезарь с меньшим упреком произносил свое знаменитое изречение: «И ты, Брут!»
 Мне было даже обидней, чем ей, ведь она подумала, что я еще хуже других, те хулиганят в открытую, я же делаю пакости исподтишка. Заложить истинного виновника я не мог, как волчата с молоком матери впитывают, что за флажки ни-ни, так и я был убежден, что доносить нельзя.
 Конец всему этому пришел неожиданно и не без моего участия.
Однажды, когда прозвенел звонок на урок и дежурная девочка положила классный журнал на учительский стол, Елизавета Петровна задержалась по какой-то причине в канцелярии. Пользуясь её отсутствием, я подошел к столу, чтобы посмотреть, не наметили ли меня вызвать во время урока к доске для ответа на заданную тему.
 Учителя обычно ставили против фамилий учеников, которых собирались спросить, ставили точки. Но тут я заметил, что из-под обшивки стула острием верх торчит кончик перышка.
- Гля, перышко, - удивился я и попытался  выдернуть его из стула. Но на всякий случай поднял голову и посмотрел на класс – Гришка Ионов  показывал из-под парты свой здоровенный кулак. Я вернулся на место и почти сразу в классе появилась Елизавета Петровна. Была она в приподнятом настроении, непривычную тишину приняла за победу  над классом – наконец-то её лоботрясы образумились!
 Что-то весело рассказывала, сложила на столе стопкой принесенные пособия для занятий, собиралась сесть, но решила предварительно поменять журнал и пособия местами, сделала вторую попытку сесть, но стул стоял слишком близко к столу и она его отодвинула. Наконец, оправила юбку и я понял, что в следующую секунду она сядет. «ЕлизаветаПетровнанесадитесь» - скороговоркой произнес я.
 - Почему?, - удивленно спросила учительница, еще не потерявшая уверенности, что, наконец-то, она нашла контакт с классом.
- Там перышко.
Елизавета Петровна осмотрела стул, увидела перо и с криком: «Идиоты», бросилась вон из класса.  В помещении повисла напряженная тишина – никто не встал, не хлопнул крышкой парты, никто даже не смотрел на меня. Все, в том числе, и девчонки, сидели уткнувшись носами в парты. Через пару минут в класс заскочила завуч, забрала со стола журнал и книги и отпустила всех по домам – урок был последним, меня же за руку (воистину, добрые дела наказуемы) потащила в канцелярию. Минут двадцать я выдерживал жесткий психологический пресс группы учителей, в которую входили директор, завуч и свободные от уроков преподаватели.
- Кто это сделал?
- Не знаю.
- Почему не вытащил перо?
- Боялся.
- Кого?
- Переростков.
- Значит, это сделали переростки? Кто?
- Не знаю.
- Почему же ты тогда боялся именно переростков?
- Ну, кто еще это может сделать?
- Откуда ты узнал, что там перо, если не видел, как его вставляли?
- Я подходил к столу.
- Зачем?
- Чтобы посмотреть журнал. – Пришлось признаться в меньшем прегрешении, чтобы не быть обвиненном в соучастии.
 Но они мне все равно не верили и начинали допрос сначала, надеясь меня запутать и поймать на противоречиях. По счастью, я действительно не знал, кто это сделал, иначе они бы меня в два счета раскололи, ведь мне было всего одиннадцать лет и я еще верил в то, что врать нельзя,  и что, уж, учителя и родители никогда не врут. Что касается Гришкиного кулака, то здесь сработал инстинкт самосохранения, я понимал, что выяви учителя с моей помощью виновника, моя жизнь может превратиться в ад. Я бы не смог ни уехать из села в таком возрасте, ни поменять школу – она в селе была одна и превратился бы в изгоя – каждый, кто старше и сильнее меня, мог бы запросто подойти и начистить мне морду. И, что еще хуже – из мести подстраивали бы мне всякие пакости. Интересно, понимали ли учителя, на что они меня обрекали в надежде найти и наказать виновного? Хотелось бы надеяться, что нет, хотя это маловероятно – большинство из преподавателей были либо местные, либо жили в селе по несколько лет и обстановку в среде учеников и психологию подростков прекрасно знали. У меня же на кону стояло слишком много: собственное благополучие и возможность спокойно жить в селе и учиться в школе.
 И я держался со стойкостью партизана на допросе.
 Наконец, меня отпустили. Я шел по улице, уставившись глазами в землю, и понимал, что это лишь прелюдия, а главные события еще впереди. И не ошибся.
Едва я спустился к речке, как из-под моста вышли семь здоровенных переростков и взяли меня в полукольцо.
- Продал? – хлестнули, как бичом, первым вопросом.
- Нет.
- Врешь!
- Придете завтра в школу, сами увидите.
- Что они спрашивали?
- Кто это сделал. Я сказал, что не знаю.
- А ты знал?
- Нет.
- А, если бы знал, продал бы?
- Не знаю, - честно признался я. И не хочу знать, кто это сделал. Я просто хотел спасти от позора учительницу.
- Ты говорил им, что я показывал тебе кулак? – спросил молчавший до сих пор Гришка.
- Они не спрашивали.
- Ладно, иди.
Круг расступился и я пошел домой, высоко держа голову, Жизнь продолжалась, мир вернул свои привычные очертания и краски – где-то застрекотала сорока и почти по-летнему светило солнце, хотя была уже глубокая осень..
 Я потом совершил много хороших и не очень поступков, за некоторые из них до сих пор стыдно, но время вспять не повернешь, приходится жить с этим. Да и верни прошлое, еще не факт, что я бы поступил по-другому: обстоятельства иногда оказываются сильнее человека. Но я никогда не жалел об этом своем первом значительном детском поступке.
Как часто взрослая логика, умудренного житейским опытом человека, подсказывает: «Пройди мимо, сделай вид что не заметил и все ДЛЯ ТЕБЯ  будет прекрасно» К тому же, НИКТО И НЕ УЗНАЕТ. И не замечаем, и проходим мимо, но от совести – нашего самого строгого судьи ведь никуда не спрячешься.
 Она всегда с нами и является немым свидетелем наших самых неблаговидных дел.
Иван Селин потом признался мне, что видел, как Гришка вставлял перо, но побоялся предупредить учительницу. Что ж, на то чтобы признаться в трусости, тоже нужна смелость. К тому же, никто его за язык не тянул. За это признание я потом простил ему многое.
На следующий день к нам вместо Елизаветы Петровны прислали в класс пожилую учительницу, которая, хоть знала предмет похуже, но зато не позволяла никому садиться ей на голову. Впрочем, и переростки после этого случая как-то притихли, видимо и в них что-то сломалось. Класс вскоре расформировали, оставив только тех, кто начинал учебный год с первого сентября, остальных перевели в вечернюю школу. Там они еще немного потрепыхались, но обучавшиеся в вечерней школе взрослые ребята, многие из которых уже отслужили в Армии, быстро поставили их на место.
 Но в клубе и на танцплощадке эта сплотившаяся в классе группа еще долго «правила бал», участвуя почти во всех потасовках. Но никто и никогда из них не тронул меня и пальцем. Наоборот, в их присутствии и другие потенциальные обидчики опасались задевать меня: видимо я тот день прошел «проверку на вшивость»
Что касается Елизаветы Петровны, то, доработав в других классах до конца учебного года, она уехала на Кавминводы к родственникам и больше не вернулась.