Таёжная быль

ТАЁЖНАЯ БЫЛЬ

Я на дорогу лицом в пыль
Упал, как срезанный ковыль,
Когда мне в спину под лопатку
Вогнали нож по рукоятку.

И слышал я сквозь звон в ушах,
Как, подойдя ко мне на шаг,
Сказал, смеясь, склонившись «Чуб»:
«Ну, вот и всё, пред нами труп.

А ну-ка, бросьте мужики
Его в течение реки –
Пускай плывёт в чужие дали.
И позабудьте, что видали…»

А дальше в памяти провал.
Тьма навалилась, словно вал,
И тут же сразу в краткий миг
Сдавило грудь, прервало дых…

Пришёл в себя я среди ночи,
Открыв с трудом во мраке очи.
И весь в тревоге, чуть дыша,
Я огляделся не спеша:

В уютно прибранной избушке
Лежу в кровати, вмяв подушки.
Грудь перевязана в платок,
Рука уложена в лубок.

У изголовья – табурет,
На нём свеча, роняя свет,
Горит неярко в медной плошке,
Искрою тая в глазах кошки.

Она ж, как ночь черным черна,
Сидит на лавке у окна,
Бросая взор с искрой огня,
То на котят, то на меня.

Пред лавкой, крепко встав на пол,
Без полотна огромный стол,
На нём пузатый в форме шара
Мне виден корпус самовара.

Правее – дверь и рядом кадка,
В углу налево – тлит лампадка
И, отражая света блики,
Глядят со стен святые лики.

Меня напротив, точно в бок,
Печь поднялась под потолок,
А, отступив чуток от края,
За занавеской дверь вторая.

Когда рассвет с лучами солнца
Лениво вполз через оконце,
Дверь, тихо скрипнув, приоткрылась
Вся в чёрном бабушка явилась.

И я поклясться был готов,
Что ей за сотню уж годов
(Хоронят краше на погосте):
Собой худа – одни лишь кости.

Лицо, как сетью паутины,
Изрыли борозды-морщины,
Глаза ввалились во глазницы,
А нос похож на клюв у птицы.

В колечках, словно завитая,
На лоб сбегает прядь седая,
Собой прикрывши ненароком
Глубокий шрам над левым оком.

В глухой стоячей тишине
Она отвар подала мне.
Когда ж я выпил, то спросила:
«Ну что, сынок, пришла ли сила?»

А я в ответ ей чуть с хрипцою:
«Скажи, где я? И что со мною? –
И, голову подняв с подушки, -
Что мне дала в своей ты кружке?»

«Позжее буду вести речь.
Сперва же борщ поставлю в печь.
Ведь прежде чем меня послушать
Ты должен хоть слегка покушать.

Уже промчалось денька два
Как здесь лежишь живой едва.
Тебе, ох, ох, голубчик милый,
Набраться нужно новой силой…»

На грудь положив полотенце,
Меня кормила, как младенца,
Она неспешно, дуя в ложку,
Давая борщ, затем картошку.

И вот я слушаю рассказ
Под взгляд её небесных глаз:
«Тебя нашла я у воды…
На мертвеца похож был ты.

Лежать б тебе в земле, что пухом,
Коль не припала б к груди ухом,
Коль не словила б в стылом теле
Как бьётся сердце еле-еле.

Я в хутор кинулась скорее,
Позвала Павла и Андрея,
А с ними вместе и Панкратья -
Они мои младшие братья.

И вчетвером, спеша, как можно,
Но в тоже время осторожно,
Спасти стараяся от лиха,
Тебя несли без передыха.

А дома я воды согрела,
От грязи вымыла все тело
И, чтоб душа твоя ожила,
На раны травы положила.

Влила из ложки в рот отвар –
Он боль снимает, гасит жар
И лечит тысячи болезней
(На свете нет его полезней).

В тяжёлом том прошедшем дне
Метался ты, горел в огне.
Но, Слава Богу, что уж ныне
Того не вижу я в помине…»

Держась рукой за поясницу,
Она прошла через светлицу
В тот угол, где висят иконы.
Молясь, отвесила поклоны.

И слышал я обрывки фраз:
«Спаси, прошу… слеза из глаз…
Он без вины попался в сети…
Ты – Наш Отец, Твои мы дети…»

Затем умело, без опаски
Она сменила мне повязки
И, обласкавши нежным взглядом,
За руку взяв, присела рядом.

А я вопрос ей задал тут:
«Скажи мне, как тебя зовут?
Я должен знать, сберёг кто жизнь –
Скажи мне имя, назовись…»

«Когда-то в давние года,
Стройна, красива, молода
(Коса до пояса вилась) –
Я нежно Стешенькой звалась.

А как года умчали в дали,
Хлебнула горя и печали,
В красе увяла, сдала с вида –
Зовусь уж строго – Степанида.

Была я замужем… О том
Уже и помнится с трудом –
Забрала милого война.
И я навек теперь одна.

Жила любовь хоть средь сердец,
Детишек нам не дал Творец…
И было тяжко то терпеть,
Ведь так хотелось их иметь.

Коль б не братья, родная нить,
Я не смогла бы столь прожить –
Они на склоне моих лет
Опорой служат среди бед…»

И, обрывая свой рассказ,
Она слезу смахнула с глаз,
И, со лба прядь убрав седую,
Похожей стала на святую…

А в вечер этого же дня
Она уж слушала меня,
Как может слушать только мать,
Присевши с краю на кровать.

«Коль вверх подняться по реке,
Посёлок есть невдалеке.
В него пред самою войною
Сослали маменьку со мною.

Донёс сосед, живущий ниже,
Что мамин брат теперь в Париже,
Сумев бежать через границу,
Зовёт к себе, мол, и сестрицу.

Что мама с братом держит связь,
Льёт на страну повсюду грязь.
Слыхали люди в коммуналке
Как «трудодни» назвала «палки».

Что был ещё такой, мол, случай –
Собрала все газеты кучей
И растопила ими печь,
А в тех газетах – Его речь…

Средь ночи, крадучись, как вор,
Машина въехала во двор
И в двери стук предвестьем бед –
Влепили маме десять лет.

Срок разделился этот весь
На три – в тюрьме, на семь – вот здесь.
На эти ссыльные года
Она меня взяла сюда…

Шёл срок к концу, и мы мечтали
Умчать домой в родные дали,
Как вдруг беда разверзла яму,
Забрав навеки мою маму.

И я двенадцати годин
Остался здесь совсем один.
Слыхал, что где-то есть родня,
Но та забыла про меня.

Я понимал в своём уму
Что был не нужен никому.
Ну что им помнить обо мне,
Когда страна горит в огне?

Не их вина, в том нет и спору –
Враг у Москвы стоял в ту пору
И шел народ на смертный бой.
На что я им с такой судьбой?

Но не пропал я в годы эти.
Есть люди добрые на свете –
Дала приют мне тётя Оля
(Она сама со Ставрополя).

Её сослали лишь за то,
Что сшила новое пальто,
А в том вредительство узрели,
Из старой мужниной шинели.

И шли года. Я рос и креп.
Стал зарабатывать на хлеб,
Тягая лес на лесопилку.
Влюбился в здешнюю, в училку.

Летела к счастью жизнь в нахрап.
Но тут пришёл до нас этап,
А в том этапе на подбор:
Коль не убийца, значит – вор.

Со дня того в посёлок наш
Вошёл бардак и раскардаж –
С утра, с рассвета, с позаранка
Гудит одна сплошная пьянка.

А там, где пьянка, там и ссора
И бьют тогда всех без разбора,
А «опер», сразу ставший «пешкой»,
Смотрел на это всё с усмешкой.

И Чубов, «Чуб», их верховод,
Не пресекал сей хоровод
И лишь дымил своей цигаркой,
На пень усевшись над Игаркой.

Я мог бы выдержать, стерпеть,
Чай не слабак, а как медведь,
Коль не полезли б с пьяни «урки»
Под платье к милой моей Нюрке.

Нюра в крик, бежать от них,
А я же к ним, да и под дых –
Один упал, затем второй.
Но навалились в миг горой.

Я крепок был и встал с земли
С разбитой бровью, весь в пыли,
Под удивленный «Чуба» взгляд,
Стряхнув с себя всех, как щенят.

Но те, как волки, стаей, вдруг
Меня тотчас же взяли в круг,
Поставив точно в середину,
И кто-то сзади - нож мне в спину…

И вот я здесь, в твоей кровати,
В свои-то годы, так некстати,
Поникнув русой головой,
Лежу едва почти живой…

Я замолчал. В висках стучало,
От раны боль во мне крепчала,
В глазах круги и потемнело,
И как чужое стало тело.

Но чуял я, упавший в жар,
Как баба Стеша вновь отвар,
Взывая тихо с мольбой к Богу,
В меня вливала понемногу.

И чуял я бессчётно раз,
Как мне на грудь, сбежав из глаз,
Прервать стараясь забытьё,
Капелью падала слеза её…

Когда окреп, зажила рана,
Я с ней простился утром рано.
Пока в тайге не скрылся с вида –
Смотрела вслед мне Степанида.

И в тот же год два лесоруба
Нашли в повале мёртвым «Чуба».
А кто убил, за что, как смог? –
О том лишь знают – я и Бог…

                февраль 2002 г.