Золото короны

Я сочинял и сочинил,

Чтоб замолить великий грех.

Вот из бумаги и чернил

Лампадка памяти для всех.

1. Люди Белой Идеи

На висках поседела

вьюга русских дорог.

Люди Белой Идеи,

да поможет вам Бог.

Вам, на тайных вечерях,

посвятившим детей

золотому свеченью

православных церквей.

На незримых ступенях

вас пока меньшинство.

Но великим терпеньем

перемелется зло.

Не просить христа-ради

вы пришли на порог.

Бог не в силе, а в правде,

да поможет вам Бог.

Венценосное солнце

не в алмазном венце.

Ржавых оспин масонства

нет у вас на лице.

О России радея,

каждый сделал что смог.

Люди Белой Идеи,

да поможет вам Бог.

2. Последняя станция

Лошади. Слякоть. Кровища.

Сбились составы с пути.

- Барышня! Вы что-то ищете?

- Эй, человек, посвети.

Свет зажигалки дрожащий,

венчик живого огня.

- Вынести этих пропащих!

- Чур, не меня, не меня!

- Что же вы свет погасили?

- Я не оставлю их здесь.

- Нет милосердья в России.

- Вы ошибаетесь – есть.

С крыши осыпались льдинки,

взрывы снарядов шальных…

Барышня в белой косынке

мечется между больных.

Две-три подводы к вокзалу.

- Раненых надо бросать.

- Я доложу генералу.

- Раненых буду спасать.

Встали полки штурмовые.

Сколько в степи воронья.

- Кто Вы? Святая Мария?

- Русская женщина я.

3. Утро исхода

В эту ночь костры не горели.

Всё сожгли – и с мёртвых шинели,

и последний столб верстовой.

И последний прошел конвой.

На снегу заря пламенела,

Божий свет для красных и белых,

а тому, кто обрёл покой,

мёртвый юнкер грозил рукой.

Путь исхода вслед за метелью

бронепоезд накрыл шрапнелью,

прорубили сквозь тальники

забайкальские казаки.

Им приказ: не жалеть патроны,

сохранить не себя – икону.

Божью Матерь русских сынов

внёс в Хайлар казак Иванов.

Так осталось за дальней далью

промороженное Забайкалье.

Белый край и белый народ.

Завершился русский исход.

В тишине никто не стрелялся.

Белый узел не развязался.

Туго свиты в казачью плеть

жизнь и воля, слава и смерть.

4. Гроза начинается

Сказал есаул:

- На сопках багул

огнём разливается.

Хорунжий сказал:

- Нет, это – гроза,

гроза собирается.

Молчал атаман.

Он знал, что туман

в долину опустится.

Спасёт казаков

лишь цокот подков,

пурга да распутица.

Ушли за Онон,

за жёлтый кордон,

где путь обрывается.

Хорунжий сказал:

- Вот это – гроза.

Гроза начинается.

5. Вьюга родом из России

«За немеренным пространством

русской мысли, в сизой мгле -

алый венчик вольтерьянства,

как повязка на челе.

Дальше света длятся тени

И бегут как в степь столбы,

как затмение на темя,

опыт вьюги и судьбы.

Вьюга родом из России.

Перед нею наг и бос,

и растерян, и бессилен

Бог Отец и Сын Христос.

Не поймут они друг друга -

нимбы замкнуты чертой.

Вот и носится над вьюгой

Дух святой как звук пустой.

Пугачёвская свобода.

Стеньки Разина челны.

Муки русского исхода

откровенны и страшны.

Встать раздетым и разутым,

опереться на тесак.

У кордона снежным утром

смертен только ты, казак.

Тот, кто видел это лично,

знает, как и отчего -

венчик красен и коричнев

лег на русское чело».

6. Я промахнулся…

«В осатаневшей от смуты стране

встретил Небесного и ужаснулся.

Он прохрипел, наклонившись ко мне:

- Я промахнулся. Я промахнулся.

Змий уползал, воплощая своё

Зло мировое, набравшее силу.

И мимо цели со свистом копьё

колом осиновым в землю входило.

Рушилось небо, и слепли глаза.

То, что я видел, к чему прикоснулся -

дар Провиденья иль Божья гроза?

- Я промахнулся. Я промахнулся».

7. Память и боль

Время отголосило,

откричало навзрыд.

Воин белой России,

ты убит и забыт.

Петр Сергеевич Думнов,

офицер и поэт.

И никто не беседует,

что в Чите тебя нет.

Никакой не спасатель,

просто штабс-капитан,

воин белой России,

ты скончался от ран.

Ни креста, ни ограды.

Ров зарос будыльём.

Белый домик разграблен

пролетарским жульём.

И от жизни короткой,

двадцати шести лет,

у двоюродной тётки

сохранился портрет :

молодой и красивый,

да с несчастной судьбой.

Воин белой России,

наша память и боль.

8. Последняя разлука

«Я сегодня тебя схоронила.

Всё прибрала, прощаясь, любя.

Ой ты, гордый, красивый и милый,

как же плохо теперь без тебя!

Твои сильные добрые руки,

сан аристократический твой.

Дожила до последней разлуки,

буду жить твоей верной вдовой.

Ты оставил меня молодую,

и тобой я живу и дышу.

Знай, мой Петенька, Петенька Думнов,

я ребёнка под сердцем ношу».

9. Золотой погон

«- Белый мой конь – дневной,

а ночной – вороной.

Белый мой скачет сквозь белый май,

а вороной сквозь собачий лай.

Русь моя – синий взор,

кровь и красный террор,

черный террор над белой страной.

Скачет и скачет конь вороной.

Белый мой конь – дневной,

а ночной – вороной.

Белый мой скачет сквозь белый май,

а вороной – сквозь собачий лай.

Что нам теперь Харбин?

Шашка да карабин.

Жёлтая грусть, золотой погон,

пули вдогон, колокольный звон.

Белый мой конь – дневной,

а ночной – вороной.

Белый мой скачет сквозь белый май,

а вороной – сквозь собачий лай.

Помнишь ли ты, браток,

чей кружевной платок

ты сохранил, пронёс сквозь огонь?

Скачет и скачет проклятый конь.

Белый мой конь – дневной,

а ночной – вороной.

Белый мой скачет сквозь белый май,

а вороной – сквозь собачий лай».

10. След Ганджура

«Птица ночная, сова,

хищница серо-седая,

что ж ты нам в души рыдаешь

в ночь, когда вянет листва?

В час, когда над головой

носится гулкое «пу-гу»,

Унгерн, очистив округу,

в путь снаряжает конвой.

Круг восходящей луны

красен, как шар абажура.

Тайные вьюки с Ганджуром

стрелами испещрены.

Мрачен безумный барон,

но ошибается редко:

вслед за британской разведкой

красный идет эскадрон.

Знают и эти, и те

ценность тибетской укладки,

той, где в священном порядке -

шёлковый лист на листе.

Тайна не любит молвы.

Пали монголы от страха.

Два Два улястайских монаха

«вынули» след из травы.

Унгерн руки не пожал.

Перед дорогою дальней

молча, церемониально

брызнула кровь на кинжал.

Птицу ночную, сову,

сбили серебряной пулей.

В перья копыта обули

и, как дымок, в синеву,

Утром примчались сквозь сон

цырики Сухэ – Батора.

Вечность синела, в которой

спал, усмехаясь, барон».

11. Волчья сотня

«Что звенит, что гудит в этом поле?

Страх какой настигает конвой?

Та ли воля, что пуще неволи,

раздувает пожар мировой?

Третий год, уходя от погони,

вперехлёст сыромятных ремней,

затянули нас дикие кони,

мы ли сами загнали коней?

Пар курится под следом подталым,

роковая цепочка подков.

Под седлом только сотня осталась

от когда-то железных полков.

За Баргой на высотах и сопках

ветер в белых костяшках гудит.

Никуда не глядит Волчья сотня,

лишь один всё на север глядит.

Слышь, браток, с ним опасно в атаку,

обернётся, уйдет в темноту.

Зарубить его, что ли, собаку,

отпустить ли с повинной в Читу?

Слышь, браток: потревожились птицы

и кричат, и на север летят,

там, где бабы в сожженных станицах

нарожали нам красных волчат.

Спой, браток, на последнем привале,

собери на помин голоса -

как меня на заре расстреляли,

как мне резало солнце глаза…»

12. Вернуться домой

Инженер. Расстегнут ворот.

Фляга. Карабин.

Здесь построим русский город.

Назовем Харбин.

А.Н.

Вечер без выстрелов редок,

тянется сном золотым.

Жёлтая сыпь контрразведок,

серого опия дым.

Был – и исчез, и не важно,

чей выполнялся приказ.

Словно фонарик бумажный

в мелкой лавчонке погас.

Всеэмигрантская свалка.

Мутный поток Сунгари.

В общем-то, крупная ставка -

жизнь эта, чёрт побери!

Дальнее видится ближним.

Память, как ветер, горчит.

Белой идеи подвижник

думает, курит, молчит.

В храме идей обветшалых

мстительна затхлая пыль.

Дразнит змеиное жало -

яд в нём и горечь, и гниль.

Мысли кипят и мятутся

между сумой и тюрьмой.

Важно не просто вернуться,

а возвратиться домой.

Все испытав полной мерой,

каждый ли в сердце несёт

тяжесть познанья и веру

в Родину, в русский народ?

Сколько их, честных и смелых,

тайно покинули стан???

- Это для белого дела

сделано, штабс-капитан.

13. Проповедь. 1925 г.

«Что для грядущих столетий

лет наших страшных излёт?

Только погибший ответит,

только ушедший поймет.

Тем, кто пропал на дорогах,

смерть не зачтётся виной.

Для постижения Бога

нужен владыка земной.

Дымкой легенды повиты

святость короны и крест,

инициация свиты,

белые платья невест.

После паденья и смуты

вот они – тысячи рук,

солнце, харбинское утро,

русские лица вокруг.

Голос, донёсшийся свыше,

креп, окрылялся и рос.

Тот, кто священника слышал,

клятву в душе произнёс.

Так повенчались с бессмертьем

избранность, жертвенность, честь.

Встаньте, идите и верьте:

есть Государь у нас. Есть!»

14. Дым эмиграции

Русских красавиц фамильное золото

жарко блистает в ночных кабачках…

- Боже, поручик!

Вы были так молоды…

Вальс при свечах, соболя на плечах…

Мёртвых забыла, а вспомнив, заплакала,

нитка кораллов

краснее рябин.

Дышит метель или веером лаковым

ласково веет вечерний Харбин.

Скрипка запела, ликуя и радуя:

Что там осталось за вьюжной Читой?

- Долг и присяга.

- О Белая Гвардия!

Тлен золотой или плен золотой!

Желтые гроздья маньчжурской акации

ветер осыпал и в окна занёс…

Сладок на родине дым эмиграции,

здесь же, в Харбине, он горек до слёз.

- Что ж ты, Россия, нам – мать или мачеха?

- Кто там, непьющие, возле окна?

- Молодость наша, российские мальчики.

- Штабс-капитан, закажите вина!

- Кончилась наша борьба изначальная.

- Следом другие продолжат поход.

- Белое дело на нас не кончается!

Скрипка, рыдая, поёт и поёт.

15. Доживем до зари

Владимиру Кибиреву

Белый шиповник на брошенной даче

от одичания поздно цветёт.

Ветер шумит или девочка плачет,

или Вертинский об этом поёт?

Тёплая осень в заречной станице

благоухает, забвенья полна.

Словно последняя императрица,

русская мысль, ты осталась одна.

Гаснет былое, как нервная качка.

Надо пожить и подумать всерьёз

возле шиповника, в маленькой дачке,

около бело-прохладных берёз.

Свечи оплыли, и горько, и тяжко

гвозди ржавеют в распятом Христе.

И в кулаке, в нервно смятой бумажке

адрес Н.Н.,что осталась в Чите.

С тёмным эфесом и лезвием синим

спит есаульская шашка в ножнах.

Бьётся в Гулаге всё та же Россия:

страх в теремах и бесстрашье в умах.

Дерзкая молодость снова читает

энциклопедии и буквари.

Что-то в ней дышит, сверкает, светает.

- Штабс-капитан, доживём до зари.

Будет заря и гроза. И сольётся

всё, что по капле дрожит на ветру.

Белое дело закатного солнца -

восстановить этот свет поутру.

16. Нет ни горя, ни боли

Сбиты ноги босые.

Взгляд как горькая весть.

Русский ищет Россию.

Только где она есть?

Где – в Москве златоглавой -

или в мёрзлой Чите -

можно мирно да справно

жить и жить во Христе?

Где – не веет угаром

ни парад, ни конвой,

не висит Божья Кара

над его головой?

Всюду взгляды косые,

камень, сжатый в горсти.

Русский ищет Россию.

И не может найти.

Ту – с дождями и солнцем,

с родниковой водой,

с вечным хлебом и солью,

с путеводной звездой.

Где в колодце – колодец,

как в матрешке, живой?

Где народ и народец

за неё – головой.

Кто стучится так сильно,

как старинная честь?

Русский ищет Россию.

Где-то есть она. Есть.

17. Золото короны

Как привидения, за рядом ряд

сквозь нас пошли бесплотные идеи.

И выжгли дом, которым мы владели,

в нём окна, словно танкеры, горят.

Штабс-капитан, взгляни на эту синь:

какой простор для безоглядной воли!

Но чёрный плуг в широком русском поле

всё запахал…И расцвела полынь.

Но, ледяными вьюгами дыша,

мы не сдаём духовной обороны.

Так нам сияет золото короны!

Так царственна славянская душа!

Начался в ней таинственный посев.

Трепещет дух от осознанья силы.

Так Белая идея для России -

особый, трансфизический резерв.

Она встаёт над смутой и бедой,

над чадом бойни, над исчадьем ада

незримой, созидающей громадой,

личнодержавной, смелой, молодой.

Да! Жизнь и смерть не стоят ни гроша,

пока слышны серебряные звоны.

Так нам сияет золото короны!

Так царственна славянская душа!

18. Домой, землю пахать…

«Хорошо, что мы проиграли

от Поволжья до Забайкалья,

и в Маньчжурию унесли

горстку мёрзлой русской земли.

Не иссякнуть белой отваге

В Озерлаге или Бамлаге,

лишь чернеет в душе угар,

как серебряный портсигар.

- Божий перст – кровавая драма…

- Но преступно в рубцах и шрамах

прах Отечества отряхать.

- Я вернулся землю пахать.

- А что было – памятью будет.

- Я устал от гула орудий,

никакой не белый герой,

батареец, номер второй.

Грязь распутицы подсыхает.

За рекой земля отдыхает.

- Будем, братцы, шашкой махать.

Я вернулся землю пахать».

19. Сторож колымской земли

«Скажешь ли, сторож колымской земли,

где здесь фамильные кости мои?

Где побелели и смотрят в упор

целые гнёзда родных черепов?

Поодиночке, пунктиром и веером

вскрылись могилы по стылому Северу.

Из мерзлоты выпирает лобасто

белая кость, словно белая каста.

Дождь не замоет и ветер не выветрит

эти проломы и страшные вывертни,

эти бурты среди мёрзлых делян -

прах казаков, офицеров, крестьян.

Дождь не замыл, не зароют бульдозеры

это костями забитое озеро.

Жаль, только редко сюда залетает

плачущих ангелов белая стая».

20. Прощанье с трехречьем

С великодержавной печалью

глядим за дорожный откос,

где ветер поводит плечами

высоких, но тонких берёз.

Что, время, твой рокот над нами,

над этой землёю сырой,

когда мы ещё семенами

прошли сквозь пожар мировой?

Обуглились и обгорели.

Потом, затаившись, взошли,

в сырую смольчугу одели

глубинные корни свои.

Страшат ли нас дни потрясенья

с их вечным полынным быльём?

Грехи наши и прегрешенья

лишь в том, что живём да живём.

Страна, словно русский священник,

лишь глубже запрятала взгляд.

… Спросить бы у деда Кощея -

чьи внуки над нами свистят?

21. Слово и дело

Здесь работала русская мысль.

Было царственным слово и дело.

Оболочка земная истлела,

скрепы лопнули, швы разошлись.

Как минёр, здесь оставил писец

знак ошибки – пусть некто приметит,

расшифрует и всё рассекретит,

разминирует белый ларец.

Соберётся закатный народ

посмеяться над тайной славянства.

Вставят ключ в мировое пространство,

тут вторая защита рванёт.

Ад восстанет как чёрный венец,

чтобы ведали сукины дети,

что не всё им подвластно на свете,

что тельца пожирает стрелец,

что спрессовано в белом ядре

в виде образа вещее слово,

смысл изогнут горящей подковой -

свет живёт не во тьме, а в заре.

… Это всё уцелевший атлант

диктовал до последнего мига.

Так составилась некая книга,

улей снов – Золотой Фолиант.

Самолов, настороженный ввысь.

Что у нас в языке не готово,

то писец заминировал в Слово.

Так работала русская мысль.

22. Сон России

Георгию Кузьмину

Этот спор до сих не закончен:

что – Россия? Что – мы? Что – народ?

Те же демоны то же пророчат -

кровь и смуту, и новый исход.

С куполов позлащённых и вышек

осыпается ржавая соль.

И мучительно слышать, как дышит

хор молчанья среди голосов.

Дети вьюги, огня и раскола

отрыдали, чтоб впасть в немоту,

чтобы сам Златоуст да Никола

отнесли нашу боль ко Христу.

Сон России: у синих околиц,

где прошли мятежи как дожди,

собери нас, святой чудотворец,

объясни и, простив, поведи.

Дай нам чистое светлое знамя,

потому что в пределах судьбы

нет идей, не расхищенных – нами,

не растленных во имя борьбы.

Нет итога, и спор не прервётся.

Но никто не поймет, отчего

у Георгия Победоносца

конь устал, затупилось копьё.

23. Обратная связь

Российскую корону

поднимем – дайте срок.

Путь колокола к звону

далёк и недалёк.

Как вестовой из штаба,

Архангел на коне.

Библейского масштаба

события в стране.

Горячие молитвы,

скорбящие глаза.

Взлетят метеориты

обратно в небеса.

Настанет утоленье.

Все боли отболят.

За чёрным поколеньем

приходит белый ряд.

Издалека – далёка

покажется, светя,

путь белого пророка,

длань смелого вождя.

24. Я не верю чужим небесам

На отъезд В. С. Д.

Ни соборность, ни новый раскол

не заставят тебя измениться.

По-былинному гол как сокол,

уезжаешь совсем за границу.

Двое суток, и вещий Харбин

приоткроет такие зеницы,

что от их потаённых глубин

содрогнулся б и сам Солженицын.

Старый циник, давно, неспроста

ты искал Голубиную Книгу.

Но тебя раздавила, как иго,

православных крестов нагота.

Это – есть! И останется так:

третий слой под окладом иконы -

в синем небе сверкающий знак

восходящей российской короны.

Я не верю чужим небесам.

А масоны – наивные дети -

ткали-ткали оккультные сети,

рок порезал их и разбросал.

И пустил, словно пал на жнивьё,

град калёный и пепел на крыши.

Преисподня открылась и дышит -

жёлтый атом глядит из неё.

Верю я не словам, а глазам.

Протокол мировой, словно сито,

все процедит, что слышал ты сам.

… Мчит состав по степям и лесам.

Так горит под ногами Россия.

25. Четверо

Он сказал: «Молчи.

Убью за святотатство».

И выбросил ключи

От мирового братства.

Другой слова запел

«Интернационала».

Но белый свет был бел,

а ночь грозой стонала.

Коней лихой молвы

седлали вестовые.

И семя трын-травы

летело по России.

Ключам в земле ржаветь,

пока на склоне века

не сблизятся на треть

четыре человека.

… Сошлись и обнялись,

составив круг зиянья,

и задушили мысль

во имя пониманья.

Один в глухой ночи

отплыл в иные дали.

Другого за ключи

свои же расстреляли.

Четвёртый ждёт впотьмах

святого воскресенья.

Лишь третий… он в умах

роит землятресенье.

26. Ночной Харбин

Александру Макарову

По ночному Харбину

я гуляю как франт.

Город жёлт и рубинов -

миллионный гигант.

Полыхают рекламы,

серебро и хрусталь.

И сидит за стволами

всекитайская шваль.

Но не пьян я от ветра,

от чужого вина.

Здесь земля на три метра

солоным – солона.

Две сестрёнки – берёзы

робко тянутся ввысь.

А российские слёзы

в их корнях запеклись.

Возле малой церквушки

я за тех помолюсь,

чьи походные кружки

не вернулись на Русь,

чьи на горькой чужбине

затерялись пути,

чьи могилы в Харбине

не сумел я найти.

27. Сосны в Чите шумят

- Внучка штабс-капитана.

- Маша, радость моя!

Вся – походкой и станом -

вылилась русская!

Как меня отыскали?

- Родина помогла.

В синих снах Забайкалья

долго вьюга мела.

Снилась берёза в поле

белой и золотой,

кони у водопоя,

сопки за Ингодой.

Как, смеясь, говорила

бабушка: снег «пуржит».

- Маша?

- Бабка Мария

в Сан-Франциско лежит.

Может, её молитва

нас в пути берегла,

чтоб у этой калитки

я постоять могла.

Клятвы… Детские грёзы.

Всё, как снег, пролетит.

Брызнет солнце сквозь слёзы.

Родина нас простит.

Родина и Всевышний…

Снег пушист, не примят…

Это ж надо услышать -

сосны в Чите шумят.

1988 – 1998