Никогда

     Одиночество существа, уловившего свою судьбу, исказив рамки времени, но не разрушив пространство. Одиночество доказавшего абсурдность появления в верном месте в нужный час, обернув сие в собственном мире в тяжкую ношу, не позволяющую ни коснуться тлена земли, ни взмыть в лазурное небо, ни мечтать, ни зреть истину, ни мыслить, ни любить – отныне существо обречено на бесконечность мучений, суть которых уже никогда не сможет понять, ибо природа его овдовела, а мир опустел без своего создателя. «Одиночество» - это слово в разнообразнейших своих проявлениях и воплощениях преследовало меня всю жизнь, нещадно хлестало по лицу осенней листвой, гонимой ветром по бескрайним просторам покрывающихся бронзой полей, до кататонической дрожи пробирало тело зимнею стужей, жгло душу зноем летнего солнца, лучи света которого не знали границ в своей доброте… И лишь весной, когда коварные чары сего слова были не в силах задеть за живое, проникнуть тончайшими своими лезвиями внутрь моего сердца – ибо оно было крепче любого алмаза, ибо всё то живое, за что сердце моё все ещё могло бы зваться таковым, давно усопло, ибо и самой весны для меня давно не существовало – я ненадолго забывал об одиночестве. Однако, сегодня, в последний день февраля, когда в поезде (о маршруте следования которого я не был толком осведомлён, да это меня и не интересовало: важно ли знать место назначения тому, кто жаждет уйти куда угодно, лишь бы подальше от ненавистного адища города, столь опостылевшего за всю, пусть пока ещё и не долго длящуюся, но уже давно, быть может, с самого рождения, наскучившую жизнь?..) среди хмурых пассажиров в серых одеяниях, очевидно, соответствовавших внутреннему содержимому, я заметил девочку лет шести с удивительно яркими рыжими волосами, на медных волнах которых, легко преодолев стеклянный барьер окон, танцевали  лучи такого же медного солнца, весна постучалась в бездушный замок сердца.
     Признаться, я никогда не любил детей, этих шумных, вечно снующих то здесь, то там, чрезмерно эмоциональных и активных, приносящих одни беспокойства и неприятности, созданий; но в этой девочке было что-то такое, от чего при каждом взгляде на неё уста мои невольно расплывались в доброй, едва заметной, живой улыбке. Всякий раз, когда дитя смотрело в мою сторону, то ли чувствуя мой интерес, то ли от собственного свойственного детям любопытства, я быстро опускал глаза, дабы наши взгляды не пересеклись; однако, один раз я всё-таки не успел: девочка смущённо улыбнулась и зарделась. Быть может, подобные мне ненавидят детей лишь потому, что чувствуют собственную низменность перед ними? Умудрённые житейским опытом, наученные жить по принципам сегодняшнего дня, по расчёту, выгоде, хитрости, тщетно бегущие от стереотипов и создающие своей этой спешкой лишь новые, ещё более глупые, надменно полагающие, что мы старше, больше увидели, выучили, познали, сотворили, а, значит, лучше, упоённые собственной значимостью и гордыней, скучающие от самих себя, дышащие смрадом собственной плоти и отходов её жизнедеятельности, жаждущие комфорта, требующие лёгкости бытия, постоянно жалующиеся - не нас ли следовало бы ненавидеть? Давно променявшие душу на богатство, славу и успех, но так и не сумевшие уловить дыхание счастья, что, подобно ангелу-хранителю, пусть и не зримо, но никогда не покидает нас, изредка отступая на полшага, дабы позволить ощутить себя в полной мере, мы получаем возможность возродить всё то прекрасное и искреннее,  что могло бы в нас быть, сотворив нового человека. Но сможет ли дать свободу тот, в чьи запястья впились своими замками оковы порока, им же порождённого? Бесконечный круг безвольности, горечи и наивной надежды, которой, быть может, мы и обязаны тем, что всё ещё живы.
     Едва поезд преодолел черноту длинного туннеля, девочка уже стояла рядом со мной, теребя в руках осенний кленовый лист удивительно насыщенного красного цвета. Конечно, даже с наступлением зимы избежавшая горестной участи уподобиться ведьмам, сжигаемым на костре, опавшая осенью листва никуда не девается, и, гния под снегом, смешивается с землёй; однако, я никогда не видел подобных листьев, столь хорошо сохранившихся в эту пору года. Девочка ни разу не посмотрела на меня: её взгляд был сосредоточен на проплывающих за мутным потрескавшимся стеклом пейзажах, как если бы она чего-то ожидала. Через несколько минут дитя решительным жестом указало ответ на мой только начавший зарождаться интерес: за окном, на небольшом холме, под большим старым древом, каменное надгробье разделяло своё одиночество с белоснежной статуей, настолько искусно вырезанной, что, приглядевшись внимательно, можно было разобрать каждую деталь, как если бы сие творение искусства было живым. Я вспомнил историю о человеке, который, повинуясь внутреннему голосу, твердящему изо дня в день о том, что он не отсюда, что нужно идти, искать, познавать, долго странствовал в жажде обрести ощущение спокойствия и утраченной гармонии, и, найдя неизвестную, кажущуюся давно забытой и заброшенной, могилу, на которой были начерчены лишь его имя, фамилия и год рождения, но не было ни фотографии, ни даты, ни причины смерти, ни эпитафия, обернулся в живую статую,- зрящую, слышащую, чувствующую, мыслящую, но не способную ни пошевелиться, ни перевести взор свой на что-либо ещё, окроме надгробья, ни вздохнуть, ни сделать шагу. Я всё ещё смотрел вослед уносящемуся вдаль холму, когда девочка села рядом со мной и, протянув алый лист – очевидно, с того самого древа, как мне показалось на мгновение – тихим вкрадчивым голосом произнесла:
 - Не переживай. Каждой сказке свойственно становиться былью, каждой яви приходит время возвращаться в сон. Скоро всё это закончится…

                ***

     Я вспоминал твои глаза: в тот день, когда мы виделись в последний раз, они пронзительно смотрели куда-то вглубь потаённого пространства моих. Абсолютный страх, пустота, оцепенение, беспомощность в твоём взгляде переплетались по обыкновению своему с не знающей преград нежностью и неиссякаемым теплом бескрайних просторов твоей души. Ты всё говорила о времени, а улыбка твоя прорастала сверкающими белыми стеблями сквозь алую дрожь тонких губ. Ты ничего не знала о моих планах, но словно чувствовала, что встреча эта будет последней, а я, признаться, и сам в тот момент уже не хотел никуда уезжать – то ли от того, что мысли под действием алкоголя сменили прежнюю привычную мне траекторию своего движения, то ли от того, что ты своим безмолвием влияла в тот день на меня намного более обычного; но долг брал своё. Дабы утешить тебя, я говорил, что времени нет, оно условно, почти неуловимо, неощутимо в нашем с тобой крохотном, недоступном другим, неуместном в этой Вселенной, преисполненной быта и серости, мире, и потому не нужно. Позже, когда я садился на поезд, так ничего никому не сообщив о своих планах, почти ничего не взяв с собой из вещей, мне казалось, что ты стоишь где-то там, на перроне, провожая взглядом механизм, наполненный подобиями живых существ, одно из которых, ничем не заслужив такое чудесное, прекрасное, заботливое создание, коим была ты, удостоилось чести стать твоим возлюбленным. Вместе с исчезающей иллюзией тебя блекла и моя надменная самодовольная улыбка – она, как и я, ни в каком виде, ни по какой причине не собиралась более возвращаться.
     И теперь, всё ещё упрямо борясь за жизнь, я думал о том, как на самом деле, пусть за последние несколько лет и не показывая сего, дорожил тобой; даже сквозь всю грязь моих речей, пошлость деяний и абсурдность самого продолжения нашего общения ты всегда умудрялась видеть во мне свет – быть может, тобою же порождённый. Я знал, что никогда не смогу быть абсолютно один, ибо, лишившись всего и всех, неизбежно приду к тебе; ты это тоже прекрасно понимала, как и то, что наше нахождение друг с другом губительно для обоих, потому всякий раз старалась отвадить меня от того, что, однако, рано или поздно приняло бы форму этой самой неизбежности. И всё же, ты всегда оказывалась рядом, стоило мне лишь попросить – в шутку ли, всерьёз ли, да и мысленно мы никогда не покидали друг друга, пусть оставаясь вдвоём, рядом, и стремились поскорее уйти, скрыться в своих одиноких пространствах холодных миров. Но сейчас, в последние секунды моей никчемной жизни, которой уже давно следовало завершить своё назойливое мерцание в мутном пространстве звёздного Бытия, смею ли я надеяться на то, что мой Ангел-Хранитель, коим и стала ты, всё ещё рядом, и, ни на миг не покидая, оберегает всё самое сокровенное, что могло во мне остаться?..
     Перед самым своим успением я в мыслях своих очутился на перроне рядом с тобой. Ты, как и в последнюю нашу встречу, пристально смотрела на меня, однако во взгляде твоём не было прежней тревоги: вместо неё взгляд твой источал тепло и любовь – то, что я, изнеженный молодостью, не мог никогда оценить по достоинству, хуля и унижая того, кто бескорыстно, искренне, от всей души своей даровал мне сие блаженствие. Ты улыбалась мне, но как только я сделал шаг навстречу в желании обнять, эта улыбка твоя растворилась вместе с тобой – и едва дымка рассеялась, я увидел, что на циферблате вокзальных часов не было стрелок.
     Если нет времени, коим отмеряют смерть, стоит ли заботиться о том, что смерть придёт за нами?.. Вы – те, кто твердите о неизбежном, вы, придумавшие пространство, надеясь отдалить нас друг от друга, но так и не сумевшие разлучить родственные души, есть ли в вас хоть капля истины? Вы лжёте, ибо живы. Я мёртв, потому обречён на правду. Но погибнет ли тот, кого Хранитель оградил от того, что снедало его на самом деле, сдастся ли дух его тем, кто бездушен, пуст, а потому и не существует?..
     Никогда.


-----------------
Autumn, 2008.