Олина радуга

1

Сейчас, по прошествии времени, я решился записать историю некоторого периода моей жизни, столь потрясающе переменившего меня, что даже много лет спустя память о нем не оставляет меня и на день.
Какую цель преследую я, коротко знакомя вас с моей историей? Наверное, как и у большинства рассказчиков, цель моя - быть услышанным.

Прожив несколько лет в браке, мы с женой решили обзавестись детьми, вернее, одним, для начала. Вот здесь и выяснилось, что детей мы иметь не можем. После неоднократных визитов к докторам, различных анализов и всего, что составляет такие визиты, мы с женой прочли совершенно фантастическое заключение врачей, сводящееся к лаконичному диагнозу: "необъяснимое бесплодие при ненарушении детородных функций". То, что для нас звучало неестественно, особенно для меня, с моим аналитическим складом ума, врачам было не в диковинку - им не раз приходилось сталкиваться с необъяснимым в своей практике. Конечно, нас утешали примерами двадцатилетних бесплодных браков, когда вдруг, как в сказке, наступала беременность, я же, слушая подобные врачебные истории, представлял соседа, напарника по работе, или любого другого "чудотворца", с кем женщина после долгих лет замужества решалась изменить супругу. С болью женщины, лишенной счастья материнства, примеряя к себе описываемые в байках чудеса, моя жена, Ирина плакала. "Вспомните, хотя бы, Авраама и Сарру, - пророчески вещал нам седовласый старичок в докторском халате. - В пожилом возрасте их, даровал Господь им ребенка".

2

 Хорошо помню тот осенний день. Мы с Ириной должны были ехать в детдом, забрать удочеряемую девочку и подписать оставшиеся бумаги. Без малого, целый год объезжали мы областные детские дома в поисках подходящего ребенка. Подходящего подо что, к чему? Естественно, к идиллическим мечтам о детях. Ребенок должен был выглядеть премило: вьющиеся белые волосы, большие и чистые глаза цвета неба, каким оно было над Экзюпери, когда он встретился с Маленьким принцем, чуть вздернутый носик и пухленькие губки, причем нижней обязательно полагается быть пухлее; он должен быть не плаксивым, покладистым, лучиться счастьем -  лапочкой то есть.
 А на деле выяснилось, что практически все усыновители искали наш идеал, находили и перед самым нашим носом уводили его. Ирина стала оставлять директорам интернатов номер домашнего телефона, намекая, что в долгу мы не останемся, если нам дадут знать, когда в интернат поступит ребенок, отвечающий вышеперечисленным приметам и качествам. Наконец-то, нам позвонили из Н-ского детдома и заговорщицким голосом уведомили, мол, идеальный для вашей семьи ребенок найден. И действительно, ребенок, пятилетняя очаровательная девчушка, отвечала большей части наших запросов. После смотрин я начал оформлять нужные документы, почти разоряясь на взятках разным чиновникам, директорам и начальникам бесконечных отделов "всегонасвете", чтоб положительно и без проволочек разрешить дело об удочерении.

 И вот наступил день, на который мы с женой назначили изъятие ребенка из утробы государственной машины, что превращает цветы жизни в репей и крапиву.
 Я уже собирался выйти на улицу, завести автомобиль и, закурив, подождать в нем, пока Ирина завершит свой туалет, как у нее зазвонил мобильный.
 "Алло. Да. Да... Ах... - с телефоном ходила Ира по комнате, и по ее взволнованному лицу я понял - что-то случилось. - Конечно, еду". Звонила сестра Ирины - у их мамы сердечный приступ. Как бы ни было долгожданным сегодняшнее событие, и сколь сильно ни желала Ира ребенка, но он еще не стал нам родным, а мама есть мама. "Придется тебе ехать одному, - Ира посмотрела на меня, - забирать девочку. Дай сюда документы". Ира взяла из моих рук бумаги на удочерение и, расписавшись в необходимых графах, сказала: - "Все, только твоей подписи не хватает да интернатовских руководителей".

 "Подвезти? Успеется еще в детдом", - предложил я. "Такси вызову. Ты езжай, - спешно собираясь, ответила Ира. - Без ангелочка не возвращайся". Я невесело улыбнулся: - "Последнего ангела я задушил вчера, в очереди за героином".

3

 Несмотря на прошедшие ...дцать лет с момента распада СССР, трехэтажное здание Н-ского детдома, на крыльце которого директор и воспитатели встречали меня почему-то с цветами, оставалось все также по-советски казенно чужим, без малейшей претензии на домашний уют. "Всякий народ достоин своего правителя", - невесть откуда возникло в голове чье-то высказывание. "А если к детям, тогда "что посеешь, то и пожнешь", - развлекался я подбором цитат и поговорок, пока в составе усыновительно-удочерительной процессии поднимался на второй этаж. Я привез с собой нехитрые гостинцы и подарки воспитанникам детдома - шоколад, конфеты, собранные по друзьям и знакомым игрушки. Хоть и недорогими были привезенные мной подарки, но свертков набралось прилично, каждый из педагогического коллектива нес не по одному пакету.
 Это, как я понял, традиция такая, если посещаешь вдруг, по собственной надобности, детдом - приходить с подарками, будто налог какой платишь детям, либо стыдливо откупаешься. Вот только от чего, от совести?.. Тоже мне, индульгенция.
 "А дортуары у вас на третьем этаже?" - спросил я директора, чтобы хоть что-то сказать. "На втором, на втором. Пописать - это на втором", - угодливо подсказал мне директор, невысокий лысеющий мужчина, хлопая глазами за линзами очков в золотой оправе. Я заметил, что у всех сопровождавших меня, очки были неизменным атрибутом. "Спальни, спрашиваю, на третьем этаже?" - повторил я директору свой вопрос несколько по-другому и тут же отвернулся от него, так как он, смущаясь, начал краснеть. "А... Спальни... Да, наверху... Третьем..." - едва слышно ответил настоятель интерната. Оставшуюся часть пути все молчали.

 На втором этаже, полукругом от коридора с высоченным потолком, располагались классы и кабинеты воспитателей. В коридоре, построенные двумя короткими шеренгами, нас встречали воспитанники. С ними находилась полная женщина, тоже в очках, властно распоряжавшаяся порядком построения детей, да и вообще, порядком. "На работу, в Н-ский детский дом-интернат, требуется педагог-воспитатель. Основные требования: наличие очков и педагогический стаж", - составил я мысленно объявление.

 - Здра-а-асьте, -вуйте, -те! - нестройным хором приветствовали своего гостя дети.

 - Здравствуйте, здравствуйте, - ответил я.

 Желая быстрее покончить с еще одним ритуалом посещения детского дома и не затягивать официальную часть, я опустил свертки с гостинцами на пол, перед детьми. Остальные взрослые сделали то же самое.

4

 Мысли о том, что с Ирининой мамой и где сейчас они обе, тревожили меня, а дети, тем временем, с гомоном разворачивали шуршащие свертки или разрывали, не умея их развязать. Чтобы отвлечься от мрачных размышлений, я отыскал взглядом девочку, за которой приехал, и принялся наблюдать ее поведение. Усевшись на пол, белокурое чадо уместило у себя между ног два нераскрытых пакета, а ручками уже тянулось за обвязанной лентой блестящей коробочкой. "Что ж, все дети такие", - успокаивал я сам себя, так как увиденное меня немного разочаровало. Девчушке еще не сказали, что я приехал забрать ее домой, и она не замечала меня, не старалась вести себя скромней и не заговаривала с "папой".

 "Тииише, дееетии!" - раздался горноподобный голос дородной женщины властвующей над общим порядком. Все на мгновение замерло, даже мысли в моей голове прекратили всяческое движение. Но через секунду ребяческий гвалт возобновился, как ни в чем не бывало. Однако, в эту самую секунду тишины, в дальнем конце коридора что-то шлепнулось, раздался звук, похожий на звук от упавшего бильярдного кия, и звонкое:

 - Ай!..

 Тучная женщина, бросив на директора взгляд, моментально заспешила в конец коридора. Не то, чтобы я всегда следовал на "ай", но исключительно из любопытства я отправился за воспитательницей. Женщина скрылась за дверью туалета. Войдя следом, я нашел женщину стоящей перед опирающейся на костыли, хрупкой бледной девочкой в очках. "Будущий учитель", - мелькнуло в голове. Девочка держалась за левую щеку и виновато, по-щенячьи, исподлобья смотрела на толстуху. "Вы ударили ее? - задал я вопрос, не глядя на женщину и, не дожидаясь ответа, продолжил: - Оставьте нас". Воспитательница, подойдя ко мне, зашипела: "Вы ничего не понимаете. Вы абсолют..." - "Оставьте нас", - перебил я ее. Фыркнув, женщина с демонстративным видом собственного достоинства, удалилась, единственно, что, не хлопнув дверью.

5

 - Здравствуй. Я Дима.

 - Оля, - оправляя зеленое застиранное платьице и не поздоровавшись, представилась девочка, изучающе рассматривая меня.

 - За что тебя ударила эта?..

 - За дело. Не ругайте Светлану Игоревну, она хорошая, - вздохнув, девочка прислонилась спиной к кафельной стене туалета, чтоб не стоять на костылях во время разговора.

 - Интересно, за что же хорошие женщины бьют девочек? - с ответным любопытством я разглядывал Олю, странно, но я ни разу не видел ее в интернате, хоть и бывал здесь за последние два месяца довольно часто и, пусть визуально, я невольно успел запомнить всех воспитанников: - Почему я не знаю тебя, ты - новенькая?

 - Не новенькая, уже три месяца здесь. Задержа... - девочка закашлялась. - Задержалась я тут. Почти год меня возят из одного детдома в другой. И везде я жила не больше месяца. Наверно, этот детдом последний.

 - В чем причина? Не уживаешься? - я посмотрел на часы, мероприятие затягивалось, а еще и с Ирой неизвестно что.

 - Какие точные слова... Не уживаешься... - задумчиво повторила Оля. - Пожалуй, что так и есть.

 "Пожалуй?" - изумился я про себя. Когда это дети начали употреблять подобные речевые обороты? Необычный ребенок.

 - Сколько тебе лет?

 - Девять.

 - Так за что тебя ударила воспитательница? - вернулся я к первому вопросу, желая закруглить разговор. Обычной или необычной была Оля, а пора было забирать свою падчерицу и ехать к Ирине.

 - А я вас знаю, - склонив голову на бок, улыбалась девчонка. - Вы - Хрущик.

 - Кхм... Кто я? - я даже немного опешил. - И откуда ты можешь меня знать?

 - Хрущик. У вас ботинки скрипят. Вот я про себя и прозвала вас Хрущиком, не придумала ничего к слову "скрипеть", - объясняла Оля. - Я вас два раза видела, когда жила в других детдомах. Вы с какой-то красивой тетей все приходили детей смотреть. Я уже и забыла вас, а вы на часы посмотрели, я и вспомнила!

 - Отчего же?

 - Вы так забавно губами шевелите, когда время смотрите, хи-хи! - прыснула девчушка смехом. - Опаздываете?

 - Опаздываю, - раздраженный ее смехом надо мной, буркнул я и совсем было собрался уйти.

 - У вас все в порядке? - в туалет заглянул встревоженный моим отсутствием директор и, внушительно посмотрев на девочку, сказал - Ольга! Не морочь дяде голову!

 - Вы хо.. хотели сказать, не морочь го.. го.. голову Хрущику? - заливалась звонким смехом девочка. - Хи-хи!

 - В порядке. Пара минут, - выходя из себя от дразнящейся девчонки, сквозь зубы просипел я директору, и когда тот закрыл за собой дверь, обернулся к Оле и едко съехидничал, передразнивая ее: - Да, он хотел сказать, Кастелянша, не морочь Хрущику голову!

 Хоть девочка и не знала слова "кастелянша", по ее внезапно прекратившемуся смеху и дрогнувшим губам я увидел - она поняла, что это прозвище я ляпнул ей исключительно из-за перемотанных синей изолентой деревянных костылей, на которые она опиралась.

 - Кос... Кост... - непослушными губами Оля пробовала повторить новое для нее слово.

 - Ладно, забудь. Извини меня, - быстро пробормотал я и направился к двери, желая стыдливо ретироваться. - И Светлану - как ее там? - прости, Оля.

 - Нет, вы все верно сказали. Это вы за Хрущика... Так и надо... Что посеешь, то и пожнешь, - услышал я, когда уже почти вышел из туалета, да так и замер, уставившись в дверной лист фанеры и держась за никелированную ручку. - А остальное... Бог простит.

 - А есть он, Бог-то твой? - усмехнулся, не оборачиваясь, я, вспомнив ее костыли.

 - Есть, - спокойно ответила она.

 - Расскажешь? - выдержав паузу, задал я вопрос, не отпуская ручку двери.

 ...

 Поскольку с ответом Оля замешкалась, я уж было намеревался повернуться к ней, как, внезапно, ясное осознание той причины, по которой она молчала, заставило меня оцепенеть. Эта девочка взвешивала в своем крохотном сердце - стоит ли делать то, о чем я ее только что спросил, не будет ли в очередной раз истоптан хрупкий бисер её доверия, достоин ли я этих детских откровений? Эта маленькая девочка, ребенок, оценивала меня таким, какой я есть, каким предстал перед ней во всей пренеприятной нынешней ситуации. Никогда в жизни не доводилось мне держать такого страшного экзамена, пройти который предстояло именно сейчас. И никогда у меня не было экзаменатора, которого бы я робел, который смотрел бы на меня сердцем, а не рассудком, и я... Я неподвижно стоял, ощущая спиной взгляд девятилетней Оли, внутренне сжавшись в ожидании и вцепившись побелевшими пальцами в туалетную дверную ручку. Металл ее казался мне все горячее, а под рубашкой я покрылся цыпками от какого-то жуткого сквозняка, которого не замечал раньше. Кроме, безразличного к происходящему, журчания сломанного сливного бачка, ничто не нарушало воцарившейся холодной тишины. И тут все кончилось. Напряжение ожидания вдруг исчезло и сменилось теплом расслабляющего спокойствия. Я стоял перед дверью, опустив голову и слегка улыбаясь, когда услышал не по-детски серьезное:

 - Расскажу...

6

Все, что я описываю здесь, произошло очень давно, и многое стерлось из памяти, поблекло, выцвело. Но во мне все еще свежи воспоминания о том самом дне и некоторых последующих событиях. О них и осталось вкратце рассказать. Что было дальше?

А дальше случилось вот что. После того, как я категорически отказался забирать из детдома ту девочку, за которой приехал, но изъявил желание переоформить документы на удочерение Оли, директор интерната и слушать меня не захотел, грозился публичным скандалом и обещался напечатать о моем нахальстве и "чертсвости" души материал в "Н-ском рабочем". Но у любого директора есть вышестоящие директора и в нашем городке все так же любят взятки, благодаря чему уже через неделю мы втроем, я, Ира и Оля, ехали из Н-ского интерната к себе домой.

 Олины костыли - родовая травма бедра - оказались цветочками перед истинной нашей трагедией. С мамой Ирины все обошлось хорошо, в принципе, ничего и не было, простая межреберная невралгия, принимаемая большинством пожилых людей за инфаркт, но вот Олин диагноз звучал грозно, да таковым он и являлся - миеломонобластный лейкоз.
 Не нашедшая в себе силы бороться дальше с неукротимой до конца болезнью дочери, Олина мать сдала ее органам опеки, а те отправили Олю в специализированный интернат для больных детей. Но интернат отказался принять ребенка за отсутствием мест. Тогда Олю перевезли "на время" в другой детдом, в котором она пробыла около месяца. А оттуда в другой. Ее так и возили по интернатам, отталкивая от себя - руководство каждого детдома опасалось, что девочка умрет именно у них и тогда им будет несдобровать, ведь по закону она не могла быть принята и содержаться в обычном интернате для сирот, в котором она не получит надлежащий медицинский уход. Но всякий раз, когда ее перевозили, с ней шла и сопроводительная директива, обязующая принять Олю. И принимали. Но лишь затем, чтоб тут же, всеми правдами и неправдами, добиться ее перевода в другое детское учреждение для сирот, так как начальство интерната понимало: случись что с Олей, тогда те, кто выписывал сопроводительные бумаги приказывающие принять ее, отвертятся, а отвечать придется непосредственно руководству детдома.

 Так и путешествовала Оля по всем детским домам области, в одном из которых она и заметила меня с Ириной. Как получалось, что я ни разу не увидел ее? Во время посещения детдома посторонними лицами, Олю прятали - наказывали ей бесшумно сидеть в каком-нибудь подсобном помещении или в спальне. В день моего визита в Н-ский интернат, Оля нестерпимо захотела в туалет и, нарушив запрет воспитателей, выбралась тихонечко из спальни, стараясь не привлечь ничьего внимания. В туалете она подскользнулась и ее "ай", вместе с шумом упавших костылей, изобличили ее незримое присутствие.

 Можно ли назвать то время, которое Оля прожила в нашей семье, счастливым? Несомненно. И счастливым-то его, возможно, назвать единственно оттого, что мы это время жили по-настоящему. Жили ради жизни. На лечение Оли уходили все наши, с Ирой, деньги, но и их не хватало. За два года мы продали машину и разменяли свою трехкомнатную квартиру, выменивая на мертвые предметы драгоценные недели жизни для Оли. По выходным мы выбирались за город, совсем недалеко, на приглянувшийся Оле, а затем и полюбившийся всем нам огромный холм с редким кустарником, что рос у его подножия. С холма открывалась прекрасная панорама на пестрое разнотравье незасеянных окрестных полей и зеленый гребешок далекого леса, иногда кажущийся синим. Если вдруг нам приходилось увидеть радугу, Оля серьезно смотрела на меня и спрашивала: "Помнишь?" Только после того, как я отвечал, что я все помню, Оля делалась опять беззаботно веселой и начинала щебетать о чем-то совершенно постороннем.
 А зимой мы любовались искрящимся белым озером, в которое превращались занесенные снегом поля и случившийся ветер - точно так, как он летом гнал перед собой волны густой травы - лениво перекатывал зимой снежные волны. Или можно было вечером смотреть на небо, когда оно выдавалось чистым от облаков и красовалось перед нами мерцающими звездными огоньками. Так я узнал, что если смотреть на две неподвижные, расположенные рядом звезды, то начнет казаться, будто одна звезда летит.

7

Оля умерла спокойно, во сне. Последние дни она проспала целиком, под обезболивающим действием морфия.

 Когда в больничной палате Оля последний раз пришла в сознание, она долго лежала молча, о чем-то сосредоточенно думая. Наконец, повернув ко мне свою безволосую голову, Оля ни с того, ни с сего, проговорила:

 - Ты никогда не говорил мне, веришь ли тому, что я тебе рассказывала.

 - Я... Верю, Оля.

 - Это хорошо. Ты верь, - за все два года, что мы прожили одной семьей, Оля ни разу не назвала нас "мамой" и "папой", а напротив, обращалась всегда на "вы", кроме нечастых случаев, когда она становилась вдруг не по летам взрослой и рассудительной, а я чувствовал себя рядом с ней ребенком. - Открой, пожалуйста, окно.

- Зачем? - поднимая жалюзи, полюбопытствовал я.

- Хочу увидеть радугу.

"Откуда взяться радуге?" - рассматривал я скучнейший пейзаж больничного городка, видимый из окна. На улице стоял один из редких теплых дней, которые выдаются во время короткого северного бабьего лета.
Не найдя взглядом того, что искала, Оля отвернулась от окна.
В палату вошла медсестра, держа в руках горячий кофейник, принесенный мной из дома вместе с кофеваркой. Уже несколько суток мой организм держался на тонизирующем кофеине, позволяющем не заснуть окончательно, а только изредка погружаться в тревожный дремотный туман.

- Спасибо. Поставьте там... - неопределенно махнул я рукой.

Пройдя в угол палаты, медсестра поставила кофейник на белую ламинированную тумбочку и сняв с кофейника крышку, вдохнула аромат свежесваренного кофе.

- Не хотите сейчас? - предложила мне медсестра, закрывая кофейник. - Я налью себе.

Не слышав ее предложения, я смотрел на Олю. На бескровных Олиных губах играла слабая улыбка, впалые бледные щеки горели едва приметным румянцем, а увлажнившиеся глаза блестели.

- Оля? - обеспокоенно привстал я с кресла.

- Радуга... - произнесла Оля, неподвижно смотря в угол, где рядом с тумбочкой стояла медсестра.

"Морфий" - пришла ко мне унылая мысль.

- Подойди, подойди, - нетерпеливым жестом Оля подзывала меня к себе. - Я покажу.

Подойдя к изголовью Олиной кровати, я присел рядом так, чтоб моя голова находилась вровень с Олиной.

- Откройте кофейник, - обратилась Оля к медсестре, и когда та сняла с кофейника крышку, я увидел, что свет стоящей на тумбочке настольной лампы, проходя через вырвавшееся из-под крышки облачко пара и преломляясь в нем, дает очень яркую и четкую дугу спектра.

- Радуга... - улыбался я.

__________________________________
__________________________________

 "Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением  завета между Мною и между землею"

 "И будет радуга  в облаке, и Я увижу ее, и вспомню завет вечный между Богом и между всякою душою живою во всякой плоти, которая на земле"

Быт. 9:13, 16