Орфей и Эвридика

(размышления, вызванные стихами
М.И.Цветаевой)


Когда мне было лет десять, я страстно верила в Бога, точнее, не в бога, а в богов.
Я перечитала от корки до корки все греческие мифы в изложении Н.Куна и Успенских, запомнив все «божественные» имена. Потом я занялась живописью и в течение нескольких дней намарала около тысячи портретов богов и героев – Афины, Артемиды, Одиссея…
До сих пор, листая старые книги, я иногда натыкаюсь на закладки в виде длинноруких, крайне истощённых субъектов с кривыми лицами и расползающимися ртами. А тогда, в пору моего детства, мне казалось, что я создаю чудеса красоты и гармонии…

Окружающие моих талантов упорно не принимали всерьёз, и поэтому великого художника из меня не вышло. Увлечение мифами постепенно вошло в берега, хотя ещё довольно долгое время я пыталась читать их моей старенькой бабушке. Но так как она никак не хотела признавать Крона – пожирателя своих детей, чтение дальше первых страниц не пошло. Я отложила затрёпанные томики в сторону и лет шесть не брала их в руки.

В институте к мифологии я вернулась на новом уровне. Во-первых, изучая античную литературу, пришлось восстановить многое в памяти. Во-вторых, я увлеклась поэзией серебряного века, а она изобилует античными именами.

Серебряный век стал своего рода возрождением античности. Конечно, и в стихах Ломоносова, и в стихах Пушкина мы часто встречаем греческие и римские имена, но возьмите томик Мандельштама, и вы увидите разницу. Век XVIII, XIX упоминал эти имена в соответствии с традицией, серебряный век вносил в миф новое содержание.

Возьмём известную легенду об Орфее и Эвридике. Сын музы Каллиопы (старшей из муз, музы эпической поэзии) и речного бога -  Орфей -  обладал таким прекрасным голосом, что даже камни стремились подкатиться поближе к поющему Орфею, чтобы лучше слышать его дивное пение.
Орфей был участником похода за золотым руном, и во время плавания по бурному морю звуки его кифары усмиряли грозные волны, а за кораблём следовали очарованные искусством певца дельфины. Звоном кифары  и пением Орфей заглушил голоса коварных сирен, которые губили мореходов.

По возвращении на родину Орфей увидел прекрасную нимфу Эвридику, полюбил её и сделал своей женой. Но счастье их скоро оборвалось. Собирая цветы, Эвридика наступила на ядовитую змею. Испуганный Орфей, услышав её крик, поспешил к жене, но было уже поздно. Певец долго оплакивал юную Эвридику, но, не в силах смириться с горем, решил молить владыку подземного царства Аида вернуть ему жену.
 
Безоружный, с кифарой в руках, Орфей добрался до мрачной пещеры и спустился в неё. Крутая тропа привела его на берег мрачной реки Стикс, водами которой клянутся сами боги Олимпа. Возле ладьи перевозчика Харона толпились тени умерших. Харон отказался посадить в лодку живого Орфея. Тогда певец тронул струны кифары. Застыл у вёсел Харон и не мог далее противиться Орфею.

Выйдя на другом берегу, певец направился к трону Аида. Все обитатели подземного мира собрались послушать его пение. Долго пел Орфей. Слёзы показались на глазах Персефоны, супруги Аида. Был тронут песнями и сам суровый владыка. Согласился он отпустить Эвридику, но с одним условием: не должен был оглядываться Орфей, уходя отсюда.

В глубоком молчании уходил он. Певец слышал шорох камней, уже видел свет вдали, но не слышал ни звука позади себя. Не выдержав, он оглянулся, и тень Эвридики, глядя на него с немым укором, скользнула   назад – в царство Аида.  Не сумел её вернуть Орфей. Угрюмый Харон наотрез отказался вторично перевозить его через Стикс.

Не смог певец и забыть Эвридику. Поклонницы бога Диониса, разгневанные его поведением, набросились на Орфея и разорвали его на части. Окровавленную голову и золотую кифару бросили они в реку Гебр. Горько плакали золотые струны, точно перебирали их незримые никому пальцы самого Орфея. Кусты и деревья, камни и скалы роняли слёзы. Волны прибили останки к острову Лесбос, где после родился Алкей и жила Сафо.

Дионис покарал вакханок, превратив их в деревья. Орфей же, став тенью, спустился в царство умерших и соединился с Эвридикой.

У Марины Цветаевой имя Орфея упомянуто во многих стихах. Одно из стихотворений так и называется – «Орфей».

Так плыли: голова и лира,
Вниз, в отступающую даль.
И лира уверяла: – мира!
А губы повторяли: – жаль!
Крово-серебряный, серебро-
кровавый  след двойной лия,
вдоль обмирающего Гебра –
Брат нежный мой !сестра моя!
Порой, в тоске неутолимой,
Ход замедлялся головы,
Но лира уверяла: – мимо!
А губы ей вослед: – увы!
В даль-зыблющимся изголовьем
Сдвигаемые, как венцом, –
Не лира ль истекает кровью?
Не волосы ли – серебром?
Так, лестницею, нисходящей
Речною – в колыбель зыбей,
Так, к острову тому, где слаще,
Чем где-либо – лжёт соловей…
Где осиянные останки?
Волна солёная, - ответь!
Простоволосой лесбиянки,
Быть может, вытянула сеть?

Во-первых, отметим эпитеты: крово-серебряный, обмирающий и т.д. Таких эпитетов не могло быть до серебряного века, когда язык стали использовать как инструмент для выражения идеи,  создания образа.

Во-вторых, обратим внимание на замену кифары лирой, символом поэзии. Век XX допускает б;льшую вольность даже в мелких деталях. (Хотя – акмеисты…)

В-третьих, заметим родственное соединение  автора с Орфеем и лирой: « Брат нежный мой! сестра моя!» Соединение, отождествление, перевоплощение тоже в большей мере, чем ранее, свойственно веку двадцатому с его бесконечными поисками и бесконечной неустроенностью.

В-четвёртых, проследим, как идёт поиск места для поэзии. «Неутолимая тоска» всё же не делает его случайным. Лесбос не назван по имени, но отмечено, что там слаще, чем где-либо – лжёт соловей…
Намёк на условность, мифотворчество поэзии.

В-пятых, обращение к неодушевлённым предметам, по сути – олицетворение: « Волна солёная, - ответь!»

Если мы пролистаем другие стихи Цветаевой, где упоминается имя Орфея или Эвридики, можно увидеть и дополнительные аспекты. Например, почувствовать «дуновение Эвридики», услышать её «у-у-увы» в «Проводах», то, чего мы не слышим в мифе. Там она тень бессловесная, здесь, пусть и еле различимый, но живёт её голос с оттенком вечной печали.

Дар Орфея Цветаева воспринимает как его долг, как долг всякого настоящего поэта:

Распотрошён –
Пел же – Орфей!
(отметим, кстати, и натуралистичность картины, не свойственную веку девятнадцатому)

Или: Если б Орфей не сошёл в Аид
Сам, а послал бы голос
Свой, только голос послал во тьму,
Сам у порога лишним
Встав, - Эвридика бы по нему
Как по канату вышла…

Жизнь поэта даётся как нечто второстепенное, лишь мешающее дару.
И снова о долге и о поэтической судьбе. Судьба истинного поэта – жертвенное служение поэзии:

Как по канату и как на свет,
Слепо и без возврата
Ибо раз голос тебе, поэт,
Дан, остальное – взято.