Сборник стихов на конкурс ПОЭТ ГОДА

                Л И Р И К А


* * *

Ну, вот и всё.
Последний росчерк
пера, зажатого в руке,
и целый ряд безмолвных точек
растает где то вдалеке
............................
И там, летя в пыли астральной,
в наплыве лунных анфилад,
всей сутью нематериальной
ты ощутишь ТОТ терпкий взгляд
со дна хрустального колодца
в янтарном просверке конька,
и крепко сдобренный морозцем
ТОТ пряный запах табака.


ПРИМИТИВИЗМ, ИЛИ ОТВЕТ ЭСТЕТАМ ФОРМАЛИСТАМ

Ох, художники эстеты,
Ваши сочные портреты...
Богатейшая палитра...
Просто глаз не оторвать,
а мы с Нико Пиросмани,
закусив цветком герани,
на расклеенном диване,
оприходовав пол литра,
распевали... твою мать .

Ох, поэты формалисты,
Ваши строчки так речисты.
Мысли флёр окутал тонкий,
да и чувств поток не слаб,
а мы с Нико Пиросмани,
нашу встречу остаканив,
в затрапезном ресторане
на застиранной клеёнке
рисовали голых баб.

Ох уж, интеллектуалы,
без штамповки и лекала,
как играете Вы в бисер,
любо-дорого смотреть,
а мы с Нико Пиросмани,
утром встретившись в тумане,
наглотавшись всякой дряни,
по Закону Высших Чисел
не дразнить решили смерть.

Вы рисуете картины,
рассыпая бисерины,
их нанизывая вскоре
на искусственную нить,
а мы с Нико Пиросмани
у последней стали грани,
там за ней нас кто то манит,
подслащая жизни горечь,
обещая нас любить.


* * *

Замок жемчужный
в небе завис одиноко.
Тает окружность
в мареве летнего зноя.
Мир перегружен
вздохами горьких упрёков,
лютою стужей –
нашей с тобою виною.
Символов груда
в мире разбросана зыбком.
Свет изумруда
в отзвуке горных обвалов.
В толще Талмуда
Библия прячет улыбку.
Из ниоткуда
капля живая упала.
Радужной капли
не удержать на ладони.
Силы иссякли
в мареве знойного лета.
Солнечный маклер
плавится, плачет и стонет.
Звёзды размякли
в хлябях астрального света.


* * *

С детства вижу картинку:
вдаль струится ручей...
Я бессмертной былинкой
на скользящем луче
в непрерывном движенье,
веру в чудо храня,
вдруг замру на мгновенье
у излучины дня.
Перед встречным потоком
всплесков полная горсть.
Стайки трепетных токов,
обретающих плоть.


ПОДРАЖАНИЕ БРОДСКОМУ

Как саркофаг над Чернобылем
мрачным вырос надгробием,
так надо мной мои фобии.
Кто же мне даст ответ?
Скачут вопросы вечные,
словно друзья беспечные,
клятвы звучат подвенечные...
Мягкий струится свет...
Спорю с незримой силою,
плачу и сублимирую,
кто же найдёт мою милую.
Внятная слышится речь:
  Слушай, мужлан неистовый,
коли ты ищешь истину,
коль погрузился в мистику,
должен ты пренебречь
жизни мишурной благостью,
сладкой манящей радостью.
В Лоне Великой Слабости
верен останься Ей.
Это твоё избрание,
мягкое звёзд сияние,
рек полноводных слияние
в мутном потоке дней.
Это Её решение,
тусклое звёзд свечение,
над здравым смыслом глумление.
Чем же ты Ей так мил?
Знать, на тебе отметина,
тает в зубах сигаретина,
стынет на вилке котлетина.
В жилах избыток чернил.
Будут ли в жизни женщины,
будут разрывы, трещины.
Всё, что тебе завещано, 
только Она сбережёт.
Что Вы глядите, архаровцы,
как я шагаю к старости,
я не нуждаюсь в жалости.
Выставьте гамбургский счёт.
В жарких Её объятиях
мне не страшны проклятия
пишущей нашей братии.
Сказано ведь: «Иди!»
Вот я иду и каркаю,
кровью порою харкаю,
где б взять бумагу немаркую.
Нет мне назад пути.


ЛИЦЕДЕЙ

Постиг ты тайны лицедейства,
и вот заслуженный финал:
в восторге рукоплещет зал.
Достигнув в действе совершенства,
гордись, ты про
фесси
онал.

И вновь на сцене, в сердце ярость,
как улей, растревожен зал,
в тебя вопьются сотни жал,
но, подавляя страх и слабость,
гордись, ты про
фесси
онал.

Судьбе порою шлёшь проклятья.
Тебе претит страстей накал.
Ты равнодушен и устал,
но ждут поклонников объятья.
Гордись, ты про
фесси
онал.

Так что ж, всему виной тщеславье.
Жизнь – фарс. Грядёт последний бал.
Проворный занесён кинжал.
Бессмертье действу иль бесславье?
Ответь ты, про
фесси
онал.


* * *

Вот и закончились сказки.
Отголосила гроза.
Желто-багровые краски
кружатся в сумраке вязком,
неба надорваны связки
и голосуют вновь за
то, чтоб сменилась погода.
Хмурая мглистая хлябь
к нам снизойдёт с небосвода.
В панцире громоотвода
выползет новая явь.
Снег, как лачком с, всё покроет,
и тишина, тишина ...
Чёрт или буря завоет
с горя иль просто с запоя...
Грустно мерцает луна.


* * *
Я твой пасынок, Родина, я твой пасынок.
Я парнасцами твоими не обласканный.

Куст одинокий,
импульс новеллы печальной.
Гнёт атмосферы,
и... покатился по свету.
Где же истоки,
где же твой след изначальный?
В пламени веры
жажда ответа,
которого нету.
Кончилась качка,
передохни, друг опальный.
Стихли бои
и не свистят больше пули.
Что же ты плачешь
пасынком родины дальней,
корни твои
сеткой венозной раздулись.
Щедрую почву
тело беззлобно отторгло,
а в поднебесье
птиц перелётная стая...
В круге порочном
ты наступаешь на горло
собственной песне...
...облако медленно тает.


* * *

Идеально рассчитано,
словно Богом даровано.
Шёлком, золотом выткано,
у других не своровано.
Но ногами орудуем
мы на праздничной скатерти.
Всё покатится кубарем
да к такой то там матери.
Видно, в жизни не ценится
то, что Богом даровано,
и судьба наша мельница
перемелет ворованное.


* * *

С этой песней протяжной и тяжкой
отогреть свою душу присел.
Хлестанула судьбина с оттяжкой,
выпал многим знакомый удел.
И запел, застонал и...
забылся.
Всё куда то в туман отошло...
словно солнечной влаги напился,
на душе хорошо хорошо.
Год сидел или месяц,
не знаю,
стал травою и мхом обрастать,
только птиц быстрокрылая стая
позвала меня в небо опять.
Я рванулся...
и вместе со стаей
полетел в перехлёсте огней,
и то место, где сердцем оттаял,
за спиною осталось моей.
Где найду я ещё эту радость,
ту, что глушит отчаянья крик.
Эта сладкая светлая слабость
в этой жизни нам только
на миг!
И так стаи, стада и селенья
всё, что движется, дышит, живёт,
припадут к роднику на мгновенья,
и инстинкт их толкает вперёд!


* * *

Вчера дождь лил, как из ведра,
но вновь прелестная погода,
и вересковый запах мёда
полей вас опылит с утра.

Стоит жара да гладь и тишь.
Клубятся в небе сгустки пара.
Вдруг разыгравшийся котяра
в прыжке настиг плутовку мышь.

Породист, ухарь хоть куда,
седой в опалинах красавец.
Любой заезжий иностранец
с ним не сравнится никогда.

Природе, в общем, всё равно.
Кот с мышкой ласково играет:
то бросит вверх и отбегает,
то припадёт и замирает, 
как будто сам не понимает,
чем это кончиться должно.

Он презирает ложный стыд,
он до мышей весьма охочий,
он показать нам очень хочет
крутой охотничий инстинкт.

А я смотрю на этот бред 
смертельную природы ласку.
Тогда любой пусть снимет маску,
и мы увидим – людоед.

Мышь защищается, пищит.
Она сражается, как может,
ей вряд ли что нибудь поможет.
Кто для неё надёжный щит?

Кот знает все её ходы,
обворожительный убийца...
...И как же так могло случиться,
что виноваты вновь жиды.

Телепрограмму Русский дом
ведёт велеречивый Крутов.
Он говорит спокойно, путно.
Об этом говорит, о том.

С ним рядом русский генерал
бичует хитрое еврейство.
Когда то, мол, без фарисейства
он пел Интер наци онал ...

...Кот, наконец, прикончил мышь 
красноречивый акт природы 
под яростный восторг народа,
а ты, как истукан, молчишь.



ПРОРОК 2

Я сидел и курил на крылечке,
наблюдая реформ плавный ход,
но зашли ко мне в дом человечки,
объявили, что грянул дефолт.
На лужайке своих пас овечек,
от людской укрываясь молвы.
Прилетели опять человечки,
и не стало овечек, увы.
Мы с женою лежали на печке,
наступление ждали весны.
Заползли к нам в постель человечки,
и не стало, не стало жены.
Отдыхал я однажды у речки
на зелёной, душистой траве.
Вдруг приплыли опять человечки,
поселились в моей голове.
В моём доме четыре протечки,
ни овечек уж нет, ни жены,
но живут в голове человечки,
крутят мне разноцветные сны.
В храм сходил и поставил там свечку,
чтобы сгинуло горе моё,
но живут в голове человечки,
не хотят выходить из неё.
Ни чечен, ни еврей, ни татарин,
ни чистейший по крови русак 
ЭНЭЛОИЭНОпланетянин
в моём доме устроил бардак.
Так не стало мне в жизни покоя,
очевидно, пришёл мой черёд,
и, махнув на свой домик рукою,
я пошёл по дороге вперёд.
По вагонам я стал побираться,
там, где можно, стал песни орать:
«Ах, зачем я на свет появился,
ах, зачем родила меня мать».
Но детина один здоровенный,
отобрав у меня свой оброк,
мне сказал:  «Ты, как видно, блаженный», 
по Ахавьеву, типа пророк.
Не просил я у жизни иного,
но начался в ней новый отсчёт.
Про любовь пусть поёт Пугачёва,
про природу пусть Филя поёт.
И живу я – блаженное чудо 
на просторах блаженной страны.
У нас много блаженного люда,
но не каждый дойдёт до сумы.
До тюрьмы здесь доходит не каждый,
но одни мы все песни поём.
Ах, залейте мне, граждане, жажду
из монеток звенящим дождём.
Ах, не верьте, не верьте цыганкам,
ведь обманут, монистом  звеня,
Вы мне спиртом наполните банку,
Вы послушайте лучше меня.
Расскажу вам, что ждёт ваших деток,
испытают ли крах и нужду...
Ах, насыпьте, насыпьте монеток,
а потом я всю правду скажу.


ZHVANETSKOMU ZADORNOVU

1

Когда голодный скоморох
толпу заводит эпатажем
и над властителем глумится 
он для сограждан царь и бог:
талантлив, дерзок, непродажен,
их плоть и кровь, он их частица.

2

И нынче смех в телеэфире:
тут КВН, лото, картишки...
Забашлил тот – хохмит другой.
И гладкий сладенький сатирик,
страдая сытою отрыжкой,
пнёт благодетеля ногой.


ПОСЛЕДНЕМУ ЧЕМПИОНАТУ МИРА ПО ФУТБОЛУ ПОСВЯЩАЕТСЯ

Чтоб не спугнуть парящий символом мячиком рок,
я привстаю с кушетки, держа в руках пульт, осторожно.
Кто же тут правит бал: дьявол иль всё таки Бог?
Траекторию полёта мяча рассчитать невозможно.

Ранее я утверждал, что дороже победных голов,
как разновидность инцеста, – пресловутая духовная близость.
И действительно, дух поглощает антагонизм полов,
перебарывая природную человеческую стыдливость.
А на футбольном поле, смешивая грязь и пот,
пробуждая в толпе агрессию и слепые витальные силы,
футбольного действа месиво заваривает свой компот,
вытягивая из футболистов последние соки и жилы.

И, внося свою лепту, фальшь бьёт наотмашь и наповал.
Продажность судей оценит даже неисправимый романтик.
Омерзительно, когда австралийцев выбивают сомнительнейшим пенальти.
Непростительно, когда Германию протаскивают в полуфинал.

Но когда счастливые футболисты от усталости валятся с ног,
а людские сердца от гордости захлёстывают волны спазмов,
я понимаю, что закономерный, спортивный итог
выше любых, даже самых одухотворённых оргазмов.


* * *

Играя в вихре ярких красок,
звук обнажает темперамент.
Она собой напоминает
в стремительном полёте барса.

В движеньях резких ток играет,
нас погружая в царство транса.
Огня пылающий орнамент
вокруг неё бушует властно.

Очнулись.
Новое виденье.
К нам нежности поток струится
щемящим, мягким, страстным звуком.

В сто раз дороже упоенье.
И сердце бьётся, словно птица,
взмывая к новым сладким мукам.


* * *

Ты на кресте распят и предан.
Ты жертва.
Жертвой стать легко,
брезгливой жалости отведав.
  А благо?
  Благо далеко.


Но Высшее Предназначенье
с лица смывает боль и страх,
и вкус хмельного упоенья
на окровавленных губах.


ТРИПТИХ 2

1

Ты сытый и обутый.
Куда тебя влечет?
Ты алчешь мякоть фрукта,
сорвав запретный плод.
Кто там кричит: "О нравы!"
При чем твой смирный нрав,
ты верный сын державы,
и ты, конечно, прав.


2

Порталы пантеона
то бросят в жар, то в холод.
На знамени Маммона,
а раньше – серп и молот.
Сквозь рыночные жерла
к нам подползает голод.
Какие еще жертвы
ждет кровожадный МОлох?


3


...И губы обметало
у страждущих ответ
расплавленным металлом
взорвавшихся планет.
И я ответ взыскую,
насквозь изрешечен,
вертя турель вслепую
распавшихся времен.
Но солнце вмиг пробило
студенистую рань.
Горящею просвирой
мне обожгло гортань.
Ну, с мертвой точки сдвинься
в слепом круженье дня.
В священном триединстве
он смотрит на меня.
Я верю, очень скоро 
отныне навсегда 
на трепетных просторах
взойдет Его звезда.
Взойдет Его соцветье
на солнечной меже
в конце тысячелетья 
последнем рубеже.



КРЕЩЕНИЕ

В преддверье нового потопа
кто, человек, скажи, ты есть.
И что влечет так на Голгофу
тебя: тщеславие иль месть,
порывы чести и добра...

... Провозгласила отчужденье,
став первой вехой Восхожденья,
измены острая игра.
Идет жестокая работа,
где правит бал сизифов труд,
но поцелуй Искариота
разрыв земных семейных пут.

...и Он лицо твое омыл
под завывание синкопы...
...и путь открылся на Голгофу
расКРЕпоЩЕНИЕМ
высших сил.


...А ПОТЕХЕ ЧАС

                Эпиграф:
"Батилл, надвигаются галлы,
ты, главное влаги налей".
И. Кутик  «Оса Часа»


Богемы шальная пирушка -
забористый всплеск бытия.
Упругого всхлипа хлопушка
поднимем бокал за тебя.

Набор полновесный эстетства,
сменяется Шуберта звук,
и жизни расхристанной действо
ткет тонкую пряжу паук.

Конструкций холодных, астральных
жемчужные нити висят,
и правит всем миром вербально
расчетливый пылкий кастрат.

Зарделась от гордости муза,
попав на само острие,
почтенные члены союза
ласкают вниманьем ее.

Что мне горевать на досуге?
Я музу в охапку ловлю.
Хлопушками всхлипов упругих
в небесные сферы палю.

Среди ожерелий астральных,
среди ожирений любви,
средь буйства энергий витальных,
черпающих силу в крови.

А где то вдали, на востоке
встает голубая заря.
Земли животворные соки,
усталому миру даря.

Стихает ночная пирушка,
светлеет ночной небосвод,
валяется где то хлопушка.
Усталая муза встает.

Идет величаво и прямо,
и смолкнет любой вития!
В глазах ее терпкий и пряный,
загадочный смысл бытия.


TSINICHNOE

1

Я малую толику яда
плеснул в потемневший бокал,
я малую толику ада
из пачки помятой достал.


И первою толикой смачно
обжег всё нутро, впрыснув яд.
Второю – с начинкой табачной 
продрало от горла до пят.


И сразу слегка отпустило.
Травиться – нам радость дана.
А там будь что будет...могила
чуть раньше, чуть позже...одна.


П


В петлю лезть он вдруг передумал.
Сцепление выжал, дал газ,
расстался с приличною суммой.
Что делать – зато высший класс...


При жизни мы все незнакомы,
но страх надо как то бороть...
...голодные губы истомы
впиваются в спелую плоть.


И сразу слегка потеплело.
Влюбляться – нам свыше дано,
а там будь что будет...и тело
чуть лучше, чуть хуже...одно.


Ш


Рулетка ли кости, картишки...
Не верьте! Душа умерла.
Холодные гладкие фишки
ложатся на бархат стола.


Игры первобытной уроки:
сильнейший слабейшего бьет,
бал правит холодный, жестокий,
как лезвие, честный расчет.


Ну, что ж ты задумался, мальчик?
Забашли – и ты господин,
а там будь что будет... наварчик
чуть больше, чуть меньше...един



* * *



Громов громогласный раскат.
Растенья, увядшие, жгут.
Усталые кони хрипят.
Погром, революция, бунт.


А черти разложат пасьянс,
сдается знакомый расклад.
Фортуна смеется анфас.
Эсер, коммунист, демократ.


Я вижу крутящийся шар.
Я слышу разбойничий свист.
Сминающий душу удар.
Нацист, экстремист, террорист.




* * *

Теченье жизни скоротечно,
минуя тернии, невзгоды,
несут нас молодости годы
легко,
стремительно,
беспечно.
Но, охватив вдруг взглядом вечность,
поверхность вод в огне лазури,
в нас, словно в круговерти бури,
погрузится на дно беспечность.
Там в глубине прозрачной влаги
увидим струи ржавой грязи.
Цветов  песочно-серой  бязи
клокочут силы темной флаги.
Так ручеек сверкает чистый,
стрелой стремится к океану,
но превратится в амальгаму,
пристав к любой речушке быстрой.
Ее дыханием омылся,
с ней, только с нею путь свой мерит
и никогда ей не изменит,
он в ней навеки растворился.
И примеси не замечает.
С мечтой о встрече с океаном,
укрывшись сладостным туманом,
он только скорость прибавляет.
Тревожны взрывы темной силы,
рожденной с ним в его истоках,
вкусившей сладость новых соков
из чуждой, инородной жилы.
Войдя в  открытое пространство,
он мчит уже немного сонный
в воде туманной и соленой.
В мечтах,
надеждах,
постоянстве.


* * *


Душа зачахла – узник плоти.
От гнета раны не уйти.
Гниют раздробленные кости,
и он решил: "Конец пути".

Но дух спортзала шлет нагрузки.
Сквозь отчужденье и вражду
энергии живые сгустки
взрыхляют звездную межу.

За это ТАМ не ждет награда,
но он подходит вновь и вновь
к железным челюстям снаряда
жевать дымящуюся кровь.


ТЫ МЕНЯ ПРОСТИ, СОЛДАТИК

Словно не было убытка
и не срезало ботву,
возвратился я с отсидки
в раздобревшую Москву.
Да, пора, брат, оттянуться,
оттянуться я мастак,
и мне ангелом на блюдце
преподносится кабак.
Захожу, как завсегдатай.
Прямо с места и в карьер,
словно жизнью не помятый
и галантный кавалер.
Для начала, для затравки
закажу я двести грамм.
У меня в кармане справка,
у меня на сердце шрам.
Между столиков колготки
колготятся, вносят торт,
но не лезет водка в глотку,
в глотку водка не идет.
Вспомнил, как на пересылке
в тупике стоял вагон.
В щель, как будто на картинке,
виден был мне весь перрон.
Репродуктор выл от счастья,
плыл дешевенький мотив.
Для посадки n ской части
подан был локомотив.
Я заметил только малость.
Много резких горьких фраз.
Видно, часть формировалась
для отправки на Кавказ.
Вдруг средь этой серой массы
луч, пронзающий века, 
взгляд стремительный и ясный
небольшого паренька.
Он стоял, как изваянье,
на заржавленных путях.
И тревогу, и отчаянье
я читал в его глазах.
Это длилось лишь мгновенье,
и его состав умчал.
Все – к чертям мои сомненья 
наливай, братан, в бокал.
А вокруг царит развратик,
так на то и ресторан.
Ты меня прости, солдатик,
что сижу я сыт и пьян.
Ты ж лежишь под рев сирены,
перебарывая страх,
с окровавленною пеной
от осколков на губах.
У войны свои резоны,
есть резоны у войны.
Где свобода регионов,
там и целостность страны.
Отсеченную ботвою
закушу хмельную грусть,
и со здешнею братвою
расцелуюсь, расплююсь.
Ну, а с женским населеньем
я всегда был очень мил.
Для их
у до вле творенья
не жалел последних сил.
Тут потасканные швабры,
прошмандовки юных лет.
Я возьму их всех за жабры
в ресторане на десерт.
Тут царят лишь вор и жулик,
неплохую мзду гребя,
и поймать в разборках пулю
просто,
как и у тебя.
А ты знаешь, что в ненастье
ноют шрамы под ребром.
Здесь всегда найдется мастер
расписать меня пером.
Не узнает мать старушка,
как в дымине кабака
пропаду я за понюшку,
за понюшку табака.
Если так случится, парень,
и погибнешь ты в бою,
то не ради этих тварей,
а за родину свою.
Тех, кто гибнет в бранной сече,
имена, как ни крути,
будут выбиты навечно
в безднах млечного пути.



* * *



Какая утонченность вкусов,
какой набор точеных фраз,
какое знание искусства,
и это все не напоказ,

и это все, конечно, нужно,
и это не каприз тщеты,
но муза корчится от груза
тщеславной нужной суеты.

Ей легче дышится на воле
среди природы, детских снов,
и тут уже никто не волен
формировать ее покров.

Но я все чаще ее вижу
в тот самый яркий в жизни миг,
когда, вдавив окопа жижу,
привстанет воин фронтовик.

Привстанет,
форменку разгладит
шершавой кожицей фаланг,
потушит взгляд в небесной глади,
и телом остановит танк.



* * *


Маньяки, духи и бандиты
плюются злобою слепою,
лютуя страшно каждый раз.
Но все дороги перекрыты,
когда идет войны тропою
российский боевой спецназ.
Несете Вы достойно бремя.
Орлиная осанка люду
видна за тридевять земель
среди нацистского отребья,
среди паркетных лизоблюдов,
средь либеральных пустомель.
... И перекрыты все дороги,
грядет хана сепаратизму,
и как сказал один стратег.
Вы наша гордость и надега.
Грядет забвение всех "измов".
На первом месте – Человек.
Пусть ваши роли не из первых,
претит Вам свара у кормушки,
а доблесть не снесешь в музей.
И только током бьет по нервам,
когда салютом бьют из пушки
в честь похороненных друзей.
Порой, слова бездарны, лживы,
но вновь вернется все на крУги,
замкнув небесный окоем.
Простите нас – еще мы живы,
без нас Там не скучайте, други,
мы вновь друг друга обретем.
Ну, а пока смерть ходит мимо,
даря какое то нам время
и отдаляя наш "погост",
ты разреши, Линчевский Дима,
мне пожелать в твой День Рожденья,
подняв бокал под этот тост:
"Шоб твой надежен был "винчестер",
шобы держал сухим свой порох,
шоб пули попадали в цель.
Шобы при имени "Линчевский"
среди врагов был слышен шорох,
а дамы падали б в постель.
Шоб с домочадцами был дружен,
шоб хвори сгинули, заразы,
шоб день твой полон был, как год.

ЗА СЛАВУ РУССКОГО ОРУЖЬЯ!
ЗА МУЖЕСТВО БОЙЦОВ СПЕЦНАЗА!
ЗА ВЕСЬ РОССИЙСКИЙ НАШ НАРОД!"




У ПОЭТА ВЫШЛА КНИГА


Июль, жара, средина лета...
В аллеях парков городских
бомжи гуляют и поэты,
соображая на троих.
А на шоссе вдруг тормоз взвизгнет,
а на шоссе рессорный скрип...
Проносятся любимцы жизни
под сладостный болельщиц всхлип.

Издали книжку в "Геликоне".
Теперь сомнений больше нет,
и Рудис, словно вор в законе,
стал коронованный поэт.

А ты не создан для бумаги,
хоть наследить успел на ней,
твоих столбцов бредут варяги 
чем безысходней, тем верней.
Нет у тебя надежной ксивы.
Твой статус кво на волоске.
Проходишь гордый и красивый
ты по нейтральной полосе.

Издали книжку в "Геликоне".
Настала Рудиса пора.
Вегоновцы в его "ВеГоне"
скандируют ему "ура".

Поэт выходит к людям. Слезы
скупые по щекам ползут.
Благодарит без всякой позы
за то, что оценили труд.
Благодарит семью и школу,
а также Машин с Динкой вклад,
Житинскому поклон до пола,
Мошкова вспомнил "Самиздат".

Издали книжку в "Геликоне".
Житинский, гранд тебе мерси,
а я твержу, как фраер в зоне:
"Не верь! Не бойся! Не проси!"

Но как то раз, гуляя в парке,
как фавн, стремителен, суров,
вдруг увидал сей книжки гранки
в руках хорошеньких особ.
Я подошел, смешно представясь:
"В сети известный графоман".
Они же вздрогнули, уставясь
на оттопыренный карман.
Переложив под мышку пушку,
продолжил, щерясь, як сатир:
"Простите, леди, я не Пушкин,
да, но и Рудис не Шекспир...

Издали книжку в "Геликоне",
и этой книжки теплый свет,
сердца двух женщин переполнив,
внушил им, что и я поэт.

Еще встречаются особы,
не западающие, блин,
на мерсы шестисотый пробы
олигархических мужчин.
Порою, сладостные всхлипы
извлечь из них нам не в укор
способны страждущие типы,
из слов рисующие вздор.

Издали книжку в "Геликоне".
Житинский, черт тебя возьми,
в моем беднейшем лексиконе
нет слов признания в любви.

...и строчек пять из книги Юры
прочел на память, впопыхах.
Моя курьезная фигура
уже им не внушала страх.
Одна шепнула пред рассветом:
" Тобой заполнен весь мой кров
как эманацией поэта
с тех ярославских берегов".




* * *



Ты подошла к окошку
с улыбкою виноватой
и протянула ладошки
к желтой косе заката.

Время сужает рамки,
я раздвигаю границы.
Долго еще подранки
будут ночами сниться.

Все – что ушло в бессмертье,
вспыхнуло и пропало
ночью, Вы мне поверьте,
светится в полнакала.

Выщерблено на камне,
где то там затесалось,
иль протоплазмой в магме
будит слепую ярость

вновь прорываясь к жизни
каждой угасшей клеткой...
Вдруг тормозами взвизгнет
у роковой отметки.



* * *


Храм у подножия Парнаса 
епархия дельфийских пифий.
Храм сына Зевса -  Аполлона.

Доисторические расы
историю творили, мифы,
и жили по своим законам.



По Ницше, буйный бог Дионис
в кругу сатиров и вакханок;
где фаллос – символ плодородья;

со смыслами не церемонясь,
инстинктам расширяя рамки,
бал правящий в своих угодьях,



стал антитезой Аполлона,
чей культ непререкаем в Дельфах
средь родовых аристократов.

Огонь сбегал с парнасских склонов
психоделического шлейфа
дионисийского разврата.


В Палладе просыпалась жалость.
Акропль хранил свет Парфенона,
отображённый свет, небесный.

Богиня мудро улыбалась,
и, гладя девственное лоно,
вновь снаряжала в путь Гермеса.


ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ


Народ, приученный к тому,
чтоб целовать тирану руку.
Порядок – высшая наука 
дан осторожному уму.

Квасной патриотизм порукой 
и обойдем суму, тюрьму.
Штандарт державный нежным звуком
внушает: "Верь мне одному!"

Но там, где правит раболепство,
где каждый орган – орган слуха,
вдруг видят с горней высоты:

взрыв назревает по соседству,
и человеческого духа
примеры редкой красоты.




* * *

"Мы не рыбы красно золотые..."
О.Мандельштам

Да, мы рыбы красно золотые,
и не ребрышки – соленой масти кость.
Прогрохочет конница Батыя,
окающая дымится плоть.

Отчего же в водном окоеме
так разбросан наш с тобою путь?
И при встрече на крутом изломе:
«Уходи! Постой, еще побудь!»



* * *


Роман конца сезона,
под занавес роман!
На гаснущих газонах
последний ураган.
На гаснущих газонах,
на стынущем песке,
на сумеречных кронах
в предутренней тоске.





* * *


Поле все золотое...
Все назойливей зной.
Я спасаюсь от зноя
средь прохлады лесной.
Но я в мире изменчивом
вечный  пленник полей.
Мягким локоном женщины
льется солнца елей.




* * *


Дом вздрогнул, рухнул и затих.
Я с детства жил в тебе, дружище.
Стоим мы с дочкой средь пустых
глазниц родного пепелища.

А небо шлет дары свои,
справляя бесконечно тризны
и на развалинах семьи,
и на развалинах отчизны.



* * *


Это синее небо над моей головою,
это чистый, хрустальный, обновляющий звон,
это свет, это солнце, это рокот прибоя,
это лица, улыбки, краски с разных сторон.
А зима признавала лишь двух красок контрастность:
черно белый рисунок двух цветов торжество,
но пролилась небес обнаженная ясность
и открыла палитры всех цветов волшебство.
Я вхожу в это море, в это пиршество красок.
Я вдыхаю хрустальный обновляющий звон...
И вдыхаю тревогу.
Воздух резок и вязок,
и стеклянных сосулек изнывающий стон.
Жизнь комедия, драма и трагедия тоже.
Черно белый рисунок,
акварель,
масло,
свет...
Кто нам в этой стихии плыть по курсу поможет?
Кто даст четкий и ясный, так нам нужный ответ?
Человек - это бог! Человек - это светоч!
Человек - это мерзость! Человек - это гад!
Я смотрю на скрижалей поистлевшую ветошь.   
Я читаю каноны почти наугад.
Чем закончить сие?
На торжественной ноте!
Мол, мы славное племя, и мы выстроим рай...
Лед трещит на реке. Птица стонет в полете...
Краской сочной и яркой обновляется край.





* * *



Как наша жизнь порой нелепа,
как любим мы порою слепо,
и гениальную строку,
как бы в преддверии удара,
мы самый лучший свой подарок
не другу дарим, а врагу.


И так снисходит вдохновенье...
Пишу я в трепетном волненье,
но строчек ряд едва ли жив.
А где то там, в безумном пенье
с веселым смотрят удивленьем,
как зарождается мотив.





* * *

Когда остался я один,
запал сработал безотказно:
взрыв...
Ядовитый цвет лосин...
Плыл ядовитый цвет соблазна.
Но, как бывало, и не раз,
ко мне пришло на помощь чудо:
лучистый свет кошачьих глаз
в прожилках теплых изумруда.


* * *

Милые лица
смотрят так грустно.
Нежно струится
музыка чувства.
Под небесами
звезды зависли.
Реет над нами
музыка мысли.
Стоном на тризне
средь круговерти -
символом жизни
музыка смерти.
Новым открытьям
мы и не рады.
Кем то творится
музыка ада.
Крови отведав,
звезды сгорают.
Гимном победным 
музыка рая.
Вот мы и встретились
снова с тобою.
Шрамы, отметины 
музыка боя.





* * *


Больнее режет по живому
стекло, кремень или металл...
Нет, чтоб предаться злу такому,
взять лучше хрупкий матерьял.
Он Божьей милостью отмечен,
он жизни страждущей залог.
Сердца любимых наших женщин -
вот из чего отлит клинок.
Ну, режь, палач! Под стон аккорда
смерть и легка мне, и сладка.
Одно прошу:
режь быстро, твердо,
пусть не дрожит твоя рука.





* * *



Порою сумеречной, росной 
природой русской заарканен 
я выхожу на берег плеса,
посеребренного в тумане.

Передо мной разверзлась вечность.
Окутан дымкой серебристой,
меня в лицо целует вечер,
такой пронзительный и чистый.

Здесь обозначена примета
дробящих воздух междометий.
На стыке музыки и света,
на рубеже тысячелетий.





* * *


Вздыхая, лежит предо мною,
сыпучее тело пустыни.
Горячей тоскою земною
насытилось сердце
и стынет...
И видит
орлов в небе, властно
парящих злым символом дальним,
горячую вязкую массу
на лоне природы бескрайнем.
И только кустарник колючий
по желтому катится пласту,
терзаемый силой сыпучей,
вливается в желтую массу.
Так жили народы такыров.
Сердца их крутого закала
днем солнце, как в тигле, калило,
а ночью луна остужала.





* * *



Знаю, знаю, – мы не боги.
Нам чертовски не везет.
В нашем садике убогом
редко встретишь сладкий плод.

Да еще при всем при этом,
как всегда, хвастлив и пьян,
разрастаясь буйным цветом,
прет сорняк Самообман.

Тогда что ж это за милость 
душу, душу не трави 
к нам с небес звезда скатилась
и сгорает от любви.





* * *



Сосуд и строен, и округл.
Нас греет совершенство формы.
Энергии тугие волны
шквал, словно струны,  натянул.

Впитав чужую красоту,
энергий чуждых соразмерность,
он пренебрег понятьем Верность,
сумев переступить черту.

Летит счастливая звезда,
кутя, играя, карнаваля,
но свет священного грааля
сокрыт во мраке навсегда.



* * *



Вновь дорога. Поселки
замелькают, станицы...
Забываются стройки
и большие столицы.

А дорога беспечно
под колеса ложится...
Забываются встречи,
забываются лица.

Забываются нами
и улыбки и слезы,
только машут ветвями
на прощанье березы.

В белом поле ромашки
головою поникли.
В небо взмоет вдруг пташка:
  Где ты будешь, откликнись.

Я кричу, что есть мочи!
Я кричу во весь голос.
Только вздрогнули рощи,
леса юная поросль.

Я свой крик повторяю 
не боюсь повториться 
а слова пропадают,
пропадают как лица.




ОГОРОД

Всего лишь три грядки клубнички,
но как замирает твой взор,
когда заплетая косички,
ты розовый видишь узор.
Всего лишь две сотки картошки.
Соцветие белых цветов,
зеленое море горошка
усталости снимут покров
с лица обрамленного чернью
с рыжцой бархатистых волос.
...И лишь соловьиное пенье
под лязги железных колес,
и лишь волшебство огорода
в потоке бессмысленном струй,
и лишь равнодушной природы
нечаянный вдруг поцелуй.



* * *


Жизнь разлилась аморфной массой,
сметая на пути преграды.
Призыв к свободе дерзкий, страстный...
В какой то миг мы даже рады.
В борьбе стихий слышнее крики
сил первобытных, темных, грубых,
и на алтарь идей великих
все новые бросают судьбы.
Кто в одиночку, кто то группой
забились в щели, словно крабы...
Волна спадет, оставив трупы
обманутых,
великих,
слабых.



* * *

Граненое крупное тело
добротной работы, кондовой.
Художник любил свое дело,
он знал первородства основы.
Мы видим и слабость, и силу,
мы видим предательство, верность.
Художник, какой же он милый,
пытался найти соразмерность.
Не ждите прямого ответа,
не ждите Его соучастья.
Гармония мрака и света,
гармония боли и счастья.
Но что этой жизни дороже:
смеяться ли, плакать, молиться...
Рисуй же, дружище Художник,
свой мир собирай по крупицам.
Вот торс, обнаженный в движенье,
лицо в откровенном порыве.
Лишь это сильнее забвенья,
сильнее,
смелее,
надрывней.


МИЛЫМ ЖЕНЩИНАМ

Эпиграф:  "Стихи идут от Высшего разума, и
если тебе повезёт, они достигнут
твоих ушей и через носоглотку выйдут наружу."
Natalya Semyonova


Женщины в предклимактерическом периоде
рассуждают обо всем с цинизмом профи.
Я слушаю, рассматривая продукцию ВИДЕО,
маленькими глотками пью бразильский кофе.

Эти женщины, как растения,
в момент угасания и увядания,
словно утончённейшее стихотворение,
завораживают незавершенностью очарования.

Они, контактируя с Высшим Разумом,
словно метеослужбы, составляют сводки,
струятся пророчества короткими фразами,
волнообразными фазами из их носоглотки.

Дослушав, сваливаю к подружке ...надцати годочков.
На сегодняшний день – это моя отрада.
Она не пытается выявить мои болевые точки.
Да, собственно, этого мне и не надо.




* * *



Певица к сорока пяти
подходит к пику высшей формы,
и голос птицею летит,
в нем шторм, в нем ласковые волны.
Вобрав в себя весь край родной,
все горести его и клады,
он силой полнится грудной,
в нем женской мудрости рулады.
И это твой, родная, срок.
Срок женской стадии коронной,
где начинается исток
любви неистовой, упорной.
И высший чувственности пик,
пик женской нежности без края.
К рыжце волос твоих приник,
родной вдыхая запах рая.




* * *



Есть в больнице корпус с уймой трещин.
Рассказать о нем большой искус.
Из мужчин ледащих и из женщин
андрогинекологический союз.

Это символ той страны, ей богу,
где царить застою суждено.
Мужики, которые не могут.
Женщины, которым все равно.




* * *

Иглою словно, по наитью,
мозг чертит схемы жизни тушью.
Незримые прядутся нити
судьбой слепой и равнодушной.
Земные правят бал витии.
Держать весь фронт не в нашей власти:
житейские перипетии
и жизненные ипостаси.
Найди родной объем, пусть малый,
и наполняй его собою,
и, продираясь сквозь завалы,
спорь с неуступчивой судьбою.






* * *


Как часто сад склонялся и молчал
перед железной логикой машин,
как часто он достоинство терял
перед стальной, угрюмой, страшной мощью...
Но время шло, и части их сточились.
Встречаются останки тех машин
в местах скопления металлолома.
А сад живет и гнущийся, и юный, и живой.




* * *



Колыхание тягостной ночью.
Это розыгрыш тающих сил,
это звуков разорванных клочья,
это ртутная тяжесть чернил,
это страшная тяга к призванью,
это зависть к вступившим в него,
это смутная речь подражанья,
это поиск лица своего.
Это свет сквозь гардины протертый,
это гулкий, прерывистый стук,
это сдавленный шепот аорты,
это сердце сосущий испуг,
а под утро тяжелая ярость,
разрывающих губы стремнин,
и мгновенная яркая сладость
от касанья заветных глубин.




* * *


Ты, слово, -  цель моя, мое - начало.
Смыкаешь ты в кольце поток жемчужных вод.
И от печального, но верного причала,
подняв свой страстный флаг, я направляю ход
ладьи, в которой нет другого экипажа,
кроме меня, где я матрос и капитан.
И за успех столь скромного вояжа
я сам себе налью и осушу стакан.
Резвятся образы под строгою кормою,
волной игривою подброшенные вверх.
Могу нагнуться, прикоснуться к ним рукою,
услышать детский беззаботный смех.
Я их пленю хрустальной тонкой сетью,
пусть в ней томятся, а придет черед,
я перелью их в золотую песню,
увижу слов и музыки полет.
Я не ищу конечной четкой цели.
То тут, то там сверкнет огнем кристалл.
Минуя рифы и минуя мели,
я вновь увижу грустный свой причал.
И вновь уйду, влекомый звезд сияньем,
и затеряюсь навсегда в потоке лет,
но слов сомкнувшихся проступят очертанья
мой маленький, но четкий в жизни след.





* * *



Музыканты, гитара,
шелковистые волосы,
и мелодия старая
льется тихо в два голоса.
А на лестнице рядом
голос бабки встревожит:
«Ах, родимые, кто же
мне подняться поможет».
А в больничной палате
за гардинкой застенчивой
бьется голос в кровати,
угасающей женщины.
Вновь картина знакомая.
Музыканты стараются,
и щемящей истомою
мир забот наполняется.
Бабка слушает праведно,
речка слушает...
Рощица...
Жить и трудно, и маетно,
и жить все таки хочется.




* * *



Не выпало счастье, не надо 
семейный домашний уют.
Дочуркино тихое «Ладно»
затмит мне победный салют.

Лишь броситься вниз подоткосно,
игрушечный выстроить храм...
Лишь встретить свой час судьбоносный,
в объятия прыгнув к богам.
И лишь на последнем дыханье
связующей кажется нить.
Все краски и звуки сознанья
в победную строчку отлить.




* * *


Отрешусь и зароюсь
в сумрак улиц хмельной,
где ночною порою
я бродил под луной.

Воздух резкий был чистый,
абрис дыма вдали,
и слегка серебристый
шел парок от земли.


И ночная прохлада
в купах сонных дерев...
Сердце вскрикнет надсадно,
в небо выплеснув гнев:

«Где в заоблачных парках
отыщу я ваш след,
этот теплый, неяркий,
искупительный свет?»




* * *

Легкий
ветерок,
касающийся щеки,
тучка,
мягко плывущая над головой,
стебелек травы,
вздрагивающий
от малейшего движения воздуха,
всё это
поддается
жесткой конструкции
поэтической формы!
Но твое настроение,
любимая,
меняющееся
от малейшего
постороннего импульса,
не поддастся
ни поэтическому,
ни, тем более,
любому другому влиянию!
И я
складываю
свое поэтическое оружие
к твоим ногам!





* * *


Я помню все свои творения,
победы, беды, поражения.
Я все запомнил, но последнее...
Мое последнее, ожившее.
Впитав минувшего наследие,
мое былое воскресившее.

Так в нашей жизни встречи яркие
уносит времени течением.
И мы живем судьбы подарком 
последним сильным впечатлением.





* * *

Пистолет заряжен,
а кувшин наполнен.
Критик мой продажен,
приговор исполнен.
Палачи в прихожей,
сердце бьется гулко,
то, что было рожей,
стало рыхлой булкой,
то, что было сердцем,
растеклось по полу.
Ты прикроешь дверцу,
взгляд опустишь долу.
Ты прикроешь дверцу
и пойдешь сторонкой.
То, что было сердцем,
прокричит вдогонку:
  Ты прости, дурашка,
что тебя не слушал,
что в компашке с бражкой
заложил я душу.
Не ценил я благо,
что тобой мне дАно,
и стихи слагались
только с полупьяна.
Но всегда и всюду
защищал гонимых.
Творческому зуду
предпочтя рутину,
я не стал поэтом,
да и слава Богу,
видно,  в мире этом
есть важней дорога.
Не смотри сурово,
проводи со смехом,
и важнее СЛОВА  -
сдохнуть ЧЕЛОВЕКОМ.



* * *


«Что ж, добивайте, добивайте!»
Ты медленно спустился в зал.
Не взгляды – огненный металл
товарищей по партии.

И вот в тисках тюремной челяди
ты, грозный маршал Октября.
Смотри, кровавая заря
взошла, сжимай от боли челюсти...


В зигзагах сложных эволюции,
среди разнузданных страстей
он осознал, что революция
не пощадит своих детей

...А вождь давал ему гарантии,
зрак тигра мягкость источал...
... Он, взяв перо с глухим проклятием,
листок допроса подписал.

... «Во славу Новой Конституции», 
ощерился усатый рот...
...Он верный сын был революции
и сам взошел на эшафот.




* * *


Не надо пенять мне до срока.
До срока не надо пенять:
не принял, как должно, урока,
обидел, мол,  Родину мать.
Я против квасных славословий,
смешон мне кликушества вой.
Не надо мне ставить условий,
не надо пугать пустотой.
А надо...
Кто знает, ЧТО надо,
в зигзагах судьбы колеса?
Осенний порыв листопада
огнем полыхает в глаза.
Природа костер распалила.
Пожар заалел в небесах.
Я верю, я чувствую силу,
и пламя играет в глазах,
и взгляд мой становится светел.
Я выберу сам свой удел...
И птицей вспарит грешный пепел
тех, кто за Россию сгорел.






* * *


Не отвечай! Не отвечай!
Зажми в кулак свою породу.
Что честь и Богу, и народу?
Ее стремись избегнуть чар.
На смертном отойти б одре,
не возразив хоть раз кому то...

Но на кровавом алтаре
она грядет, твоя минута,
и – моритури тэ салютант 
ты флаг поднимешь на заре.




* * *


Эпиграф:

         "Ночь пройдет, и тогда узнаем,
Кому быть властителем этих мест,
Им помогает черный камень,
нам – золотой нательный крест".
Н. Гумилев





ЗАМУЧЕН ТЯЖЁЛОЙ НЕВОЛЕЙ
Я ЛЁГКИЕ ПЕРЬЯ СЛОЖИЛ,
РОПТАЛ, НО ТИХОНЬКО: "ДОКОЛЕ!", 
КАК ВДРУГ ПРИЛЕТЕЛ РАФАИЛ.

  НУ, ЧТО ТЫ СТРАДАЕШЬ, ПРИЯТЕЛЬ,
ДИВИСЬ ЖЕ НАРОДНОЙ ТРОПЕ,
ВОЗМОЖНО, ЧТО ДАЖЕ ИЗДАТЕЛЬ
ИНКОГНИТО – В ЭТОЙ ТОЛПЕ.

САТРАПОВ НАРОД ДЮЖЕ ВРЕДНЫХ
НЕ ЛЮБИТ И МОЧИТ  ПОРОЙ.
НО РУССКИЙ НАРОД – МИЛОСЕРДНЫЙ!
ЗА УЗНИКА ВСТАНЕТ ГОРОЙ. 

И КРЕСТ ЗОЛОТОЙ ГУМИЛЁВА
МЕНЯ ОСЕНЯЕТ ВПОТЬМАХ,
И ЧЁРНОГО КАМНЯ ОКОВЫ
РАССЫПЛЮТСЯ В НАШИХ УМАХ.

НЕБЕСНЫЕ АНГЕЛОВ СОНМЫ
ЗАМРУТ У ТЮРЕМНЫХ ДВЕРЕЙ,
И РУССКИМ НАРОДОМ СПАСЁННЫЙ
К НИМ ВЫЙДЕТ СЧАСТЛИВЫЙ ЕВРЕЙ.




* * *
Остановился человек.
Всмотрелся в даль тяжелым взглядом.
Куда направить жизни бег:
судьба далёко или рядом?

Легко давать ему совет
тому, кто жизнью не обижен,
насобирав медовый цвет,
любовью к ближнему стал движим.

Легко давать совет тому,
кто в жизни отхватил красивость,
ну, а позор ее и низость
дают лишь пищу их уму.

А я судить его не рад,
что мне сказать ему, по сути,
когда мгновение назад,
как он, стоял я на распутье?





* * *



Пронзительная синева,
пронзительность в сиянье красок.
Их свет необычайно ласков,
влечет и манит глубина.
Пластичность, мягкость форм и линий,
цвет ярко красный, желтый, синий...
Рождает чувственный сонет,
и смотришь, затаив дыханье,
в душе цветет воспоминанье,
иных волшебств струится свет.
В нем энергичное движенье,
души горящей постиженье
иных миров, иных светил.
В нем муки, радости, исканья,
неутоленное желанье
в броженье чувств,
в избытке сил.





* * *



Сердце болью насытилось,
бедное сердце.
Несъедобную пищу я ему подаю,
но закрыты хранилищ и запасников дверцы
в моем тихом, голодном, одиноком раю.
Где найти те продукты, ну хоть самую малость...
И еду приготовить,
пыл души укротя,
и впитается сердцем пресловутая радость,
ну,  хоть самая малость
от щедрот бытия.





* * *


Страшно знать, что есть кто то,
источающий зло.
Птица врезалась с лета
в лобовое стекло
там, где спуск с эстакады
по прямой полосе,
словно взлет из засады
над асфальтом шоссе.
Сбавить ход, оглянуться
и увидеть позволь
этих хрупких конструкций
леденящую боль.
Как все это знакомо:
наотмАшь, впопыхах
бьет живым по живому
липкий судорожный страх.






ВАН ГОГУ


Все мы бренны в этом мире солнца,
света, птиц, полей, цветов, лугов.
Жизнь, она строга к своим питомцам,
и ее закон простой – суров.

Смерть нас косит сильных, стойких, крепких,
очищая место для других.
Отдают свой сок последний клетки,
превращаясь в твердый, сбитый жмых.

Смерть нас косит, но хотя мы тленны,
до корней ей наших не достать.
И на спелом поле жизни бренной
мы взойдем густой стеной опять.

Мы взойдем звучнее, ярче, краше,
как ар хан ге лов небесных рать.
Нас так примут.
Жаль при жизни нашей
не сумели нас вот так принять.






* * *


Великое в сладкой тиши зарождается,
И сразу в глаза никому не бросается.
Здесь чувства остры и душа обнажается,
пыльцою ума о пло до тво ряется
душа, зарождая великое.
Вначале, как всё,  незаметно безликое.
Но в воздухе мягкое грусти свечение.
Дрожанье,
броженье,
о, чудо рождения!
И вот уже плод от души отделяется,
и сладостной музыкой мир наполняется.
Потом будут залы, и сцены, и выставки,
и целые кипы восторженной критики.
А может  – хулы поток излияний,
и только потом наступит признание.
Но все лишь потом,
а вначале – молчание,
работа,
исканья
в ночи ожидания.
Не в громе оваций родится великое,
а где то в тиши,  незаметно безликое.


         *  *  *

Астрологи и хироманты 
провидцы любого толка 
пугают нас ваши таланты
голодным оскалом волка.
Но мы выбираем время
и следуем вашим советам,
давя забурлившее семя
каленым клеймом запретов.
Порыв загоняя в рамки,
качаем упругое тело,
изношенной Веры останки
спускаем в отстойник смело.
За хвост ухватив удачу:
«Победа! – кричим мы, – Победа!»
Жаль, времени ход однозначный
нас в даль унесет бесследно.
Одни мы стоим на пороге.
Чужие мелькают лица...
Поймем – что не вышло в итоге
нам к сути своей пробиться.
Что первооснова прорыва,
как схемой себя не мучай, -
Его величество Выбор,
Его величество Случай.



      
              ЕКАТЕРИНЕ   СМИРНОВОЙ


То с волками, то с чертенком
ЮНОЙ ВЕДЬМОЧКИ ПОЛЕТ.
А ПРОСТОМУ ПАЦАНЕНКУ
ОТ ВОРОТ ВМИГ ПОВОРОТ.
МОРОК, МОРОК... ТЬМА ГУСТАЯ,
ЛЕДЯНОЙ СТУДЕНЫЙ СМОГ...
До чего же ты крутая,
я бы так скакать не смог.
А как шабаш отплясала
меж душистых пряных трав 
показалась тебе мало,
начала готовить сплав
из шуршащего шалфея,
из козявок и жучков,
из пархатинок еврея,
из засохших паучков,
из мошонки славянина,
из кишок морской свиньи,
из сушеных глаз грузина,
из мамашиной стряпни.
От такого симбиоза
В черте волк, а в волке черт 
типа, блин, метаморфоза 
пробудились...  Высший сорт:
от рогатого мужчины
до хвостатого зверька,
от безжалостной скотины
до ручного паренька.
Любишь мягких и мохнатых,
и рогатых и крутых,
любишь тощих и пузатых,
и свирепых и ручных.
Золотые померанцы,
огнедышащий закат,
то с волками водишь танцы,
то с чертенком ходишь в сад.
Желто синяя палитра,
сладко приторный дурман,
я принес с собой пол-литра 
мой надежный талисман.
Ни чертенок, ни волчонок 
нет во мне таких харизм 
я всего лишь пацаненок.
Ты мой -  им прес сионизм.
Вот такая вот картина
проступает на холсте.
Умоляю, Катерина,
слово молви в простоте.




* * *

Длинноногие лошади стали во фронт!
На трибунах болельщицы в диком восторге.
Ипподромные скачки,
фавориты,
рекорд,
закулисные страсти, пересуды
и тОрги.
Отставные в сторонке стоят жеребцы,
им уже не участвовать в бешеных скачках.
Они больше не боги,
герои,
бойцы,
они возят солому на обшарпанных тачках.
Они смотрят на сбруи красавцев коней,
и отходят в сторонку, молчаливо, с опаской,
а в глазах неизбывное счастье ТЕХ дней,
и болельщиц забытых упругие ласки.





* * *



Года тридцатые.
Чад дымных лагерей.
Сатрап безумствует на троне.
На зачерненном кровью фоне 
оскал приспешников зверей.

Года тридцатые.
В стремительном разгоне
народа дух,
низведшего царей,
мир новый возводя на сломе
эпох, все жарче, все быстрей.


Как все смешалось невпопад,
но нужно провести границу
меж светом дня и тьмой ночей.


Доносов, злобы, пыток ад,
а Вера, раненою птицей,
летит над сворой палачей.



* * *



"Мысль изречённая есть ложь".
Свет освещает плоть живую,
и всё живое торжествует,
хоть и твердит одно и то ж.

"Я мыслю – значит, существую".
И в зеркалах – мильярды рож...
Никто не протестует всуе,
но мысль одна свербит, как вошь,

бесстрашным честным вопрошаньем,
и гонит, гонит смыслы вспять
к Праобразам, к Предпониманью,

где каждому дано понять
трагизм и боль существованья,
и звуков неба благодать.





* * *

Какая тонкая тростинка...
Какой изящный поворот...
Так в космосе земля пушинкой
свершает кругооборот.


Всего минувшего наследник
вселенский разум не погас...
Десятилетья год последний
столкнув, тотчас разбросил нас.


Космический круговорот:
звезда то гаснет, то вновь светит...
Нас вновь столкнет последний год
на рубеже тысячелетий.
1989 г.


* * *



Когда я вижу журналюгу,
а ля наш Вовик Резниченко,
я понимаю – то не глюки,
а это пляшут летку енку
с легитимированным знаньем,
ушедшим в услуженье к власти
борзописчивые созданья,
смотря подобострастно в пасти
тем, кто диктует эпистемы
"легитимаций исключений",
и подавляются все темы
инакомыслящих течений.
Триумф ура патриотизма,
где вертикальна мысль, по сути...
Мозги всем промывают клизмой 
где проститут на проституте.







... НО ЕСТЬ И ВЫСШИЙ СУД...



Проигрывая увиденное в сознании, ты понимаешь, что наблюдаешь муть.
Разукрасить стишок этот, что ли, литературными аллюзиями?
Напичкать аллитерациями, крутыми наворотами и оборотами...
Жуть...
...Очертить исторические параллели проблемам, вставшим между Россией и Грузией.

Как пародия вторична по отношению к пародируемому стиху,
так и стих вторичен по отношению к исполняемой этим стихом теме.
Много гениальных мелодий у человечества на слуху 
типа зацепок за жизнь, обожествляемых всеми.

Но когда Ерофеев в "Апокрифе" речь заводит про гамбургский счёт,
ты на стороне старичка, заверещавшего хрипло:
"Блуд и сизифов труд вряд ли оценит тот,
кого ждёт вскоре Страшный Суд, и кто станет вмиг горсткой пепла".






МОЁ ОТНОШЕНИЕ К РЕЛИГИИ



Вопросы, вечные вопросы...
Взор устремляют люди в космос.
Средь всевозможных ортодоксов
я не являюсь ортодоксом.


Заветную не перейду межу.
В вопросах веры панибратство,
амикошонство и всеядство
я на дистанции держу.


И только – скажем: иногда 
когда слегка рассвет забрезжит,
далекая сверкнет звезда
мне слабым лучиком надежды...
... и по щеке ползет слеза.





ОЦИФРОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК




Виртуальные склоки,
виртуальные игры,
виртуальные лохи,
виртуальные тигры.
Человек оцифрован,
он невидим, бесплотен.
Нет суровее слова
виртуальных полотен.
Те же ссоры конфликты,
те же, ****ь, канители,
те же споры, вердикты,
только жёстче, смертельней.
Нет бояр и нет смердов,
нет тут ваших высочеств,
и сбываются ВЕДЫ
из буддистских пророчеств.
В отрешении плоти
виртуал легче пуха.
В виртуальном болоте 
лишь ристалища духа.
Без живого участья,
хоть не лох ты, не фраер,
распадаясь на части,
исчезаешь, сгорая.









ПСИХОТЕРАПЕВТИЧЕСКИЕ ПРАКТИКИ



Юля Логинова проживает в Германии.
"Джентльменский набор": дом, машина, муж, дети.
Ностальгирует. Свою графоманию
переправляет в русскоязычные сети.
Может часами базланить с Гарцевым
или другими участниками проекта 
юнцами прыщавыми, протухшими старцами 
шумит, колобродит русскоязычная секта.
"Гарцев, моя фригидность зашкаливает".
"Поработайте, Гарцев, стрессотерапевтом".
"Моя жизнь перегружена тараканами швалями,
Гарцев, полечите меня интернетом".
Юленька, снимите очки велосипед.
Во времена Маяковского не было нашего счастья.
Интеллектуальный бред, виртуальный минет...
Ты можешь быть на все сто – интересный поэт,
но тебя в момент разорвут на части.
Ты можешь быть на все сто – самобытный прозаик,
но тебя прессуют люди электроны.
Бегают в тенётах дедушки мазаи,
забавляясь нашими воплями и стонами.
Но – что сразу всем зрячим и незрячим видно 
нас закаляют наши смешные обиды:
теряет вес, Юленька, ваша фригидность,
набирает вес, Юленька, моё либидо!





ПЛАЧ ПО РЫЖЕЙ СТЕРВЕ






Рудис убил пародистку.
Нет больше Рыжей Стервы.
Никитин сосет ириски...
Нервы... в порядке нервы...
Постмодернист Паташинский
вливает в свои триоли
последнего смысла крупинки
в приливах смертельной боли.
А где же Каневского голос?
Пронзителен, чист, отважен...
Ах, да, он теперь гладиолус,
выставлен на продажу.
Дамы авангардистки
всплакнули о ней, между прочим,
у рыженькой пародистки
язык был красив и сочен.
Дружил я когда то с Рыжей
Стервой, мне данной в награду.
Вот потому и выжил,
Рядом была она... рядом.
Взял ее волчьей сытью
у приблатненного мачо...
В то время Евгений Никитин
еще даже не был зАчат...
... взяли меня на Тишинском,
вбивали вопрос на засыпку...
... в то время Давид Паташинский
учился пиликать на скрипке...
... в те временные отрезки
лечила меня пародистка...
... в то время Геннадий Каневский
зубрил прилежно английский.
Выросли, стали эстеты,
Пляшут под Рудиса дудку,
но хороши поэты...
Слушать могу их сутки.
Вряд ли уличной пьяни
смогут врезать по яйцам,
но женщину им забанить 
как об асфальт два пальца...
Знает Харон паромщик 
тот, кто везет нас чрез Лету 
Время – Главный погромщик 
всех призовет к ответу.
Знай, модератор ублюдок,
жертвы свои выбирая,
ты их доставишь на блюде
прямо к подножью рая.
Рай – это море света.
Впрочем, боясь наветов,
смолкаю, ведь область эта
теологов и экзегетов.
Оттуда лучом надежды
светит мне Рыжая,  вроде.
Вьется за ней, как прежде,
огненный шлейф пародий.
Рыжая Стерва вернется
звуком, строкою, песней...
Мы еще в этом болотце
с ней покуражимся вместе.





* * *



Я видел, как спортсмены плачут,
когда взойдут на пьедестал.
Все неудачи и удачи,
все – только этот миг вобрал.

Не защищал я честь сов. сборной,
но подкатил раз к горлу ком.
В тот день, держа свой первый сборник,
стоял у двери в отчий дом.

Знакомо щелкнула задвижка.
Переступив родной порог:
«Смотрите, вот принес вам книжку», 
я только вымолвить и смог.

А веки странно задрожали,
скривило судорогой рот...
И так спортсмен на пьедестале
слезу под гимн страны смахнет.






* * *


По скудной выжженной траве
он к дому подошел,
поднялся медленно к себе,
сел за разбитый стол.
Над ним в углу висел портрет
безмолвно одинок:
«Ждала я много горьких лет
и ты пришел, сынок».
Пока он был во тьме веков,
времен распалась связь.
Он сбросил тяжкий гнет оков,
а мать не дождалась.
Она жила лишь для него,
но что он сделать мог.
Предначертанье таково 
неотвратимый рок.
Он был хороший честный сын,
вернулся вновь к себе,
но мрачный отсвет тех годин
лег трещиной в судьбе.
И все же,  если б вновь ему
пришлось держать ответ 
он снова канул бы во тьму
на много долгих лет.
Он вновь взошел бы на помост
под гул стальных ветрил,
и вновь снесли бы на погост
тех, кто его любил.



* * *


Природа – вечное слиянье,
слиянье тела и души,
и неизбежно расставанье.
Не плачь, не бойся, не дрожи.

Реки ли плавное скольженье,
строфа ль сменяется строфой   
все подчиняется движенью,
движенью силы волевой.



* * *

Слова...
Их жизнь мгновенья длится,
но возрождаются опять
с другим оттенком,
в новых лицах.
Нам слова взлет не угадать.
Они летают и кружатся.
В них горе, радость, гордость, лесть...
И мудрецам любой из наций
их никогда не перечесть.
Да этого мне и не надо.
К чему мне на слова права?
Из нескончаемого ряда
я выберу свои слова.
И пусть полет их в небе синем
не будет яркою звездою,
одно прошу 
при встрече с ними
я б мог наполнить их собою.






* * *


Не от обид или скуки
выбрал тропу ты войны.
Значит, ристалища духа
тоже кому то нужны.

Значит, продажное время,
время рабов и господ
цедит прогорклое семя,
чтобы продолжить свой род.

Ты обыграешь на взмахе
меч, занесенный судьбой,
словно великий Шумахер,
будешь доволен собой.

Ты отыграешь свой проигрыш,
встретишь достойно финал.
Это все то, что ты можешь,
это весь твой капитал.

Это без голоса, слуха
музыки слов волшебство,
это ристалища духа 
сути твоей естество.






* * *


Кто вращает сонмы старцев,
дам с юнцами в томном вальсе,
забывая все на свете,
разрушая чей то быт?

Это Гарцев, это Гарцев
в полном трансе, в полном трансе,
в безлимитном интернете
то резвится, то грустит.


То ли счастье, то ль несчастье,
то ли ум и злая воля,
то ли все же божья искра...
Кто же знает в чем тут суть?

Разрываемый на части
смехуечками и болью,
в блоги всаживая цифры,
словно слово – в чью то грудь.




* * *


Начало, женское начало 
прости нас, Всемогущий Зевс, 
ты к миру страны призывало
и укрощало гнев небес...
И взгляд острей дамасской стали,
пронзающий живую плоть,
ты в лоно увела ристалищ,
спортивную внушая злость
взамен взаимного убийства...
Был Храм воздвигнут – Парфенон
в честь Мудрой Девственницы... Он
предполагал собой единство
всех женских на земле начал 
уверен, и держу пари я:
так Матерь Божия Мария
хранит России ареал.






* * *



Жизнь разбивается о время,
и всё подвержено забвенью,
по Сартру, всё – сизифов труд.
Но я пишу, прогнав сомненья,
пусть в ноздри лезет запах тленья,
и пусть нас ждёт всех Страшный Суд,
в душе горят, горят поленья
обид, но ангельское пенье
стирает смерти флейм и флуд.

                П А Р О Д И И   и  П А Р А Ф Р А З Ы




В. БРОДСКИЙ

                *  *  *

"Чья это боль растеклась облаками по небу?
Чей это стон в завывании ветра звучит?
Что ж ты молчишь, закричи же, ответа потребуй:
Чьи это слёзы затмили нам солнца лучи?


Чья это мука застыла скалою над бездной?
Чей это плач расплескался морями вокруг?
Кто то ведь знает, кому то ведь это известно:
Чей это лес после бури заломленных рук?


Чьи переломы судьбы – горных речек изгибы?
Чья катастрофа – падение снежных лавин?
О, неужели мы счастливо жить не могли бы?
Чья это кровь – где рябин полыхает рубин?"



ПАРАФРАЗА


Чьи это перла
застыли скалою над бездной?
Чьи это жерла
зрачками из страшного сна?
Чьи это серны
поют нам про слезы и бедность?
Чьи это нервы
натянуты, словно струна?


Чьи это штампы
как стон в завывании ветра?
Чьи это залпы
в падении снежных лавин,
где в свете рампы
мы видим нехилого метра?
Красною лампой
рябин полыхает рубин.


Чьи это сопли
текут по вратам Самиздата?
Чьи это вопли 
забором заломленных рук.
Виден не рохля
в кровавых сполохах заката.
Пусть все оглохли,
но скромный наш скрашен досуг.


В. ТАБЛЕР
 

            * * *             


Ведь это точно когда то было...
Рисунок серый – в карандаше...
Утла подвода, худа кобыла 
в тумана кашице, густыше.
В телеге той я лежал, колышим,
в сенные вдавленный вороха,
осенним паром, в жавель закисшим,
забит по самые потроха.
Возница – дедушка однорукий
спокойно правил сквозь ветровал,
он был недвижимый и беззвукий 
клубы табачные выдувал.
Плыл скрип колес, тишину тревожа,
тягуче медленно, как в клею,
и дым с туманом по конской коже
стекали в черную колею.
Так мы катили, не шибко ходко
(для нашей клячи – во весь опор)...
Я думал:"Дедушке надо б лодку,
а мне, любезному, – в рот обол".
И вспоминался недавний сон мой 
душа болела во сне, хоть в крик.
И шли ко мне эскулапов сонмы,
и говорили, что ей кирдык...

Заговорил, наконец, возница:
 Ты разумеешь, сказал, сынок
бывает у сырасць такую сница 
саднит клешня то помилуй бог.
Ага отрезанная зараза
во сне та ёсць она и болит.
Я мол до фельшера ён адразу
атрит гутарит ци ангидрит.
Гадоу пятнацать руки не маю.
Не смог бы мабуць с двумя ужой...

Я понимаю, дед, понимаю.
Похоже, как у меня с душой...

Поговорили мы, замолчали.
За нами двигались в молоке
фантомы боли, мечты, печали
к тому кордону и к той реке...





ПАРОДИЯ



Темно у дохтора на приеме,
вчерась, горбатясь за гумус тмящий,
перестарался, а нынче в дреме
сижу ледащий с лицом просящим.
А рядком дедка сидит безрукий
и все страдает от боли жгучей
в руке, c которой давно в разлуке,
с лицом темнее осенней тучи.
  Шо, хлопчик, скоро, нас дохтор примет?
  Хто яго знает, сих эскулапов?
Ужо онемели ужица с выей,
давненько не был в явонных лапах.
Как то мне щупали грудь, паршивцы,
кололи и жгли, убивцы, трахею...
Искали душу в сердечных мышцах.
Видно, давно я расстался с нею.
Болела сильно, такой уж родился,
фантомы боли, сонмы печали...
Пошла уж какая, дедуля, седмица...
Пропала душа, куда то отчалив.
Нас врач осмотрит – печать, как клякса,
в Собес с тобою сделаем ходку.
Мне б в рот – оболу, а лучше – баксы,
а ты, дедуля, проси молодку.
Пора инвалидов взять на поруки,
и поддержать нас, таких горемычных,
ты, дед – инвалид, поскольку безрукий,
и я инвалид – без души кирдычно.






ASHSA

               * * *

Мне снилась детская обида
на N. Не подавая вида,
что пьян (хотя совсем алкаш 
о если б всё, что мы глаголем,
оправдывалось алкоголем!),
он мне твердил, что я – "не наш".

Смеркалось. Ерзали ворота.
На лавочке два идиота 
с бутылкой N, и я как бы
со стаканОм, в плену заката
трепались, щурясь чуть поддато
на город, вставший на дыбы.

"Наш, наш!" – хотел ему сказать я,
но верткий N, попав в объятья
жены, толкающей домой,
убрел московским пыльным летом
в свой сон, а я остался в этом,
и спал, и двадцать лет долой.

Я спал, как в апельсине долька,
в забвеньи пропуская столько
пустых листков календаря,
что даже ближним и домашним
казался лишним и ненашим,
о дальних и не говоря.

И правда, кто мне скажет, чей я?
Алеко посреди кочевья,
король бездомный, Лир нагой,
не наш, не внутренний, не внешний,
не наш, не праведный, не грешный,
не наш, не Байрон, не другой...

Во сне, тем временем, светило,
как разум, город отпустило,
последний луч оборвало,
Не наш! вскричал Евгений грозно,
и стало ветрено и звездно,
и понеслось, и все прошло.





ПАРАФРАЗА


ДУШЕВНАЯ ТРАВМА




Во времена, кажись, застоя
сидел с бутылкой я пустою...
Ко мне подсел какой то дед.
Рябой, немытый, бородатый,
со стаканОм, как бы поддатый.
Условно пусть зовется Z.

Я был отнюдь не алкоголик,
хоть мог бухать, порой, до колик
в печенках, почках и спине...
Увы, то, что в верхах глаголют
нельзя понять без алкоголя
давно известно всей стране.

Смеркалось. Ерзали ворота.
Базланить не было охоты,
я встал, уж было, и пошел...
Вдруг Z на что то рассердился,
вскочил, на месте закружился,
мне в спину прорычав:
"Козел!"

"Я не козел", – хотел сказать я,
но в санитаров двух объятьях
он был погружен в грузовик.
Знать, Z, сбежав с какой то дурки,
хоть был и пойман в переулке,
все ж в подсознанье мне проник.

"Козел!" – кричали дети в школе.
"Козел", – я слышал в чистом поле.
"Козел", – прошамкал аксакал.
"Ко зе л!" – мне жид пропел пархатый.
Приснилось даже – черт рогатый
за мною целый день скакал.

И, правда, кто мне скажет, кто я?
"Сон разума" – пророчил Гойя.
И я заснул на много лет.
Во сне мне снились вор в законе,
и как ругались зэки в зоне...
"Козлы!" – кричал я им в ответ.

Тряся козлиною бородкой,
однажды встретил я молодку.
Она мне стала дорога,
но врач по психам, круглолицый,
мне отсоветовал жениться:
"Смотри, блин, вырастут рога".

Вокруг шумела перестройка,
и разных дел творилось столько...
Но все мне как то было в лом...
Я просыпался от поллюций,
а не от залпов революций,
на всё глядя козел козлом.

И как врачи все не старались 
мне не помог психоанализ,
ни даже Фрейд, ни даже Юнг.
Знать, от врачей мои сокрыты
и комплексы, и архетипы.
Я всё послав, рванул на Юг.

Бродя в горах Бахчисарая,
ту встречу с Зетом вспоминая,
и с камушка на камень скок,
понять хочу я эту силу 
что так беспечно опустила
и обесценила мой рок.

Я был мужчина, в общем, в норме,
а стал я чем то вроде зомби.
Ужо тебя, смешной старик!
"Козел!" – вскричал Евгений грозно 
вдруг стало ветрено и звездно 
и вырвал грешный свой язык.



Ф.  ГАЙВОРОНСКИЙ

ВСТРЕЧА С ЛИЛИТ (самой первой)


Я встретил девушку в рассветной тишине
Она стояла, обратив лицо к Луне
Горел восток багряной полосой
Катились слезы утренней росой


Я заглянул в колодцы серых глаз
"О чем ты плачешь в этот ранний час?
Красавица, обидел кто тебя,
Иль обманул, другую полюбя?"

"Ах, человек, – последовал ответ, 
Среди людей давно мне места нет
Лишь пропоет петух в последний раз,
К воротам Ада отойду тотчас..."

Она была, конечно же, грешна.
Но так хрупка, так трепетно – нежна
И я сказал: "Ну что ж, тогда идем,
И будет Ад, но Ад – вдвоем!"


ПАРАФРАЗА




Был мальчик Федя Гайворонский
средь мальчиков других неброским.
Не лапал девочек в спортзале,
да те ему и не давали.
Такой прелестный херувимчик,
у всех учителей – любимчик.
Но вот – в тот день шпаной побитый 
он встретил девушку Лолиту.
  Иди сюда, мой юный витязь, 
она сказала накренившись.
  Иди сюда, прелестный Федя,
мы в дальние края поедем
бродить по закоулкам ада,
иди сюда, моя отрада.
Твоей я буду самой первой,
познаешь ты свой запах спермы, 
и притянув ФедОра к чреслам
она задергалась как в кресле
у гинеколога убийцы,
а Федя, пойманною птицей,
загоготал, но Федин гогот
исторг из уст Лолиты хохот.
Однако стойко, неустанно
наш Федя шел к оргазму рьяно.
И, наконец, исторгнув семя,
почувствовал, как плачет время.
В прерывистых Лолиты всхлипах
он слышал стоны архетипов.
В истоме сладкой каждой клеткой
он слышал зов далеких предков.
Сквозь кожного покрова поры
разверзлись "крови, почвы" створы.
Вождя творящая монада
как грозный символ цареграда,
как микрокосм в лице КадмОна
Адама, ставшего у трона
богов великого народа
как эманация природы.
Когда постиг все это Федя,
он встал, торжественен и бледен.
В его крови скромны и скрытны
струились древние инстинкты,
и Федя, ими защищенный,
в смысл сокровенный посвященный
как рыцарь грозный, весь в броне
вступает в орден РНЕ.




М. ШКЛОВЕР

АБСТИШКИ



"Жажда жизни жалит желчью
Жало жгуче жилы жжет,
Жнец желаний – жирный жемчуг
Жадных женщин желчью желт.

Жизнь жеманно жмурит жерло
Жертва жадно жаждет жить,
Жахнет жрец железным жезлом,
Жутко желтый жук жужжит.

Шалея, шторм шарахал шхуну,
Швыряя шустро шалый шквал,
Шугая шхуной шашни шума,
Штурвалом шкипер шуровал.

Шепча, шурша шарфом шафрановым,
Шквал шторма шкипер штурмовал,
Шикуя шармом шейных шрамов,
Шершавый шлифовал штурвал."




ПАРАФРАЗА



желудь желтушный
желчью жантильно желтеет
шкловер маркуша
на побережье ржавеет
дружит с прокошкой
шкловера пышная жопа
желтою брошкой
в жерле железном сексшопа
жлобское прошлое
женщины жены милашки
жалкое крошево
рожа дрожит промокашкой
женские ножки
жерди и ножки поменьше
шкловера рожки
жезлами жалящих женщин
шкловер менжуясь
к швалям жеманно пошлепал
жизнь у буржуев
жадное жерло сексшопа
жопа шалавы
желеобразную грушей
жухнет шершавый
в жилистой туше маркуши
жизни ошметки
прошелестят шепеляво
слышится жуткий
шепот жестокой державы
прошлого шрамы
жгут ошалевшую жертву
брошен на шпалы
с шармом доложено шефу
выжил обшарпан
жизнь закружилась шаманкой
по шариату
шило шиита в шарманке
шизнутый шляхтич
жахнув шутейно ширнется
шпарит по шляху
на шебутном запорожце
шайзочка рашен
кажет маркуше промежность
солнышка краше
помнишь жуир нашу нежность
жрут и жируют
похорошела держава
душной жарою
душит сбежавшего жаба.





  И. ЗЕЛЕНЦОВ


               
* * *


Рождённый в гавайской рубашке в промозглой декабрьской мгле,
там, где у Останкинской башни сидят облака на игле,
царапая небо и нёбо ежовым клубком языка,
я строил свои небоскрёбы из ветра, любви и песка.

Я – радуга в "Чёрном квадрате", бездымный, бездомный пожар,
я взял все места в хит параде
уродов – бескрылый Икар,
отломанный зубчик расчёски, я общую портил канву.
Я матрицей братьев Вачовски был вскормлен. Я знаю кун фу.

Влюбленный в двуногих до колик, я сам – и велик, и смешон:
"мудрец, наркоман, алкоголик, бродяга, скромняга, пижон,
мудак, обаяшка, придурок, красавчик, зануда..." Поэт? 
Парящий над миром окурок, несущий магический свет.

Я – гриф на сломавшейся ветке в секретном кремлёвском метро.
Я – шарик гусарской рулетки, поставивший жизнь на зеро.
Я, синий, как море в июне, дворняг различаю в лицо.
Я девке продажной – фортуне – могу вставить
шест в колесо.

Бог видит, я б даже для чёрта эдемской отравы достал...
Судьба – это тоже... вид спорта,
и где то есть мой пьедестал.


               
  И. ЗЕЛЕНЦОВ


"У поэта опасный обычай..."

…………………………………
что ведут и ведут к повороту,
за которым возможно пропасть,
за которым ужасное что то
ждёт, ощерив багровую пасть,
чтоб коварно, прельстив чудесами,
съесть, издав победительный рык...
... А из пасти голодной свисает
окровавленный русский язык .



ПАРАФРАЗА



Я – Ваня, я – ветер, я – вера.
Я – лучший, я – худший, я – бог.
Я – корь, я – любовь, я – химера.
Я – вальс, я – стриптиз и я – рок.

Фортуну беру я за фалды.
"А ну, шевелись,...твою мать".
Ей вставлю по самые гланды,
шоб знала, кому, блин, давать.

Потом ее раком поставлю.
Мой слог – раскаленный металл.
И скажет она мне: ай лав ю!
твори, я же твой пьедестал.

И бросив тогда вызов небу 
к иному уже не привык 
я вырву вам всем на потребу
свой русский кровавый язык.




А. ГАБРИЭЛЬ


ВОСТОРГ
..............................................
Разнежился под солнцем луг,
и тучно колосится нива...

О, как красиво всё вокруг!
Усраться, до чего красиво!



А. ГАБРИЭЛЬ



МНЕ ЗА СОРОК

Наверное, мы всё таки мечтатели...
Не веруя в пророчества и сонники,
мы кузькиной парижской богоматери
языческие верные поклонники.
Мы славно покуражились в малиннике,
немного оцарапавшись крапивою,
но стали ль мы законченные циники
с улыбочкой приклеенной глумливою?! 
навряд ли. Просто дуем на горячее.
Бескомпромиссис – больше нам не жёнушка.
А всё, что остаётся непотраченным,
складируем подстилками на донышко
судьбы, чтоб не впивались рёбра жёсткости
в хребтины сколиозные усталые...
Трёхмерности повыпрямлялись в плоскости,
по краешкам немного обветшалые.
Но всё ж, какими б ни были сценарии,
и на какие б ни бросало полюсы 
не всё мы между пальцев разбазарили,
и истощили вещмешки не полностью.
А взгляд назад – отнюдь не во спасение,
а токмо лишь для восполненья опыта...
Весеннее – по прежнему весеннее,
от птичьих криков до любовных шёпотов.
Нас ветры жизни чуточку взлохматили,
слегка приблизив ангельское пение...

Наверное, мы всё таки мечтатели 
потерянное, в общем, поколение.





П А Р О Д И Я



Поэт природу любит без условностей,
хотя потерянное, в общем, поколение.
Народностью силен и превосходностью,
всем поднимая тонус, настроение.
И славно покуражившись в малиннике,
слегка крапивною клубничкой оцарапавшись.
Он замечает, что вокруг – сплошные циники,
его задором как то слишком озадачены.

Вокруг него – кликуши с страстотерпцами
пророчества плетут одни и сонники...
Он в бога, душу, матерь, экзистенцию
и страстотерпцев кроет и поклонников.

На битвы не заманишь даже малые...
Бескомпромиссность больше не невестится.
Хребтины сколиозные усталые
уже в окопы не спустить, блин, и по лестнице.

И многомерность жизни его в плоскости,
да и в любой, как видим мы, проекции
старается не повстречаться с жесткостью,
хотя и не чурается эрекции.

Уже не первая его лелеет женушка,
но между пальцев все не разбазарено,
складирует он бережно на донышко,
все – что отпето было, отсценарино.

Орлиный взгляд – отнюдь не в устрашение,
а токмо лишь как подтвержденье зрелости.
Поэт на нашем небосклоне – украшение,
мечтатель и романтик в пору спелости.

Весеннее – по прежнему весеннее,
не птичьи крики – ангельское пение.
Усраться, но не сдастся утверждению,
что он потерянное, в общем, поколение.




  И. ЗЕЛЕНЦОВ


К 25 ЛЕТИЮ


карьера дом машина мебель
женитьба деньги слава власть
хватаешься за каждый стебель
чтоб в той же пропасти пропасть

как сладко любоваться бездной
и быть никем и быть нигде
звездой раскинувшись в уездной
хрестоматийной лебеде

андреем при аустерлице
лежать впадая в небеса
как в отрицание но лица
и голоса и голоса

любимых заполняют стержень
уже исписанный на треть
который жизнь который держит
не позволяя улететь





ПАРАФРАЗА



И потому вновь дом и мебель,
женитьба, деньги, слава, власть...
И в "Самиздате", как констеб(е)ль,
гоняю в душу бога мать

тех, кто склоняется над бездной,
кто был никем, а хочет – всем,
кто свары учинял помпезно,
а должен быть и глух, и нем,

как инвалид Аустерлица.
Для избранных лишь – небеса,
и всюду радостные лица,
вакханок всюду голоса.

Помчусь к цыганам в русской тройке
я, по панарински широк,
лобзаясь с Музою на койке...
Знать должен каждый свой шесток.

Очередную треть кубышки
пополнит новый гонорар,
а самиздатские мартышки
погрязнут в бездне новых свар.

И все меня признают примы
сетературною звездой.
Ну, не кормить же мне любимых
хрестоматийной лебедой.


С. ПАНАРИН


"КОРНИ ЛЮБВИ"


В созерцании мерцаний
Путь проводишь тихо ты.
Нас навек уносят сани
В лоно снежной пустоты.

Мы бежим из стана Зверя,
Но еще и не в Раю.
Вспоминаю и, не веря,
Ничего не узнаю:
Мы другие – рыба с мясом.
Ты на блюде, я в печи.
Беззаботно точим лясы,
И перчи нас, не перчи...

Я закрыт. Ко мне нет входа,
На запросы только ноль,
И швейцар белобородый
Чинит "аусвайс контроль",
Но ты входишь беспарольно...
На руках тебя таскал,
И со страхом я невольно
"Среди скал искал оскал"...

Все в обрывках и лохмотьях
Память в кадрах – не поймешь:
Стук стаканов, хлеб в ломотьях...
Ну, в ломтях, ядрена вошь!
Ночь. Пищим с тобой привычно,
Облетая с потолка.
Присосались. Как отлично!..
Чья то плющит нас рука.

Бал покинут. Снег искрится.
Ты смеешься, я с тобой.
Шрам заныл возле ключицы:
"Помнишь смерть свою, герой?"
Ты с утеса, я на плаху,
Ты в бою, а я во сне, 
Мы с тобой давали маху
В старости и по весне,

Но я помню, как беспечно
Был с тобой остаться рад
И считал, что все навечно...
Ровно жизнь тому назад.




ПАРОДИЯ

Присосались мы друг к другу
много лет тому назад.
Я любил тебя, подруга,
той любви был страшно рад.
Мы могли устроить шорох,
и тряхнуть, блин, стариной.
Так зажечь гормонов порох 
пар дымился над спиной.
Но судьба сменила вектор,
я уже не тот герой:
заржавел кинопроектор,
пожелтел картинок строй.
Слышу шорох перфораций,
кадры в прошлое манят,
мы лежим среди простраций:
ты сестра мне, я твой брат.
Ты – к коллеге, я – к соседке,
ты – домой и я – назад,
ты с утра сидишь в беседке,
я же вышел в "Самиздат".
Пусть, порой, сознанье глючит,
пусть грозит судьба клюкой.
Графоманов я расплющу
этой твердою рукой.
Мой поклон тебе, Создатель,
рою тексты, словно крот.
Я теперь обозреватель
или "анти" – один черт.
Графоман кричит: "Мне больно,
я средь скал искал оскал", 
но вхожу я песпарольно,
и всех плющу наповал.
"Стук стаканов, хлеб в лохмотьях...
Ну, в ломтях, ядрена вошь!"
А душа в лохмотьях плоти 
с графомана, что возьмешь?!
В созерцании мерцаний,
завершаю трудный век.
В отрицанье отрицаний,
Фейсконтроль, я – человек!




Л. БОНДАРЕВСКИЙ


  Отчего досада?
Вроде, старику
радоваться надо
каждому деньку!
Выбирать дорогу
Предоставь судьбе
И доверься Богу,
Сущему в тебе!




ПАРАФРАЗА




Бытие от сущего
отделять привык.
Хлебушку насущному
радуйся, старик.
Все чадишь да пукаешь...
Новый день настал,
разъяренной сукою
просвистит металл.
Салютуя взрывами
новому деньку,
нашпигует "сливами"
сердце пареньку.
Молодь, кто под пулями,
кто баланду жрет...
А ты все сутулишься,
скорбно скалишь рот.
Писанул в пробирочку
и пошлепал в сквер,
а с тобой в обнимочку
Мартин Хайдеггер.




Д. ПАТАШИНСКИЙ



* * *

Мольбы не угадать в губах твоих усталых,
уступчива вода в ладонях маеты,
не ведая стыда, проносятся составы,
и уголь наших звезд, и пламени цветы.
Нам времени не жаль, все возродится снова,
и камерная соль симфонии светлей,
не выдержит эмаль свечения ночного,
когда приходит сон на крыльях журавлей.
Ни слова не узнав, ни мысли осторожной,
взлетаем, зеркала, как крылья распустив,
холодная весна инъекцией подкожной
нас вылечит, игла нам выберет мотив.
И наших тел винил, картона пряча ножны,
вращаясь, забывал о скорости своей,
и кто кого винил в любви неосторожной,
безумно целовал случайный суховей.
Не торопись, остынь, все сбудется зеркально,
бумага наших снов сгорает без потерь.
Цветет моя полынь, твои целуя камни,
поет твоя душа, мою минуя дверь.


И. И. БУДНИЦКИЙ


ОТКЛИК НА СТИХОТВОРЕНИЕ ПАТАШИНСКОГО


И камень будет сбит подошвами до мяса,
И выход не найдут, поскольку нет дверей
И, миновав расцвет, свой дом покинет раса,
Подобием песка, в случайный суховей.

Не дорожи цветком,но помни его пламень,
На острие иглы семь ангелов и дэв.
И вот они во сне меняются местами,
И вместо них орёл и огнегривый лев...

И каждая печать отбрасывает тени 
Судьба играет туш,ты делаешь шаги.
И кажется – легко ведёт по жизни гений 
Да только в зеркалах не разглядеть ни зги.

Устойчива вода,неразделима ноша,
Картонная страна уносится во мглу,
Я не вернусь туда,где мы с тобой похожи,
А там сидит судьба и смотрит на иглу.




ПАРАФРАЗА




Ликуй же, постмодерн, к тебе спешат пииты,
стилистика игры в словесных казино:
сюжет размыт, а где сокровища зарыты
узнать нам до поры, увы, не суждено.
Нам времени не жаль, все возродится снова:
на острие иглы семь ангелов и дев,
и наших тел печаль – картонная основа
к нам выползет из мглы, звучит иной припев.
Припев звучит иной, но мысли осторожной,
не ведая стыда, проносится состав.
И мир наш под луной мы ночью прячем в ножны,
уступчива вода, впитав бальзам из трав.
И камень будет сбит подошвами до мяса,
Поет, поет душа, минуя чью то дверь.
И кожу наш пиит, сменив, уйдет из расы,
спокойно, не спеша, возможно, без потерь.
Как огнегривый лев, взлетит над зеркалами,
ширнувшись дозой слов – инъекцией своей.
В игре возможен блеф, подмена слов словами,
кровь на игле улов развеет суховей.



   ЭСТЕРИС  Э


ЧЕРНАЯ РЕКА


Ты идешь к своей черной реке,
Где отнимут и разум, и волю,
Без припасов и грез, налегке,
Там краюшку слезами посолят,
Напоследок дадут – откуси,
Чтобы вспенилась горечью радость
От достигнутого, чтоб не просил
Наказания или награды.
Сквозь редеющий рваный туман
По полям – их давно не пахали
Под ногами – пырей и дурман,
Липнет грязь на обувку нахально.
К темным водам спешить? Не спешить?
Если время закончилось прежде?
Растранжирил без пользы гроши
Веры, мудрости, даже надежды.
И поэтому сердце не рви,
Пусть дорога подольше петляет.
Только зов незабытой любви
Хоть немного шаги замедляет.


ПАРОДИЯ



Я иду к Чёрной речке, как когда то к ней шёл гордый Пушкин...
Это смертью чревато, но на то я, друзья, и поэт.
Под ногами пищат, мной прижатые к тверди зверюшки...
И я вижу воочию наведённый на нас пистолет.
Напоследок дадут причаститься солёным и горьким...
И спеши не спеши, но твой срок на планете истёк.
Растранжирил гроши, так послушай хоть пение сойки,
и под трели природы рок спускает нахально курок.
Мою душу попарив, вспенят горечью злобную радость
тех дантесов, кто тащит мою музу вдову в кабинет,
где сидят комиссары, и останется самая малость
чёрным водам меня навсегда поселить в интернет.
Здесь поля не поля – их вообще никогда не пахали.
Здесь и водка не водка – виртуальная патока лжи...
Здесь останусь навечно: оцифрован, забыт, виртуален...
Ни о чём не моля... Словно пропасть разверзлась во ржи.



Р. РОЖДЕСТВЕНСКИЙ


ПОЗАПРОШЛАЯ ПЕСНЯ




Старенькие ходики.
Молодые ноченьки...
Полстраны 
угодники.
Полстраны 
доносчики.

На полях проталинки,
дышит воля вольная...
Полстраны 
этапники.
Полстраны 
конвойные.

Лаковые туфельки.
Бабушкины пряники...
Полстраны 
преступники.
Полстраны 
охранники.

Лейтенант в окно глядит.
Пьет – не остановится...
Полстраны
уже сидит.
Полстраны
готовится.




ПАРОДИЯ


Надо верить в традицию
и провиденье классиков...
Полстраны – заграницею.
Полстраны верит басенкам.

На помойках посудина
впрок бомжами затарена...
Полстраны верит Путину.
Полстраны любит Сталина.

На красивую маечку
надевают передничек...
Полстраны любит мальчиков.
Полстраны любит девочек.

"Где ты ходишь, мой родненький?
Где ты бегаешь, серенький...?"
Полстраны любит черненьких.
Полстраны любит беленьких.

Олигархи упорные
тянут массы к созвездиям...
Полстраны – отреформлено.
Полстраны – за возмездие.

Ах, какие мы страстные.
Ах, какие мы смелые...
Полстраны типа красные.
Полстраны типа белые.

Да негоже грамматике
ударятся в статистику 
где бал правят прагматики
и абсурдная мистика.

Но поэту так хочется
слыть пророком и циником...
Полстраны не поморщится.
Полстраны обессилено.



Е.  ЕВТУШЕНКО



Мужчины женщинам не отдаются
а их, как водку, судорожно пьют,
и если, прости Господи, упьются,
то под руку горячую их бьют.

Мужская нежность выглядит как слабость?
Отдаться – как по рабски шею гнуть?
Играя в силу, любят хапать, лапать,
грабастать даже душу, словно грудь.

Успел и я за жизнь поистаскаться,
но я, наверно, женщинам сестра,
и так люблю к ним просто приласкаться,
и гладить их во сне или со сна.

Во всех грехах я ласковостью каюсь,
а женщинам грехи со мной сойдут,
и мои пальцы, нежно спотыкаясь,
по позвонкам и родинкам бредут.

Поднимут меня женщины из мёртвых,
на свете никому не изменя,
когда в лицо моё бесстрашно смотрят
и просят чуда жизни из меня.

Спасён я ими, когда было туго,
и бережно привык не без причин
выслушивать, как тайная подруга,
их горькие обиды на мужчин.

Мужчин, чтобы других мужчин мочили,
не сотворили ни Господь, ни Русь.
Как женщина, сокрытая в мужчине,
я женщине любимой отдаюсь.



ПАРАФРАЗА
ИСПОВЕДЬ ОПАЛЬНОГО ПОЭТА



Однажды с женщиной в годах шестидесятых
встречался как то, дело сделав уж,
как в комнату свирепый и рогатый
ворвался... Кто вы думаете... Муж.
Я тут же пал на пол и стал виниться:
"Супружнице я вашей словно брат.
Она мне ближе даже, чем сестрица,
мы с ней болтали пять часов подряд.
Пусть даже это мне и не по чину,
как исповедник, я ей чем то мил,
во мне она не видела мужчину,
я только душу, душу ей лечил".
Мужик стоял и слушал бред поэта,
а я лежал – лежачих, знал, не бьют.
Цинично сплюнув, затянувшись сигаретой,
он навсегда покинул мой приют.
Чтобы меня лежачего мочили!
Такого не допустят Бог и Русь.
Я не люблю банальных водевилей,
но, вспоминая тот денек, смеюсь.
Ах, мужики, вам лапать все да хапать,
грабастать даже душу, словно грудь...
...А за окном капель, весна, да слякоть...
Так постигал я этой жизни суть.
Над мужиками с имиджем тирана
всю жизнь смеялся и глумился всласть.
Используя повадки Дон Жуана,
нападками я проверял на вшивость власть.
Ведь власть, как правило, коварна, андрогинна,
порой – свирепый и разнузданный самец,
а то, как шлюха, притворясь невинной,
ласкаясь, тащит жертву под венец.
И я резвился, каясь и ласкаясь,
её грехи ей за мои сойдут,
мои же строчки, нежно спотыкаясь,
по точкам болевым страны ползут.
Одною лаской людям мил не будешь:
ни публике, ни власти, никому.
Пока ты в них страсть к слову не разбудишь,
твои слова канают лишь во тьму.
И, вот, тогда, играя в силу страсти,
по зонам эрогенным пробежав,
я возбуждаю публику и власти,
как втягивает кролика удав.
Но зоны эрогенные не зоны,
где фраеров замочат, как пить дать,
и потому я строю оборону,
чтобы удобней было отступать.
Власть отчитает, а потом целует,
когда я с ней – как истый Дон Жуан:
на два протеста – сотня "аллилуйя",
на резкий выпад – сотни две "осанн".
А, вот, мужицкий норов – песнь из шрамов,
и у него особенный, свой стиль.
И так колымский зэк Варлам Шаламов,
на кон поставив слово, пыль месил,
пыль лагерную. Это был поступок
за слово – делом, телом, жизнью всей...
И с урками прожить немало суток,
как с египтянами провидец Моисей.
Здесь все равны: плебей или патриций,
на чужаков смотрящий сквозь лорнет...
Славянофил известный Солженицын
держал за слово по мужски ответ.
Мне наплевать на имидж их геройский,
хоть в нем видны достоинство и стать,
и мне смешон романтик Ходорковский,
честь на свободу отказавшийся менять.
Ну что безумцы эти изменили?
Сатрап в чести, а чернь вопит: "Распни!"
И мужиков нормальных как мочили,
так их и мочат снова на Руси.
И если вдруг на нашу Русь святую
обрушатся, как встарь, сума, тюрьма,
я заграницею, друзья, перекантуюсь,
пока другие доведут все до ума.
Пусть я за жизнь свою поистаскался,
но публика, себе не изменя,
и понимая, что я, в общем, исписался,
опять ждет чуда слова из меня.
Мужчин, чтобы таких, как я, мочили
не сотворили ни Господь, ни Русь.
Пусть не совсем я соответствую мужчине,
зато, как женщина, умело отдаюсь.


А. ШИТЯКОВ


             ИОСИФ
 
 
 
  Зачем ты снишься мне, Иосиф,
  Великий толкователь сна?
  Ещё не скоро будет осень,
  Уже давно прошла весна.
 
  Не бойся гнева Фараона,
  Его отчаянье страшней,
  Как тяжела моя корона,
  Как много зла сокрыто в ней...
 
  И жалит кобра золотая,
  И сокол грудь клюёт мою,
  Реальность отступает, тая,
  Не узнаю, не узнаю...
 
  Ты знаешь, я любить не в праве,
  Горит печать небытия,
  Твой бог жесток, твой бог отравит
  Того, кого коснулся я.
 
  И нет прощения за это -
  Твоя судьба - гореть в огне...
  О, бог Кровавого Завета,
  За что ты Солнце застишь мне?
  ===========================
 
   ПАРАФРАЗА
 
  Реинкарнацию свершили,
  и ты вступил в свои права.
  Перед грузином Джугашвили
  страна склонилась, как трава.
 
 
  Ты был помощник Фараона
  и вещий толкователь снов.
  У моего стоял ты трона,
  касаясь царственных штанов.
 
 
  Но наши роли поменялись,
  и нынче толкователь я.
  Очнись, вставай, Иосиф Сталин,
  нам изобилие суля.
 
 
  Опять восстали иудеи,
  их бог кровав, нетерпелив.
  Повсюду правят бал халдеи,
  кагал, как Нил, пошёл в разлив.
 
 
  И жалят баксы золотые,
  и нефть народная течёт...
  Страшней нашествия Батыя...
  Но ты предъявишь ****ям счёт.
 
  Как в те года, в подвал Лубянки
  мы их загоним... Время - вспять!
  Завета Древнего подлянкам
  Россию больше не распять.
 
 
  И Фараона Шитякова
  Иосиф встретит у Кремля.
  И под счастливою подковой
  воспрянет русская земля.





А.  КАБАНОВ


ИЗ СБОРНИКА "ЛЕЛЕЯ РОЗУ В ЖИВОТЕ"


"Деревянные птицы настенных часов,
перелетные птицы осенних лесов.
За отсутствием времени, дров и слуги,
первых птиц – расщепи и камин разожги,
а вторых, перелетных – на этом огне
приготовь и отдай на съедение мне.

Виноградная гроздь. Сквозь мускатные чичи
проступает ночное томление дичи 
самой загнанной, самой смертельной породы,
сбитой слету, "дуплетом" нелетной погоды.

Не грусти, не грусти, не старайся заплакать,
я тебе разрешил впиться в сочную мякоть,
я тебе разрешил из гусиного зада 
выковыривать яблоки райского сада!,
авиаторов Таубе, аэропланы.
Будем сплевывать дробь в черепа и стаканы,
И не трудно по нашим губам догадаться 
Поздний ужин. Без трех поцелуев двенадцать."



ПАРОДИЯ



В группе девушек нервных, в остром обществе дамском
не грусти, не грусти, не старайся заплакать.
Я тебя угощу сладким яблоком райским,
Я тебе разрешу впиться в сочную мякоть.
Я тебя научу из гусиного зада
выковыривать яблоки райского сада.
Я тебе покажу – не покажется мало 
как горилку отжать из гусиного сала,
а потом, извини, будет клево и жутко.
Я тебя утащу в сердцевину желудка,
где желудочный сок прет с воинственным кличем,
и тогда ты почуешь все томление дичи,
а когда ты сомлеешь от якшанья с поэтом,
я тебя ОТЛЕЛЕЮ "нестандартным дублетом".
Авиаторов Таубе, аэропланы!
Ветропросвист экспрессов! Крылолет буеров!
Ананасом в шампанском мы наполним стаканы!
О мускатные чичи – это пульс вечеров.
================================================

                Л И Р И К А



ЭКСКУРСИЯ В БАМБЕРГ


Стопинг, шопинг, туалетинг...
Разбежались: кто куда...
Интеллекта хилый рейтинг
мой растёт как никогда.

С гидом я веду беседу.
Мы в автобусе – вдвоём.
И, пожертвовав обедом,
заливаюсь соловьём.

  Бамберг разве не бомбили?
  Бамберг не был разбомблён,
хоть бомбившим эскадрильям
был такой приказ вменён.

То ль оплот католицизма 
город спас его Святой,
отделивший от нацизма
град, рождённый красотой.

То ли набожные немцы,
смрад впитав с таких краёв,
как Дахау иль Освенцим,
сдали город без боёв.

Сколько версиям простора,
но экскурсии отряд
вышел к Домскому Собору 
где царит епископат.

Как темно и мрачно в храме,
а могильники святых,
словно склепы в склепах... Драме
нашей жизни бьёт под дых

мысль о том, что человеку
ползать суждено в грязи
червяком, и век от века
нам иного не грозит.

Сильно давит атмосфера 
где бал правит аскетизм.
В этом есть, конечно, Вера.
В Вере – свой максимализм.

А потом мы вышли к речке.
Сваи Ратуши в воде,
но сырых следов протечки
в помещеньях нет нигде.

Вихрь закружит жизни светской:
дождик, солнце, смех и спор...
Так Венеции Немецкой
открывается простор.


Я копчёным пивом сказкой
оторвусь и оттянусь,
а немецкою колбаской
закушу хмельную грусть.

Дух костёлов и соборов
с горних стелется высот,
проникая в наши поры 
где царит круговорот

жизни шумной и цветущей,
превращающейся в прах...
Дух влечёт нас в мир грядущий,
перебарывая страх.


МИР НАЖИВЫ


Земной рай в мире – для богатых.
Дворцы и замки – всё для них.
Будь в их семье дегенератом 
ты всё равно для дам жених
и выгодный, и долгожданный...
Вдруг кризис или такой бардак,
как перестроечно туманный...
А у богатых – всё ништяк.
Власть денег не слабее власти
тех, кто во властной тишине
судьбою правит разномастных
племён в подвластной им стране.
Но Тот, кто всё задумал ЭТО,
Тот, кто забросил нас в сей мир,
глядит на хлипкого поэта,
дерзнувшего роптать...
И пир 
где правит бал металл презренный 
давно претит не только им,
но бунт напрасен во Вселенной 
НАЖИВЫ МИР НЕПОБЕДИМ!

* * *
 
   Я спешу по утрам к метро-по-литену,
   забиваюсь с другими людьми в автобус.
   Ускоренье придаст нам крутящийся глобус.
   За окном замелькают дорожные сцены,
   я хочу осознать алгоритмы замены,
   торможу, скрежеща, ибо сам себе тормоз.
   
   Кадры жизни пойдут, как при съёмке рапидом,
   и предметы рассыплются вмиг на части.
   Вряд ли важно, какой они стали масти,
   вычленять не хочу я подвиды и виды...
   Только вижу арену кровавой корриды,
   где все судьбы в руках анонимной власти.   
   
   Я спускаюсь в метро, подхожу к вагону.
   Вспышка бьёт по глазам отражением ада.
   И уже ничего, ничего нам не надо.
   Сверху смотрит на нас, сострадая, Мадонна:
   видя наши тела, слыша вскрики и стоны,
   в пропасть рушится с нами небосвода громада.   
   
   Жизнь абсурд - по Камю нас учили и Сартру.
   Меня нет - я разъят на молекул цепочки,
   а в ответ разбежится по траурным строчкам
   весь мой мир: от цветущих фиалок Монмартра
   до заношенной шапки из убитой ондатры,
   продолжая свой бег в этом круге порочном,
   
   пищевые цепочки пополняя собою.
   Ну, а правда сатрапа и ложь правдолюбца
   проливными дождями нам на головы льются...
   Мы гордимся планетой своей голубою,
   и, бродя по трущобам звериной тропою,
   громко воем, завидев абрис лунного блюдца. 
 
  Ты - Дом Моего Бытия
 
   По правде, эпитет "великий"
   навряд ли ласкает мой слух,
   отчизны моей светлоликой
   смущая помпезностью дух.
   У родины вечно на страже
   стоим, за отчизну моля...
   Но кто же о матери скажет:
   ВЕЛИКАЯ МАМА МОЯ?
   Хотим её видеть здоровой,
   разумной и сильной, как встарь...
   Но отзвуки русского слова -
   горящий любовью янтарь.
   Сбиваю сомнений оковы,
   гоню понимание вспять...
   ВЕЛИКОМУ РУССКОМУ СЛОВУ
   эпитет "великий" подстать.
   Скучаю с тобою в разлуке,
   мне тяга к другим - не с руки.
   Все иноязычные звуки
   ведут к созреванью тоски.
   Я стал бы отшельник, молчальник -
   мирской суеты мне не жаль -
   но я берегу изначально
   твою вековую печаль.
   Стою часовым на границах
   твоей непорочной красы
   в сполохах вечерней зарницы,
   и в утренних каплях росы.
   С тобой я отважный воитель -
   в ладье неземного литья.
   Ты - друг мой и ангел хранитель,
   ТЫ - ДОМ МОЕГО БЫТИЯ.   
 
       Из Глубинной Психологии 
 
   Опять в конфликте плоть моя и дух.
   Плоть хочет успокоенности сытой,
   но духом все дороги перекрыты -
   к стенаньям плоти он преступно глух.
   Летит себе шальным метеоритом,
   
   и полон гнева, боли и тоски.
   Порой взрываясь, но всегда отходчив.
   Он не доступен сатанинской порче,
   той, что заманит грешника в тиски,
   соблазнами зажав ему виски,
   средь бела дня иль под покровом ночи.
   
   Когда ж мой дух охватывает гнев,
   то он бичует кодлы лицемеров,
   служа для всех не то, чтобы примером -
   наоборот, все ждут, оцепенев,
   когда закончится воинственный распев, -
   но сё примеры неподдельной веры.
   
   Тут плоть моя как раз и восстаёт:
   "Умерь свой пыл. Ты груб и аутичен,
   и нарушаешь правила приличья.
   Вот, скажем, жертву растерзает злой койот -
   навряд ли кто-то разукрасит гневом рот:
   все на земле к подобному привычны".
   
   Так с духом начинает плоть игру.
   Концептов, символов, инстинктов и фантазий
   пробудится не мало в этой фазе
   игры... Не все придутся ко двору
   эго-сознания... Но как-то по утру
   твой дух в них основательно завязнет.
   
   Продукт срединный станет править бал,
   он всё разложит поровну по полкам.
   Роптать ты будешь - только втихомолку.
   Поэт, не смей - пусть даже ты устал -
   терять души слабеющий накал,
   сбегай от всех почаще в самоволку.

Памяти воздушной гимнастки
 
   Под куполом цирка
   в пределах дуги,
   где лонжи, как циркуль,
   мной чертят круги,
   лечу в перехлёсте
   огней цирковых
   небесною гостьей
   в обитель живых.
   Знакомо до дрожи
   сияние дня.
   Напарник надёжный
   страхует меня.
   Мы платим по счёту
   богам до конца,
   за тягу к полёту
   сжигая сердца.
   Мой парень отважен,
   подстрижен под ноль,
   В глазах его та же
   смертельная боль.
   Мой номер смертельный!?
   Так вынь и положь
   мой крестик нательный -
   янтарную брошь.
   В ней толика солнца,
   крупица луны.
   Нанизаны кольца
   греха и вины.
   И нам не сидится
   на грешной земле,
   и мы, словно птицы,
   растаем во мгле.
   Мы платим по счёту,
   ввысь рвёмся опять.
   Такая работа -
   творя, умирать.

* * *   
   
   Круговорот воды в природе,
   хоть и чреват разливом рек
   при мерзопакостной погоде,
   даёт нам мощь из века в век.
   
   Энергия воды целебна:
   в её источниках святых
   в потоке струй слышны молебны
   душ чистых, искренних, простых,
   
   Творцу поющих гимн-осанну,
   и гейзер рвётся в небеса,
   грозой откуда неустанно
   вниз низвергается роса.
   
   Бурлят, клокочут, мчатся воды...
   Вливает силу Сам Господь
   и в лоно матушки Природы,
   и в человеческую плоть.   
   
   * * *   
   
   Каскад прудов, заброшенных, ничейных -
   куда я прихожу порой вечерней -
   покрытых тиной и зелёной ряской,
   и водорослей целые семейства
   как бы в предчувствии ночного лицедейства
   взирают на меня с опаской.   
   
   Вода и зелень - символ совершенства.
   На свете нет приятнее блаженства
   смотреть, как пробуждаются виденья...
   Ложится темень на ночные воды,
   деревьев тени водят хороводы,
   в природе начинается броженье.   
   
   Каскад прудов - ПРА-образ древних капищ.
   От веток ивы, как от чьих-то лапищ,
   я отшатнулся. Пискнула зверюшка...
   А на прудах мелькали леших тени,
   кузнечик стрекотал, русалок пенье,
   вдобавок квакали, как пьяные, лягушки.   
   
   И уханье какой-то странной птицы,
   желающей воды с гнильцой напиться...
   И чваканье, и хруст костей, и шёпот...
   А светлячки весь берег запалили,
   потом попрятались в бутонах стройных лилий...
   ... и табунов был слышен гулкий топот.   
   
   Но только утренней звезды пробьётся лучик,
   ночных мистерий мир тотчас отключат.
   В каскаде - пруд один, очищенный от тины.
   В нём отразится свод небес лазурный,
   он нам дороже прелестей гламурных.
   Сменяют шабаш мирные картины.
   
   
   Зажглись на солнце купола церквушки местной,
   лазурь и золото бал правят повсеместно.
   Легка дорога к храму и светла.
   Святой источник Преподобной Анны
   в меня вольёт бальзам небесной манны,
   и продолжается игра добра и зла.


  * * *
   
   Гроздья гнева свисают,
   ядовитые спелые гроздья.
   Молоко прокисает,
   но незыблем семейный уют.
   Ты меня не бросаешь,
   только крепче сжимаешь поводья.
   Я тебя не бросаю,
   хоть свистит надо мною твой кнут.
   
   Птица-тройка домчится
   по тернистым путям мирозданья
   до последней страницы -
   где готовится Праведный Суд,
   и сполохи зарницы
   в небе высветят суть Предсказанья,
   и горящие птицы
   с Саваофа десницы вспорхнут.
   
   
   Всё, что сделал я в жизни,
   посвящаю единственной в мире
   и родимой отчизне,
   от опричнины спасшей меня.
   Не забудьте на тризне
   в мою честь в затрапезном трактире
   вспомнить недругов-слизней.
   Я простил! Их ни в чём не виня.
   
   
   Я тебе присягаю
   средь икон, подойдя к аналою.
   Моя вера нагая -
   за отчизну. Храни её Спас.
   Весть - с амвона благая:
   наши души не станут золою.
   И, как солнце, сверкая,
   светит и-коно-стас c верой в нас.
   
   * * *   
   
   Реальное непостижимо,
   но сон, фантазии, игра,
   порой, нам представляют зримо -
   во что мы верили вчера;
   а то, во что сегодня верим,
   вдруг нам предстанет в неглиже,
   и тайные раздвинув двери,
   вплотную подойдёт к душе.
   Архетипическое рядом:
   неясных смыслов слышим речь -
   из шифров, символов тирады -
   мы их должны понять, сберечь.
   Мы их должны очеловечить,
   наполнив вечное собой,
   идя на зов неясной речи
   той первобытною тропой,
   которой пращуры ходили.
   Инстинкты надо подкормить...
   Проносятся автомобили...
   ... взыграла кровь, прибавив прыть.
   С сигарой сидя в грандотеле,
   роскошно прожигая жизнь,
   мы вдруг услышим птичьи трели,
   увидим солнце, неба синь.
   И мы поймём: вся наша драма
   в том, что роднее нет земли -
   где нас вынашивала мама,
   где нас любили, берегли.
   За отчий край свой, за отчизну,
   как в омут с берега нырнув,
   солдат готов расстаться с жизнью,
   мгновенно, глазом не моргнув.
   Мы все - солдаты, неконфликтны,
   реликты чтим своих торжеств...
   И это главные инстинкты
   всех человеческих  существ.

 Памяти Друга   
   
   
   Пуля прошла навылет, пронзила незлобное сердце,
   а человек был в мыле, он не успел одеться,
   не проявил сноровку, свалив в неземные сферы.
   Здесь не помогут уловки - только любовь и вера.
   Остались его тетрадки, остались дела, делишки...
   Помнится, он украдкой любил поиграть в картишки.
   Любил пропустить рюмашку не самых слабых напитков,
   бражничая в компашке пьяниц и "недобитков".
   Завистники ходят в паре, сбиваются в кодлы, своры:
   в каждой паре по твари, сеющей злобу, раздоры.
   Зависть творца беззлобна - гонит на стадионы.
   Бьётся он костью лобной, догмы круша, каноны.
   За письменный стол садится, бежит на концерты, в театры...
   Зависть творца, как птица, парящая над Монмартром.
   Завистников чёрная злоба на помощь зовёт вертухаев,
   трясётся их вся утроба, творцов перманентно хая...
   
   Пуля прошла навылет и унесла человека...
   Строчки от боли взвыли... Завистникам на потеху.

* * *   
   
   Решающий мяч - в перекладину,
   и с этим останешься жить.
   Все матчи покроются патиной,
   но как этот промах избыть?
   
   Все помнят лицо отрешённое
   и вопль, вознесённый к богам.
   С гримасой, как у
   прокажённого,
   падёшь ты к Фортуны ногам.
   
   Соперник же радостью светится,
   горит в лучезарном огне...
   Пройдут и недели и месяцы,
   и годы по той же стерне...
   
   Все помнят бесстрашье и мужество,
   твой натиск в спортивной борьбе,
   но первым в спортивном содружестве
   быть выпало, всё ж, не тебе.
   
   Солдаты Фортуны и Случая!
   Ваш Выбор - как Вызов богам!
   Так брось же, Судьба Невезучая,
   Фортуну к солдатским ногам!

                ДВА   МАРША

МАРШ   ШТУРМОВИКОВ
 
    Знамена вверх! В шеренгах, плотно слитых,
  СА идут, спокойны и тверды.
  Друзей, Ротфронтом и реакцией убитых,
  Шагают души, в наши встав ряды.
(с) Хорст Вессель

ПЕСНЯ ЕДИНОГО ФРОНТА 
 
  Марш левой - два, три!
  Марш левой - два, три!
  Встань в ряды, товарищ, к нам, -
  ты войдешь в наш Единый рабочий фронт,
  потому что рабочий ты сам!
(с) Бертольд Брехт
================================================

Два марша. Две веры.
Две страшных химеры
двадцатого века...
Рождались калеки.
И – на баррикады
под гул канонады,
где в муках, порою,
рождались герои.
Рождались и мифы
под  вопли и всхлипы.
И всё же, и всё же –
заноет под кожей,
как будто по венам
на уровне генном
на стоны и хрипы
спешат архетипы,
и гасит конфликты
суровость реликтов.
Я не был рабочим,
но мысль кровоточит:
весь мир – планетарий,
а я – пролетарий,
и мы пролетаем
беспечною стаей
опять мимо кассы...
Власть строит каркасы.
Отряды ОМОНА
стоят непреклонно,
и, словно живые,
идут штурмовые
колонны В. Хорста...
Нам будет непросто.
Нацисты и власти –
коричневой масти.
Над ними кружу я –
жируют буржуи.


Твёрже шаг, шаг, шаг,
затянув свой кушак,
«встань в ряды, товарищ, к нам, -
ты войдешь в наш Единый рабочий фронт,
потому что рабочий ты сам!»

        *  *  *

   Когда фашистская армада
   попёрла бойко на Восток.
   Слетела с нас в момент бравада.
   Враг был свиреп, силён, жесток.
   Нам Бог устроил перекличку,
   и в каждом уголке земли
   гремел набат:
   "САРЫНЬ НА КИЧКУ!"
   И мы собрались, и пошли.
   Шла наша жизнь под красным флагом.
   Страна - один большой ГУЛАГ.
   И мы пошли на них ГУЛАГОМ,
   и был раздавлен нами враг.
   "Телами завалили фрицев", -
   сказал Астафьев, фронтовик.
   Да, завалили! Что ж виниться?
   Народ наш в ярости велик.
   Не страшен свист ему снаряда
   и "мессершмидтта" "пируэт".
   Не страшен и заградотряда
   вдали - зловещий силуэт.
   Стоял солдат святой и грешный
   меж двух огней... Вокруг - война.
   Ты б не стрелял, энкэвэдэшник,
   у вас с солдатом цель одна.
   Он шёл на фронт не из-за страха.
   Три всхлипа: СОВЕСТЬ, ДОЛГ И БОГ.
   Он на себе не рвал рубаху,
   но сделал всё, что только мог.
   И в день погожий, майский, вешний
   в его честь - мириады тризн.
   Ты посмотри, энкэвэдэшник,
   вот где святой патриотизм.
   Те, кто бежал сдаваться немцам,
   большевиков ругали власть.
   "Страна - один большой Освенцим" -
   сиё пришлось им, видно, в масть.
   "Страна - один большой Дахау".
   Стать капо лагерным подстать.
   С чужой руки подачку хавать.
   Своих пытать и предавать.
   И пусть меня гнобят нещадно -
   у сердца выжжено тавром:
   "НЕ БУДЕТ ВЛАСОВЦАМ ПОЩАДЫ:
   НИ В ЭТОМ МИРЕ, НИ В ИНОМ".





===============================

                Э П И Г Р А М М Ы   

* * *

ЭЛАН, ГУБ РАЗОМКНУВ ОКОВЫ,
ВСЁ РАССКАЗАЛ ПРО ЗЕМЛЯЧКА...
И ТОЛЬКО ЛАРА КОНДАКОВА
О БЭЛЛЕ СУДИТ С КОНДАЧКА.


Посвящается сборнику "ПИСЬМО НА САЛФЕТКЕ" Шведова и Зеленцова

Поэты Шведов, Зеленцов, улёгшись под одной обложкой,
письмом застыли на салфетке, а брэнд издателя – клеймо.

Так связь времён, в конце концов, свои прокладывая стёжки,
воспроизводит очень метко союз Верлена и Рембо.


РЕЗНИЧЕНКО

Когда то с воплями "НАЦИСТЫ", на форум Вова выбегал.
И взгляд его струился чистый, разя нацистов наповал.

Но времена пришли другие, метаморфоз замкнулся круг.
К нацистам Вова: "Дорогие, – бежит, вопя, – Я друг вам, друг!"


* * *

Вованчик Резниченко готовит юбилей.
Подружки мазохистки ждут экземпляр сигнальный.
 И клянчат извращенки: "Нас, Вовчик, не жалей,
и врежь нам по садистски фекально генитальным".


       *  *  *
   
   Сед, как вата, Резничёнок
   си-шных оскорблял девчонок...
   Знал, что стареньких не бьют,
   став своим среди иуд,
   влез он в тысячу печенок,
   и хоть вёрток, как чертенок, -
   близок, близок Божий Суд.


* * *


От Брехунова до Панарина,
от Петербурга до Рязани
с любовью вспоминают Сталина
назло всей либеральной дряни.


* * *   
   
   Когда я мыслю о Сергуне,
   то понимаю, что Панарин
   средь тёток дунь - конечно, барин...
   На фоне барина - сам дуня.

* * *
   
   Когда я мыслю о Ландау,
   я понимаю - Игорёк
   не то чтобы полнейший даун,
   но зреет плод и близок срок.
 
 


* * *

Как не пыхтел наш Красный Саша – не смог найти себя в культуре...
Расслабился он у параши... И стал Мартышкой Лю в натуре.
Так стало легче продаваться, Так стало легче отдаваться, и кожурою от банана
с цинизмом вертких папарацци и кретинизмом Матерацци он метит в голову Зидана.


* * *

Когда я вижу Ванюкова,
то понимаю – Ванюков
умеет взглядом гнуть подковы,
но жидковат он гнуть братков.


* * *

Сыч петлял в бору один – грипп и резь в печёнке 
обоссал отару.
Ищет Петя Бородин рифмы Резничёнку,
оба – суперстары.


* * *


БОРОДАВКОЙ БОРОДИН
СТАЛ В ЛИТЕРАТУРЕ.
БОРЗОПИСЕЦ ГОСПОДИН 
БРОНТОЗАВР В НАТУРЕ.


* * *

Петюня, не завидуй Мишке: ни Резниченко, ни тебе
не выпустить бумажной книжки, и остаётся двум мальчишкам
печальным блюзом на трубе в оркестре Красненькой Мартышки.
проклятья слать своей судьбе.

 
   * * *   
   
   Бородавочник в природе - вылитая свинка.
   А наш Петя Бородин - вылитая шавка.
   Бегает за Резниченко, прогибая спинку.
   С виду маленький такой, словно бородавка...


* * *

Когда я мыслю о Петруше,
я понимаю – Бородин
не вдохновением укушен.
Увы, БЕЗДАРНОСТИ он сын.

       ЧЁРНЫЕ СПИСКИ СИ
   
  Достоин быть в списках Панарин -
  стебущийся мем-господин.
  Он Музу нещадно тиранит,
  как друг его Пит Бородин.
  Завистники оба при этом -
  да, зависть у них частый гость -
  и приз сетевого поэта
  в их горле застрял, словно кость.


* * *

Когда Джи Майк свой стихобред несёт на конкурс графоманов,
трясясь от счастья и мечтая, но не дрожит его рука.
Ему внушают: 'Ты – поэт', – ведь шайки борзых графоманов, как стайки грозных тараканов,
свою породу привечают, гнобя при этом чужака.


* * *

Как наш Джи Майк, такой неброский, шлёт 'мэтру' лживый мадригал,
но, жопой чувствуя скандал, дезавуирует сиё, без всяких лишних сожалений,
Панарин С. Бонч-Осмоловской вот точно так же зад лизал,
потом на весь журнал кричал: не разделяет, мол, её он ксенофобских убеждений.



* * *

Субтильность дамы любят очень,
вино сухое – не отрава.
Не знаю, с кем Вы спите ночью,
но днем кумир ваш – Окуджава.


ВОЕВОДИНУ

Некондиционный и не завитой,
с нами на экране диктор разбитной.
Смотрит ВОЕВОДОЙ, дышит тяжело...
Грозного народа "Времечко" пришло.

* * *

Академик Благоволин всеми нами не доволен,
но спокоен и речист,
когда видит, как на воле разгулялся в "Диком поле"
популярный экстремист.


ЭРОТИЧЕСКИЕ СТАНСЫ
***

Выпадают волосы и зубы,
полиняла шкурка у кота,
но остались чувственные губы
и в повадках та жа острота.

***

И я когда-то был котярой,
и баб имел невпроворот.
Теперь, увы, - ему не пара.
Я стал домашний, смирный кот.

***

Что вам осталось, дружище?
Молиться.
Ведь старики очень часто ворчат
не потому что их редко хотят,
а потому что все реже хотится.


* * *


Я качаюсь в гамачке,
грею письку в кулачке.
Вдруг провис мой гамачок,
и я кончил в кулачок.


* * *

Сублимаций в мире много.
В революциях - свой драйв.
Мне б жиденочка ручного,
я бы с ним ловила кайф.


* * *

Мой миленок, как муленок,
примостился между ног,
и хотя он без силенок,
но зато он сосунок.


* * *

Хоть я давно уже не молод, при первых выстрелах свободы,
в напевах новых Конституций

я суть весь - плотоядный голод, и, словно в молодые годы,
вновь просыпаюсь от полюций.

================================

ЛИРИЧЕСКИЕ СТАНСЫ

Моей виртуальной подружке Юленьке Логиновой

* * *

Залогинься, Логинова,
слово сдай в залог,
где хромает логика,
помогает слог.

* * *

Логинова Юля,
как юла, юлит,
жалит, словно пуля,
добрая на вид.

* * *

Юлька по походке
узнаёт всех мачо,
кто её захочет,
тот потом заплачет.

ШАХМАТИСТСКИЕ СТАНСЫ
* * *


К Каиссе проявляя волю,
он подползает без конца.
Каисса, глянь скорей на Толю,
как грим ползет с его лица.


* * *

Играя хуже всех турниры
из претендентов, как не странно,
он вновь стал чемпионом мира.
Спасибо версии Кирсана.


* * *

И как театральная матрона
не отдает коллегам роли,
так с чемпионскую короной
не расстается Анатолий.
================================

        Родился в семье военнослужащего в Москве, поменял 10 школ, кочуя с семьёй  по дальним (и не очень) гарнизонам военных авиационных заводов. Окончил   ВГИК и работал 20 лет (до перестройки) на студии неигрового кино   директором съёмочных групп.
         После окончания ВГИК-а служил  в зенитно-ракетных войсках под Севастополем,  а по завершению службы вернулся на студию.
         Офицер  запаса.
         В начале перестройки окончил курсы при   Минфине РФ и получил сертификат специалиста по ценным бумагам. Ныне торгую  ценными бумагами на фондовой бирже
         В 80-х прошлого века посещал семинары К. Ковальджи, проводимые
 художественно-литературной студией  при СП СССР.
Автор поэтических сборников "ВЕНОК СОНЕТОВ",  "СКОМОРОХ БОЖИЙ",  'НУ, ВОТ И ВСЁ...', публикации  в газетах, журналах, альманахах и коллективных сборниках.
Серебряный лауреат литературной национальной премии    'Золотое перо Руси', призёр многих литературных конкурсов, проводимых в сети российскими и международными организациями с независимым профессиональным жюри,
член Международного сообщества писательских союзов (ЧЛЕНСКИЙ БИЛЕТ -  5079), член МГО СП России (ЧЛЕНСКИЙ БИЛЕТ - М-4671),
награждён МГО СП  России медалью 'За верное служение отечественной литературе'.
=================

mikle5.mylivepage.ru, http://zhurnal.lib.ru/g/garcew_m_i/
================================


К Н И Г И

  >
  СКОМОРОХ БОЖИЙ
  >
  >
  >>Формат: 70х100 1/32
  >>Количество страниц: 304
  >>Год издания: 2007-2008
  >>Издательство: "БАРС"
  >
  >>Сайт: http://www.encbars.ru/e-shop.htm

  >
             ВЕНОК СОНЕТОВ
  >
  >
  >>Формат: 84х108 1/32
  >>Количество страниц: 64
  >>Год издания: 1993
  >>Издательство: "Детская книга"
  >
  >>Сайт: http://biblus.ru/Default.aspx?auth=2e1c255k0&acls=122925


 
  'НУ, ВОТ И ВСЁ...' 

  >> Михаил Гарцев, Beyond the Barriers, Inc., Minneapolis, Minnesota, 2010, SAN: 8 5 1 - 9 5 4 4. Распространяется через Клуб любителей русской литературы г. Миннеаполис.
http://www.tchijik.com/новые_издания.html
  >
  >
 А Л Ь М А Н А Х И
  >
  >>>'МОСТ' 11/2008 и 'МОСТ' 13/2008 г. Санкт-Петербург
  >
  >>ISSN 1991-7023(Print)
  >>ISSN 1991-7031(Online)
  >Журналы издательства 'Век Искусства':
   >'Край городов' и 'МОСТ'.
   >Подписаться на наши издания можно через
   >редакцию - e-vi@list.ru, lado_d@mail.ru


Подборка стихов в журнале "Великороссъ". 17. 2010 г. 
 http://www.velykoross.ru/918/


  >>Новая подборка  в журнале 'ВЕЛИКОРОССЪ'. 18. 2010 г.
  >http://www.velykoross.ru/963/


Подборка стихов в газете  'Московский литератор'. 8. 2010 г.
  http://www.moslit.ru/nn/1008/14.htm


Подборка стихов в журнале 'Север'.  9-10. 2010 г.


Подборка стихов в поэтическом альманахе  '45 параллель'.  декабрь. 2010 г.
 http://45parallel.net/mikhail_gartsev/

==================

ПОБЕДЫ НА КОНКУРСАХ:

1.  >>Итоги литературного конкурса 'ЛитОлимп-2010'
 
  > http://www.ligawriter.ru/news/1/
 
   >
   >>Поэзия

>лауреат премии "О Русь, взмахни крылами" имени Сергея Есенина   

   [Гарцев Михаил]
============================

2.>Конкурс  "Слёт поющих поэтов"

>1-ый этап Конкурса в октябре 2010г.:
[ М. Гарцев - лауреат в номинации "Дорожная песня" и дипломант в номинации "Песня философского содержания"]
 
 
===================

3.>Лауреат конкурса "Северная Звезда" в номинации "Поэзия".


====================

4.>"Посох и Лира" - /"Большой финал" 2009/, в номинации - стихи в традициях русского рока
   >"Так уж суждено".
   
 
 
  =========================

5.>"Золотое перо Руси" за серию пародий.
 
   >в номинации "ЮМОР".
   
   >На конкурс принято 503 произведения 260 авторов.
   >ЛАУРЕАТЫ, ОБЛАДАТЕЛИ ФАРФОРОВЫХ СТАТУЭТОК:
   >Серебряные лауреаты:
     [Михаил Гарцев г. Москва, Россия за серию пародий.]