Моею колыбелью был Урал

Венок сонетов

1.
Моею колыбелью был Урал.
Там мой отец мне маму отыскал,
Кубанскую казачку, раскулачку,
встав с партией за это в драчку.

Но партия была неумолима,
в своих ученьях неделима
и выгнала отца из партии рядов,
не получив его покаяннейших слов.

Мать, фельдшер-акушер.
В анкете – раскулачка,
У партии должна была бы стать батрачкой.

Но не позволил ей батрачкой стать отец...
Урал Нижне-Тагильский их венчал,
Нижне-Тагильский северный качал…

2.
Нижне-Тагильский северный качал
их ветер, по семейных всех начал
и неулыбчивых общественных суждений.
Над ними нависал укором Ленин.

Но их любовь смогла за годы
все беспартийные невзгоды
перемолоть в муку, в душевной мельнице,
сведя их к незначительной безделице.

А тут и я на божий свет приспел
и стал расти, неведомый пострел,
болезненный и хилый человечек.

А в жизни был ещё не вечер.
Она жила. Урал держал всех в трудовых законах,
в своих могучих трудовых ладонях.

3.
В своих могучих трудовых ладонях,
в весёлых молодёжных звонах
не долго семью пестовал Урал.
На бой с фашизмом весь народ вставал.

Война. Тифозные бараки.
Мы, брошенные в них, ненужные собаки,
каким-то чудом выжили. Как миф.
Лежит на этом бога сверхсекретный гриф.

На старых, на газетных, на листочках
чертил я в первом классе буквы.
Был северный, но всё же Казахстан.

Второй мой класс – Потанинская школа.
Качали рельсы на товарных перегонах
мою колыску на апрельских звонах.

4.
Мою колыску на апрельских звонах
качнул вагон товарный. Я со стоном,
каким-то чудом выскочить сумел
из-под колёс, когда состав уже гремел.

Петлял я меж вагонов, словно заяц,
охрану обходя, в вагоны залезая,
в извечных поисках съестного,
совсем без разницы какого.

Везли лошадкам жмых, овёс.
Охранник с автоматом службу нёс,
но ухитрялись мы всё это добывать.

Ругала нас за это мать.
Но кто тогда, коль было что, не крал?
Седой и древний был вокруг Урал...

5.
Седой и древний был вокруг Урал.
Уже в седьмом я тайны познавал
Уральских гор в весёлых турпоходах
и даже Таганай воспел я в первых одах.

Меня влекла уральская тайга.
Охота. Рыболовная нудьга.
Все пробовал на свои ребячий вкус,
а бес подсовывал всё новый мне искус.

Я убегал из дома. Мчал к Тарзану
в товарняках, попутками, но сразу
милицией был возвращён домой.

Но дома тайный домовой
меня опять в весну толкал:
апрельская капель, проталины у скал.

6.
Апрельская капель. Проталины у скал.
Я что-то там душой своей искал,
выведывал какие-то там тайны.
Мечтал о подвигах необычайных.

Я был героем Купера в тайге,
бесстрашно забирался в дебри, где
и взрослый напугался бы глуши,
в которой нет и близко ни души.

В тайге однажды просто замерзал.
Мужик случайно на меня попал
и полумёртвого в деревню приволок.

Беспамятства таинственный морок
меня в деревне задержал, пока
наст на снегу, подтаявшем слегка...

7.
Наст на снегу, подтаявшем слегка,
и первые ручьи, нетвёрдая нога,
вступившая учиться вновь ходить.
Я начинал, как заново, здесь жить.

Спасибо той деревне, без врача
меня лечившей на печи, ворча,
подсмеиваясь над моей бедой,
не причиня обиды ни одной.

Весеннею капелью я ушёл
из той деревни, где нашёл
приют с лечением и тела, и души.

Потом я долго размышлял в тиши
0 том, что сделала со мной пурга
и ласковая мамина рука.

8.
И ласковая мамина рука.
Она, через разлуки облака,
меня в деревне той, незримо доставала
руками женщины... А женщина вставала

безумно в рань и отправлялась в хлев,
избы никак, ничем не заперев.
В деревне той не ведали замков.
Уклад житейский был таков,

что думать о замках было смешно,
и даже как-то, по-людски, грешно
и люди обходились без затворов.

Запомнилось мне всё из разговоров...
Давно то было. Старости туше
и что-то смутное шевелится в душе.

9.

И что-то смутное шевелится в душе
и тщится память воссоздать вотще
истоки всех моих поступков,
потом. Во взрослости. Приступков

лестницы, по коим зверем
я в жизни к вожделенным целям
всходил, но не по головам.

Я праведником не был никогда.
Грешил, как все. Невольно иногда.
Гордец, воспитанный Уралом,

с уральским огненным закалом.
Уральское начальное в душе,
приносит, иногда, мне память, как клише.

10.
Приносит, иногда, мне память, как клише,
как старый штамп, поставленный в душе
в ушедшие, далёкие годины,
когда с Уралом были духом мы едины.

Когда пытался я свою судьбу придумать
и вознестись, как рыбаки на Грумант,
рискуя потерять пути назад.
Но риск – он двигатель прогресса, говорят.
Искал я к восхождению пути.
Ещё юнец, в котором жизнь зудит,
слагается весёленьким куплетом.

Уже тогда в душе я был поэтом.
Уралу сочинял наивные былинки –
газетчику – стандартные картинки.

11.
Газетчику – стандартные картинки
виднелись в опусах моих или соринки
всех начинающих писак,
не образованных никак.

Я кое-как окончил девять классов.
Заговорил уже солидным басом
и на заводе начал токарить.
Не густо было у семьи чем жить.

Всё это было ещё детством,
большим со взрослостью кокетством,
до яви не доросшим в разы.

Игра в большие скалолазы
и безобидные проказы с рылом свинки...
Пытаюсь вспомнить детство. Словно льдинка...

12.
Пытаюсь вспомнить детство. Словно льдинка
в огне годов. Растаяла хотинка
достичь недостижимого. Манилов
попал в меня, как уголь в зев горнила.

Сгорел дотла и дыма не осталось.
Мне пережить страну досталось,
войти в другую, новую, чужую.
По всем параметрам иную.

И в этой новой, чудится во сне
былых времён, порученных и мне,
и мной теперь исчисленной в потере.

И вспоминаемой в деталях еле-еле,
и свёртываемой в подобие кульку.
Оно скользит по памяти катку.

13.
Оно скользит по памяти катку,
с раската вылетает: на лугу
пасу коров. Учусь всерьёз курить.
У пастуха учусь в сём мире жить.

Он бывший лётчик. Ныне инвалид.
Он в жизнь мою вошёл, как в хаос тьмы болид
и как мечта о статусе полётном,
с кнутом за стадом неуёмном.

Он научил меня самим собою быть,
себя первей других любить
и не сдаваться никаким невзгодам.

Учил меня он службе для народа,
рассказывая, иногда, своей судьбы былинки,
чуть-чуть звеня, как бы из-под сурдинки.
14.
Чуть-чуть звеня, как бы из-под сурдинки,
поёт мне детство про свои чудинки
смешные и наивные порой,
со знанием всего: «ни в зуб ногой!»

А парадокс весь в том необычайный,
что я – поэт, словесник изначальный,
уралец истинный, где б ни скитался я,
где б ни причалила судьбы моя ладья.

В Челябинском погосте мать, отец.
В Челябинске родня и первый мой малец
родился там, в посёлке КПЗиС.

В Челябинске всех взлётов моих низ.
В Челябинске взрослеть я начинал.
Моею колыбелью был Урал.

15.
Моею колыбелью был Урал.
Нижне-Тагильский, северный качал
в своих могучих трудовых ладонях
мою колыску на апрельских звонах.

Седой и древний был вокруг Урал.
Апрельская капель, проталины у скал,
наст на снегу, подтаявший слегка,
и ласковая мамина рука.

И что-то смутное шевелится в душе.
Приносит иногда мне память, как клише
газетчику, стандартная картинка.

Пытаюсь вспомнить детство. Словно льдинка
оно скользит по памяти катку,
чуть-чуть звеня, как будто под сурдинку.