Гость страницы поэт Сергей Вл. Петров

Кто не знает замечательного поэта Петрова Сергея Владимировича,
познакомьтесь!
http://ru.wikipedia.org/wiki/Петров,_Сергей_Владимирович


АРКА ЧЕВАКИНСКОГО

Вечер встал закатом бледно-алым,
а над ним под небом голубым
под Екатерининским каналом
в арке встал краснокирпичный Рим.

Арка – что громоздкая повозка.
На ее вершине, зелена,
триумфально зыблется березка,
выросши из каменного сна.

Трещина разламывает своды,
и простор уходит под дугу,
и текут закаты, точно воды,
на обитом камнем берегу.

Проклиная климат этот свинский,
на Петровы замыслы сердит,
как патриций, Савва Чевакинский
на березку майскую глядит.
                14 декабря 1980
 
НОВАЯ РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ФУГА

I

Живу я недалеко от костела,
от нежной веры в Божье рождество,
не зная, доживет ли до отела
мое телячье естество.

Толику пропустив, я сел за столик.
Увы! Слезятся старчески глаза.
Вошел я в роль, как праведный католик,
внимая слову лысого ксендза.

Мир на земле – небесное явленье.
Оно ласкает, как декабрьский дождь,
и сыплет бисер всем скотам на удивленье,
а в человечестве благоволенья
всё нет еще. И я судьбою тощ.

Свою судьбу снимаю напрочь с тела
и, как отшельник, за день похудел.
Не знаю, как и жить в эпоху дел,
когда в народе вера опустела
и всяк алкаш да знает свой удел.

Свет разума сияет грустно мирови
и, кажется, лишается ума.
А где-то в Вятке (или, может, в Кирове?)
зимуют шустроглазые дома,
завернутые в модные тулупы,
по-человечески непроходимо глупы.

И от меня к Москве первопрестольной,
рождественской обедней осиян,
бежит старинной музыкою сольной
не колокольный звон, а сам костельный
душеспасительный орган.

Колокола давно висят в пустыни,
они мертвы, как снулая плотва.
Услышь, Москва, моленья по-латыни,
введи их в прославление, Москва.

Молюсь за мир, за древнюю культуру,
за веру предков, аки Аввакум,
и за подпольную литературу,
невольно наводящую на ум.
Молюсь за мир. Слезами восковыми
исходит робкая свеча.
Молюсь по чистой совести во имя
Господне и за здравье Ильича.
Смеясь, молчу. Не моему уму
чужих шагов раскинутая мера.
Прости же, Боже, страстного невера,
помилуй, Господи, неверного Фому!
Молюсь за мир. А мне смешно и страшно.
Авось и смерть мне видится смешной,
и я вкушаю праздничное брашно
и запиваю смертной тишиной.
О войнах бешеных калякают калеки.
Поляки бедные справляют Рождество.
На черных святках замерзают реки,
и кровь не движется, и стынет естество,
и благо бы не знать – не ведать ничего.
И мне, калеке, до Москвы далеко,
юроду старому не побывать в Кремле.
Но я молюсь по-Божьи кособоко
за мир на грешной матушке-земле.
                25 декабря 1980

II

Я нынче тихо верую в Сочельник,
и православьем пахнет Рождество,
а русская зима летит, как белый пчельник.
Мне веруется. Только и всего.

Благословенье папы Яна Павла
на соплеменников его легло.
Какой-то поп, расхристанный как падла,
изображает мировое зло.

И, кровью иноверческой налиты,
не вифлеемской жаждучи звезды,
тоскуют польские израэлиты,
евреи тож иль попросту жиды.
И рабский век им не страшней мгновенья,
им столп Господень светит на пути.
Они под папское благословенье,
смирясь душой, готовы подойти.

И я пророчу всем седобородым
имамам и аятоллам:
да будет мир звереющим народам,
да будет мир им с верой пополам.

В Сочельник по-язычески хожу я
во имя Божье колдовать,
и миру христианскому твержу я:
«Да перестаньте! Полно ****овать!
Меж полушарий, словно меж двугорбий,
верблюжий путь мы к миру проторим.
И папа призовет urbi et orbi
паломничать в Москву, как в третий Рим».

                6 января 1981
 
ЯНВАРСКАЯ ФУГА

Я увалень седой среди литых колоссов,
десницей разума изваянных ослов.
Средь них я только сам себе философ
и – что еще милей мне – острослов.

Ум у меня горчит и тишь стоит на сердце,
и я тебе, чужая слава, кум.
Растрепан я, как Диоген Лаэрций,
упорен и горяч я, аки Аввакум.

И переваливаюсь я по жизни,
набрав огрызков в драную суму,
и черви ползают и липко лезут слизни
по неумытому и мертвому уму.
И гол я, как пророк в непризнанной отчизне,
и слову некуда приткнуться моему.

А чувство цыркает ногами, что кузнечик,
иль мчится тучей, будто саранча,
и я про всё гадаю: чет иль нечет,
философически чуть-чуть бурча.
Мой ум мечеть, как тело, в небо мечет,
она застыла, точно каланча.

И нисенитница с бессмыслицей в своем
подружестве живут со мной бок о бок.
Они, как нимфы, прячутся вдвоем
(не раскрывая в мире тайных скобок).

И, всё еще колдуя над собой,
какое этой фуге дам заглавье?
Вот захочу и перейду судьбой –
своею личной! – в православье.
Зане я волен, что казак донской,
по воле собственной я мирозданье лажу
и целый век, как чертов день-деньской,
разыскиваю самокражу.
Ужель я в самом деле самокрад?
Но чьи глаза тогда на мокром месте?
Ужель набрасываться я на самок рад
единственно из чувства мести?
Я шествую тропинкой философской,
задрав до неба соболиный хвост,
я шествую походкою бесовской,
как протоплут, праирод и прохвост.

Под ноты солнечной сонаты каюсь,
что я – болтливый нелюдим,
и всеми чувствами я косо натыкаюсь
на страх, но пребываю невредим.
Никто не говорит, что я хапуга
и что дорогу я перебежал
какой-то бездари, но знаю миг испуга,
разинутый как уйма жадных жал.
И честно движется моя слепая фуга,
разя безмолвие, как праведный кинжал.

В элегиях, ей-ей, я не Проперций,
не строю Рима в мраморных стихах,
и самому себе задам я перца,
да так, что сам и закричу: «Ах! Ах!»
Да хоть бы был из лириков я лирик,
в поэзии был чудом из чудес,
из золотых слагаясь гирек, –
с веками, словно мыльненький пузырик,
беззвучно лопнул бы мой вековечный вес.
И если бы в великие я влез,
то все-таки чрез тысячу веков
я был бы позабыт и был таков –
исчез бы на глазах у знатоков.

Так стоит ли над строчками трудиться,
раз их удел – когда-то умереть?
И если заново нельзя родиться,
так нечего против рожна переть.

Люди и камни видывали виды,
и родился последний век на свет.
Перед ковчегом прыгают Давиды,
египетские плачут пирамиды
под пенье погребальной панихиды
о том, что вечности всё нет, и нет, и нет!

                7–17 января 1981