The Census-Taker Перепись населения

Перепись населения

                Под вечер я добрался до лачуги
                Из горбылей, оклеенных бумагой,
                С одним окном, с одной худою дверью...
                Единственное в этой части гор
                Жилище, да и в том нет ни мужчин,
                Ни женщин. (Да и впрочем, непохоже,
                Чтоб женщины когда-нибудь тут были -
                Так что о них вздыхать?) Я в эту глушь
                Пришел, чтобы переписать людей,
                Но ни одной живой души не встретил
                На сотню миль вокруг. И этот дом,
                Куда я шел с какою-то надеждой
                И за которым долго наблюдал,
                Спускаясь по извилистой тропинке,
                Был пуст. Я там не встретил никого,
                Кто мог бы смело выйти мне навстречу,
                Кому не страшен посторонний глаз.
                Стоял сентябрь. Но как бы вы смогли
                Сказать, какое было время года,
                Когда от тех деревьев, что должны бы
                Ронять листву, остались только пни,
                Покрытые смолою сахаристой?
                А на деревьях, что еще стояли,
                Ни листьев не было, ни даже веток,
                Секущих воздух осени со свистом.
                Лишенный помощи деревьев ветер,
                По-видимому, что-то сообщал
                О времени - как года, так и дня -
                Тем грохотом, с которым дверью хлопал.
                Казалось, будто грубые мужчины
                Входили, каждый резко двинув дверью,
                И следующий вновь ее толкал.
                Я насчитал девятерых из тех,
                Кого я права не имел считать,
                И сам переступил порог - десятым.
                Где ужин мой? И где хозяйский ужин?
                Нет лампы, что горела б над столом.
                Печь холодна и завалилась набок,
                И рухнула железная труба.
                А люди, громко хлопавшие дверью,
                Людьми для слуха были, не для глаза.
                Они не упирались в стол локтями,
                Они не спали на кривых полатях.
                Нет ни людей, ни их костей - и все ж я,
                Подумав о костях, вооружился
                Изгвазданным смолою топорищем,
                Которое валялось на полу.
                Не кости лязгали, а стекла в раме.
                Умолкла дверь, припертая ногой.
                А я стоял и думал, что бы сделать
                Для дома и для тех, кого здесь нет.
                Покинутая ветхая лачуга
                Меня наполнила не меньшей грустью,
                Чем древние руины там, где Азия
                От Африки Европу отделяет.
                Мне ничего не оставалось, разве,
                Установив, что дом необитаем,
                Далеким скалам громко объявит:
                "Дом пуст! И тот, кто прячется в молчанье,
                Пусть возразит иль пусть навек молчит!"
                Тоска считать людей в таких местах,
                Где их число с годами убывает.
                Невыносимо там, где их не стало.
                Должно быть, я хочу, чтоб жизнь жила.

                Перевод А. Сергеева


The Census-Taker

I came an errand one cloud-blowing evening
To a slab-built, black-paper-covered house
Of one room and one window and one door,
The only dwelling in a waste cut over
A hundred square miles round it in the mountains:
And that not dwelt in now by men or women.
(It never had been dwelt in, though, by women,
So what is this I make a sorrow of?)
I came as census-taker to the waste
To count the people in it and found none,
None in the hundred miles, none in the house,
Where I came last with some hope, but not much,
After hours' overlooking from the cliffs
An emptiness flayed to the very stone.
I found no people that dared show themselves,
None not in hiding from the outward eye.
The time was autumn, but how anyone
could tell the time of year when every tree
That could have dropped a leaf was down itself
And nothing but the stump of it was left
Now bringing out its rings in sugar of pitch;
And every tree up stood a rotting trunk
Without a single leaf to spend on autumn,
Or branch to whistle after what was spent.
Perhaps the wind the more without the help
Of breathing trees said something of the time
Of year or day the way it swung a door
Forever off the latch, as if rude men
Passed in and slammed it shut each one behind him
For the next one to open for himself.
I counted nine I had no right to count
(But this was dreamy unofficial counting)
Before I made the tenth across the threshold.
Where was my supper? Where was anyone's?
No lamp was lit. Nothing was on the table.
The stove was cold—the stove was off the chimney—
And down by one side where it lacked a leg.
The people that had loudly passed the door
Were people to the ear but not the eye.
They were not on the table with their elbows.
They were not sleeping in the shelves of bunks.
I saw no men there and no bones of men there.
I armed myself against such bones as might be
With the pitch-blackened stub of an ax-handle
I picked up off the straw-dust-covered floor.
Not bones, but the ill-fitted window rattled.
The door was still because I held it shut
While I thought what to do that could be done—
About the house—about the people not there.
This house in one year fallen to decay
Filled me with no less sorrow than the houses
Fallen to ruin in ten thousand years
Where Asia wedges Africa from Europe.
Nothing was left to do that I could see
Unless to find that there was no one there
And declare to the cliffs too far for echo,
"The place is desert, and let whoso lurks
In silence, if in this he is aggrieved,
Break silence now or be forever silent.
Let him say why it should not be declared so."
The melancholy of having to count souls
Where they grow fewer and fewer every year
Is extreme where they shrink to none at all.
It must be I want life to go on living.