Многомерное окно

Ранет, изъеденный червями, тусклый листьями
с железным забором соржавленный.
Кладбище близко, и марш, трехдольным размером сдавленный,
фальшью исходит полуминорно-полудорийской.
Сад полон пыли, воздух сухо звенит, как в предгрозье.
Отрока терпкое сердце сжато незримой угрозою.
Равновелики - жесть колотушная дикого марша,
и разговоры к столу устремившихся старших.
Стол накрывали тогда под развесистым белым наливом.
Утка, говядина, водка, лафетики с бурой наливкою,
радости жизни, стон смерти и пошлость барачная,
сроков коротких - вот как - коротание между болячками.

Я прятался в шар.
Он стоял в углу сада напряженной и строгой молитвой,
надежно закрытый листьями старой малины.
Стенки его, нет, не стеклянные, они походили скорее
на отблеск подводных зрачков Лорелеи.
Из шара мне лучше был виден мир этот грубый,
и умолкали и хохот, и плач, и фальшивые трубы.

Ранет, засыхая, сыпал падалицы на грядки с укропом.
Глазки оголенных веток его с безнадежным смотрели укором.
Из мазанки выходил хозяин в картузе восьмиклинном,
шепча сухими губами стих из псалтыри старинной.
Шар мой снимался с места и плыл над дорожками.
Чувствовал я - замедлялось таянье шагреневой кожи.
Очевидность переставала дробиться, мигать затейливо.
Под веками капли бессмертья возникли,
а губы чуть слышно пели его.

Мы с дедушкой присели на зыбкий ковер твердых яблок.
Он тихо молился Пречистой Заступнице сирых и слабых,
а я вспоминал все, чему нас учили в сталинской школе,
и сжалось нутро от предчувствия жизни во лжи и неволе.
Забыл я, что нахожусь под защитой пифагоровой сферы,
и стал черно-белым мой шар, а затем - черно-серым.
Чтоб как-то согреться, я посмотрел прямо в солнце,
в уме вычисляя, сколь долго оттуда свет к нам несется.

- Мгновенно приходит свет
Благости Рая, -
чуть слышно ответил дед
мне улыбаясь.

- Как это мгновенно? Туда ведь сто сорок с лишним мильёнов километров!
Получится девять минут, если делить их на скорость света.
Не излучает, а извергает энергию бешеный шар раскаленный!
Тоже мне - рай... Вихри и смерчи смертельной короны.

- Солнце не злое, оно
молча сияет.
Круглое в небе окно

приоткрывает
в дом свой незримый Господь,
напоминая,

всем нам, что небо есть свод
твердый и прочный;
но, высота всех высот, -

он кровоточит
миррой слепящей. Он злит
всех, кто не хочет

чудо увидеть в нем. Зрит,
каждый привычно
мысля, что даром разлит

свет необычный.
Вроде бы так, задарма
сотни отличий

жизнь породила сама
как-то случайно,
и нет преград для ума,

и вечной тайны.

- Что правда, то правда, преград нет никаких, а знание - сила, -
ответил с апломбом я и побежал за журналом "Знание-сила",
от нетерпенья сгорая скорей опровергнуть дедовы бредни,
и ликовало нутро от предчувствия легкой победы.
Размахивал долго цветным я журналом квадратным.
Взахлеб все, что знал, излагал я об очевидном и невероятном.
Не шелохнувшись, слушал старик, подбоченясь картинно,
врезая в память мою свой профиль орлиный.
Я же пуще и пуще громил всех на свете соперников,
кровно обидевших Кеплера и Галилея с Коперником.
Позеленели от злости камни, летящие в Церковь,
и заплясали от счастья в сморщенных яблоках черви.

- Долго блуждает душа,
в хаосе мыслей
однообразно кружа.

Магия чисел
черная гложет ее.
В числах нет смысла:

десять, сто тысяч, мильён -
много ли, мало?
Там ли рожденье твое,

дух запоздалый?
Шар, говоришь, а не круг...
не помешало б

как-нибудь, встав поутру,
взором окинуть
мир этот пестрый, и вдруг

в точке единой
пересекутся черты
смутной картины,

не успевая застыть
скользкою пленкой
милой для чувств простоты.

Видишь... иконка
здесь, у меня на груди.
Перышком тонким

лик нарисован. Гляди -
сосредоточен
взгляд в одну точку. Един

взгляда источник
с точкой, куда устремлен
взор беспорочный.

И бесконечно продлен
взор сей быть может.
Тайна святая икон

Промысел Божий
То, что нам розно дано,
он подытожит.

Видишь на небе окно?
Шарообразным
пусть себе будет оно,

газообразным...
Рай не трехмерен, и не
может быть связан

мерой, числом в тишине
невыразимой