Дневник 46 Ожог

  Не отпускает четверостишие Рубцова из стихотворения «Расплата». Настигло как-то по дороге и ходит по пятам.

И однажды, прижатый к стене
Безобразьем, идущим по следу,
Одиноко я вскрикну во сне
И проснусь, и уйду, и уеду…

  И думаю об обманчивой простоте стихов. Разве пробежишь мимо, скажем, блоковского: «И перья страуса склоненные / В моем качаются мозгу...»?  Нет, образ не отпустит уже никогда, «бревном ляжет», как говаривал Есенин о Маяковском…
А тут – «неслыханная простота». Кажется, Пастернак лелеял мечту о подобной?..
  Давно уже прочел в журнале «Литературная учеба» заметку Александра Михайлова, критика, литературоведа, преподавателя и когда-то ректора Литературного института имени Горького, о стихотворении Рубцова «Тихая моя родина». В ней он делает акцент на магии «простых слов» и строк в поэзии. В частности, приводя в пример стихи Жигулина, Соколова, Рубцова, критик пишет о том, что «они привлекают нас своей простотой и задушевностью, и той искренностью, естественностью, которые заставляют нас забыть, что это искусство, что именно стихи, а не просто слова, сказанные в минуту откровенья».
  Всё так. Но приходит минута, и вдруг из «собрания», хоровода простых слов, из магии их простоты тебя больно или сладко укалывает что-то, и перспектива простоты накладывается на наши воспоминания, течет потоком, окончательно заполняя им ров какого-нибудь мучившего нас вопроса. И начинают дышать – совместно уже! – поэзия и собственные «почва и судьба».
  Волнующий резонанс поэзии и жизни вроде знаком каждому. Но только беспрерывный опыт чтения и опыт жизни дают ключ к распечатыванию магии «простых» слов. И тогда случается, что «простота» их омывается чем-то живительным, и затертые строки «теряют» обманчивую легкость  и открывают бесконечную перспективу твоим мыслям, чувствам, воспоминаниям, способности отзываться (в самом широком смысле этого слова).
  Так было у меня со знаменитым «Не порвать мне мучительной связи с долгой осенью нашей земли» из стихотворения Рубцова «Посвящение другу».
  Строчки эти стали емким вместилищем воспоминаний, ассоциаций, средоточием всего, что связано со «странным» патриотизмом русского человека, восклицающего в другом шедевре: «Россия, нищая Россия! Мне избы серые твои, твои мне песни ветровые, как слезы первыя любви». Кроме вместилища «родной печали» (Юрий Кузнецов), они реалистический, но одновременно непрерывно пополняемый символ всего русско-осеннего… во мне. Именно во мне. Есть в таком символе объединяющее всех со всеми, как, например, «журавли в холодной дали», но есть и только мое, сросшееся с моим только переживанием осени. Может быть, это черное дерево сгнившего порога, мокрое, сверкающее на солнце, говорящее мне о жизни и смерти больше другого…
  Поэтическое всем нам протягивает руку, всех сближает и делает роднее и каждому дает слово – местечко для его только чувства и мысли.
  Поражающая сердца несубъективная щедрость!
  Как дальше, анализируя стихотворение «Тихая моя родина» пишет Александр Михайлов, раскрывая секрет магической щедрости: «Почему же такие, вроде банальные строки, приметы вызывают у нас чувство сопереживания, в котором и заключена цель поэзии? Происходит это потому, что, читая строки  поэта, каждый из нас, как и Рубцов, видит купол своей деревенской церкви, свое озерцо, свою школу и забор перед нею, видит свою деревню, добавляя к этим деталям свои собственные».
  Так и на этот раз (в который уже!) укололо каждое слово в строчке «одиноко я вскрикну во сне», заключившей отныне для меня то, что я бы назвал сейчас, не подбирая слов, как «ожог Греха». Ожог Рубцова пострашнее пушкинского:

Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.

  И именно степень боли, степень ожога настигла и меня в дороге. «Одиноко я вскрикну ВО СНЕ…» – плата за «черного человека» в себе, плата за идущие по следам безобразья… Поражает как молния этот крик о невозможности возврата к себе.  Это не медленно разворачивающийся свиток отвращающих воспоминаний Пушкина – это ожог стыда на уровне смертельной дозы, смертельного поражения. И в безнадежный мрак метели уходит в конце стихотворения рубцовский герой. Здесь уже «по всей земле, по селам и столицам» гонит пораженного тоской грехопадения…
  И так же, как в случае с «мучительной связью», черная ночь «Расплаты» приобретает контуры другого вместилища, где хранятся до поры до времени постыдные поступки и слова. И когда однажды они соберутся в поражающий, беспощадный фокус, «ревишь от сознания бессилья», как гумилевская тварь, только без надежды уже обрести крылья…