Северная быль

Если тянет горечи груз на дно, вспомни то, что было давным-давно. В землях северных племя живет одно и в легенду верит. Говорят, что сущая правда в ней…

Подостыли как-то сердца людей, и пришел мороз, с каждым днем все злей, стал свирепей зверя.

Леденеет день, вымерзает ночь — утекает время, уходит прочь. У вождя меж тем повзрослела дочь — как костром согрела! По колено косы, текут ручьем, озорная, легкая на подъем, и не знают промаха у нее на охоте стрелы. Ей бы замуж надо, но вот беда: не стихают страшные холода, и уж коль нагрянули навсегда — скоро сгинет племя.
…А шаман наособицу жил, один, лишь порою в стойбище приходил, далеко не старый — но от седин был снегов белее. И едва метель колдовать пошла, угадал он сразу причину зла да забросил прочие все дела, не ведет обряды. И больные тоже напрасно ждут: не идет шаман отводить беду, и мрачнеет вождь, ходит как в бреду, да и дочь не рада.

Но однажды след по снегам пролег. Дочь вождя  — к шаману на огонек. Путь за реку легок и недалек, только что за чудо? Опустела юрта, погас очаг — даже самый слабый огонь зачах… верно, ноша тяжкая на плечах, верно, слишком худо. А на старых кожах читает взор: если умер в душах людских костер, если холод к миру крыла простер и нет края ночи — кто хранит тепло в снеговую жуть, тот разыщет Зимнюю Госпожу, станет жертвой — слушаешь, что скажу? — и спасет всех прочих.

Над землею стылой в зенит взойдя, только зимние волки с небес глядят, как стремится к северу дочь вождя, ну а север — вон он… Через лютый холод — зачем, за кем? Держит путь к сиянию вдалеке, и слезинка инеем на щеке, и дыханье — звоном. Вот сиянье рядом, оно — пляши! — разошлось пред нею в ночной тиши. В ледяные стены она спешит, расправляя плечи. После бега ноги ее дрожат, но в глазах бушует лесной пожар, и дивится Зимняя Госпожа, выходя навстречу.

«Для чего, скажи, ты пришла сюда? Не пойдет беда по твоим следам. Хочешь — мужа из снежного царства дам, не погибнешь в стужу. Будет твой защитник и господин… а шаман — пускай он умрет один, он угрюм, неловок и нелюдим, никому не нужен. Да на что он сдался тебе такой? В одиночку жил за своей рекой, неужели смог унести покой и найти невесту?»
Дочь вождя — упрямая, ну и ну! — на своем стоит: «Коли он в плену, почему ты не хочешь отдать весну? Разве это честно? Если сердце горячее жило в нем, заплатил он выкуп своим огнем. Не хватает — нас забирай вдвоем, без него замерзну!»
Но совсем не холодно ей уже. А глаза горят, продолжают жечь… И невольно чудится Госпоже, что теплеет воздух.

Вместе с ним теплеет ее лицо: «Что ж, довольно, девочка, молодцом! Вы прошли испытанье в конце концов, хоть всего не знал он».
…Был готов за всех заплатить собой — а на смерть отважится не любой. Но, когда истаивает любовь, этой жертвы мало. Если б мир спасенный его забыл, не сумел бы злой избежать судьбы. Да, видать, остался на свете пыл! Приходящий следом — разбивает цепь, замыкает круг, и спаситель тоже спасется вдруг, и душевный жар, жар сердец и рук принесет победу.

«Вот теперь я вижу, что он не мой. Возвращайтесь оба к себе домой — чародейство станет простой зимой, не встревожит боле».
И струною — звон ледяных дверей: тот, кого искала, живой пред ней, и нельзя сказать, кто из них сильней руки сжал, до боли…

«Что стоишь ты, девочка? Ну, иди! Ведь дорога долгая впереди».
Сердце бухает гулко в ее груди, и, ладонь давая, не отводит взгляда она тогда. А глаза его серые — корка льда… под которой бьется, звенит вода, навсегда живая.

…И рассветное небо огнем горит, и уходят волки в костер зари. Через тундру двое идут — смотри! — и молчат о чем-то. У шамана тверд и неспешен шаг, по улыбке видно — поет душа, южный ветер кудри его смешал с косами девчонки.