Большая прогулка

Что чувствовал, когда я к скалам плёлся?
Грусть, видя, что пылает клён, что вплёлся
лист жёлтый в косы изумрудные берёз,
и боль в боку… пониже рёбер… Рос
стук в темени. Я, огибая лужи, шёл и
глядел с тоскою в эти «зеркала».
Вдали сиреневая высилась скала
над тёмно-синим ельником. Тяжёлый
в коробке черепной стоял угар:
как дирижабль, она росла и распухала,
и превращалась медленно в ангар,
где сотня тягачей уже чихала.
Там был и я! Забравшись под тягач,
возился я с коробкой передач.

Дорогу знал ли я? На это ничего я
ответить не могу: я шёл куда
глаза глядят, природою живою
любуясь… Я из города всегда
спешу уйти в лес, в поле. Города
не забирали и Петрарку* за живое!..
Из носу капало, как с кисточки – вода,
когда я акварелью мажу. Воя,
как пёс, который был оставлен злым
хозяином на улице, металась
Душа; а корни можжевельника в узлы
завязывались. Жёлтого металла с
расплавленною медью и свинцом
текло по небу, смешиваясь, много…
Я шёл туда, куда вела дорога.
Я был опустошён, зато с винцом
в желудке: не бургундским, не бордосским –
с таким, которым красить впору доски
забора где-нибудь на даче… иль крыльцо,
а может быть – пасхальное яйцо.

Шепча: «Поэт, хрусталики настрой нам»,
глаза скользили по траве, по соснам стройным,
тонули в облаке, ловили луч на дне
ручья, смотрели в трещину на пне…
Им говорил не раз: «Вы – как насос! Знай,
в меня всё втягиваете! Рассудок косный
всего переварить не в силах: дрянь
в уме накапливается и... бомбой череп
взорвётся!.. Я и встал в такую рань,
чтоб стали вы немного побойчей!» (Креп
не я, а мой – что взять с него? – дурак!
Болтается в штанах, книг не читает,
забраться в половую щель мечтает
и днём и ночью, будто  в воду – рак.)

Итак, я шёл дорогой среди луж,
где отражались золотистые косички
берёз. Набрав волнушек (мне лисички
не нравятся), попал в такую глушь,
что, испугавшись, побежал, но на зелёной
лужайке, муравьями населённой,
остановился… А когда до скал добрёл,
я лёг на мох. Два капа, рожи корча,
глядели на меня с берёз. Короче,
день потерял и ничего не приобрёл.

Когда дошёл я вечером до дому
и отдохнул, то с полки взял три тома
Монтеня** и, в одном из них найдя
главу «О пьянстве» и её пройдя
глазами, вымолвил: «Хоть я устал с дороги
и чувствую, что как бы не в себе,
а вижу, что Монтень порой себе
противоречит: осуждая пьянство, строгий
ему выносит приговор: оно – порок!
Он пишет: ”Пьяница напился – и в острог
попал: сидит пятнадцать лет в остроге!
За что? – не знает сам! Достоин порки
не в меру пьющий!.. А иные прямо в Орк,
не просыпаясь, попадают после Оргий!”

Читаем ниже (так ли здесь он строг,
как строг в начале, т. е. выше): ”Раз уж впрок
заготовлялось в Риме и в Афинах
вино (так в наши дни оно у финнов
заготовляется), не грех и выпить (он
и сам пил белое, чтоб камень вышел вон
скорее из него по мочевому
каналу***): если пьёшь и знаешь норму,
то пить разбавленное можно каждый день!
Пью после завтрака и я, Мишель Монтень…”

И продолжает: ”Пьянство отягчает
и совесть менее других пороков*. Сам
Платон его едва ль не защищает
в своих «Законах»**, ибо он считает,
что пить полезно, что вино – бальзам,
который лучше всякого лекарства
болезни духа лечит: "Государства
на свете нет, где люди бы вину
не отдавали дань, не наслаждались
дарами Вакха и не оказались
у Бога этого весёлого в плену!..
Когда дитяти стукнет восемнадцать,
пить можно начинать, но напиваться
нельзя мужчине раньше сорока!***
Как только стукнет сорок, пусть пирует!
Пир тем и сладок, что на нём друзья толкуют
между собой о том о сём. У старика
нет радостей иных: ему осталось
пить и беседовать с друзьями: раз усталость
вино снимает, раз пьянея, зорок, как
Сатир, преследующий нимфу,  полупьяный
старик становится, – ему на пользу явно
вино идёт!” Так говорит Платон".
Мишель Монтень его слова приводит
нам в назидание. Монтень нас за нос водит!
Нам не грозит – высокогорное плато.
И далее (он водит нас по склонам
гор!): ”Мой отец, ценя труды Платона,
пил и ходил всю зиму без пальто –
и был здоров… Как пил наш дед, про то нам
отец рассказывал – рассказчиком он был
великолепным! – мне и старшим братьям.
Дед повторял: ”Я пью вино! клопы
пьют кровь мою! Зачем живу я?.. Ради
чего живут и таракан и клоп?” –
и наливал в бокал и морщил лоб…
А пьяный прадед наш, когда, играя, дети
вокруг него носились нагишом,
скакал, махал картонным палашом,
язык показывал, кричал: ”Штаны наденьте!”

Пью я, Мишель, строк этих автор; ром
пил мой отец, а дед – и ром и водку!
а прадед смачивал одной перцовой глотку.
Родился он в четыреста втором…*

Да! люди пили, пьют вино и будут
пить, думается мне, всегда и всюду!
Тот пьёт от радости, а этот топит грусть
в вине… Взять, например, хотя бы Русь,
где царствует сейчас Иван IV.
”Там, – пишет путешественник один, –
зимой и летом воздух душный, спёртый
и в теремах, и в избах; там до рвоты,
до одури пьют раб и господин…
Два года пробыл я у московитов:
встречал людей повсюду даровитых,
прекрасных, любящих друзей, детей и жён;
словоохотливых, весёлых, деловитых,
красивых, молодых, хотя небритых
(чем был сначала неприятно поражён),
законы знающих, читающих свой свиток.
Великий князь** был добр ко мне, а свита –
ещё добрей, о чём писал в Дижон
мессиру  де Виньолю. Но… поди-ка
пойми, что на уме у дикарей!
Народа нет душевней и добрей,
а завершаются пиры их… дракой дикой,
кровавой: дыбом волосы встают!
Когда они дерутся, в ход идут
топор и вилы, иногда – оглобли;
их жёны плачут, дети верещат,
но варвары на это не глядят:
дерутся – пена на губах, из носу сопли! –
при этом издают такие вопли,
так матерятся, что невольно задрожишь
и сразу с «поля боя» убежишь!..”

Тут мысль Монтеня стала: как Ниоба,
она на полпути, окаменев,
вдруг замерла… Эх, оживить бы мне
недовершённую мысль эту!.. Из неё бы
и вывод вытек… Погоди-ка! оживил
Монтень её уже и доразвил:

”Известно всем: для варвара веселье –
есть питие. Они друг друга съели б
живьём, как ест бояр своих Иван,
да сил хватает лишь на драку: злобу зелье
подогревает. Сам правитель – не с похмелья ль? –
лютует… Нет, не пролетит сова
Минервы над Московией: он – сильный,
Великий князь! – убил родного сына…***

Мы – галлы! Если я к кому-то зван
На ужин, что случается нередко,
я прихожу. Что подо мною: стул, диван,
скамейка, кресло или табуретка –
мне всё равно: сижу и ем, и пью,
беседуя с друзьями о делишках –
о том о сём; и если даже лишку
хвачу, не лезу в драку я, не бью
по голове соседа, не хватаюсь
за шпагу, не бранюсь, а извиняюсь
и спать ложусь… Когда кого-то рвёт,
себя стыдясь, вприскочку, будто ворон
с крылом подбитым, мчится прочь во двор он!”
Ну, здесь Мишель Монтень, пожалуй, врёт!»

2011


              *Музам дубрава мила,
  не дружат с городами поэты.
               Франческо Петрарка
**Мишель Монтень – французский писатель и философ
эпохи Позднего Возрождения (1533 – 1592 гг.).
Он написал свои философские "Опыты" в трёх книгах.
***Он страдал в последние годы жизни почечнокаменной
болезнью, от которой и умер.
*… я всё нахожу, что этот порок (пьянство) менее отягчает
нашу совесть, чем другие… – М. Монтень.  «О пьянстве».
**В своих «Законах» он (Платон) считает такие пирушки
полезными. – М. Монтень.  «О пьянстве».
***Платон запрещал детям пить вино до восемнадцатилетнего возраста
и запрещал напиваться ранее сорока лет… – М. Монтень. «О пьянстве».
*Прадед мой родился в 1402 году… – М. Монтень.  «О сходстве детей с родителями».
**Вряд ли Ивана Грозного в Западной Европе считали царём; и дед его Иван III,
и отец, Василий Иванович, были великими князьями. Царём он себя как бы «сам назначил»
волевым путём; но и великим князем не перестал называться: царь и великий князь и т. д.
Кстати, Монтень интересовался Россией, о чём сказано в примечании к главе «О боевых конях».
***Естественно, в Европе сразу узнали об убийстве Иваном Грозным своего сына Ивана.