Но я знаю, придёт к раскаянию час

Ветер злой рвёт в лохмотья одежду,
Убивает мороз всю любовь и надежду.
Задыхаясь от плача, ползу на коленях я к церкви,
Где лежат бездыханные, немые, давно уже мертвы.
Крест повален, разбита икона на щепки,
А алтарь, с позолотою снятую клетки.
Лишь свеча догорает и плачется воском,
В этом храме, разрушенном, под небом Днепровским.

А вдали, а вдали вижу зарево изб старорусских,
И слышны, и слышны вопли, видно взоры из щёлок тех узких.
Потоптали, пожгли, да потешились,
Баб да деток в огне извели, и разъехались.
Ветер злой рвёт в лохмотья одежду,
Убивает мороз всю любовь и надежду.
Задыхаясь, кричу вслед; «Очнитесь! Что люди вам сделали?».
А они отвечали; « Мы старую жизнь переделали».

И кнутом по спине, в кровь, избив засмеялися,
«Что ты смотришь на нас, что ты пялишься?»
«Умирать то, поди, тебе страшненько?
Не боись, будет смертушка красненькой»
Я молчал и смотрел, как рубали мне руки да ноженки,
В небеса всё глядел, и увидел тебя мой ты боженька.
И в последний свой вздох прошептал; «Я прощаю вас»,
Но я знаю, придёт к раскаянию час.