За пять минут до шутки

За пять минут до шутки
    «Кто рано возмужал среди сограждан, когда одной вскормленный грудью родич не более чем трупная гиена, готов клыками впиться в горло брата. Сын на отца, когда строчит доносы и чернь ниспровергает алтари. Там вепрем мчится клевета на кротких, ни милый возраст не щадя ни живота. Тут праведник от ужаса стенает, когда-то для отечества полезный, он вынужден взирать на гарь и пепел, чуждаясь званья века своего.
        (Не лучше ль гладом уморить себя, но с честью остаться в памяти бесстрастного потомка?!)
        Тогда рука, протянутая другом, нам грезится как гавань после бури. Союзник – не блаженная обитель, платить приходится за совесть ни за страх».
        Так оглашал триклиний Мецената один почтенный очень гражданин, преторского достоинства сенатор, внучатый дядя для пиита одного. Кружа, угрюмый эфиоп разнёс фалерн, шла третья смена блюд и гости, разомлев, косились с изголовья павлинье взять перо.
        «Пергамского!?»  – Спросил тогда Гораций. И оценив язвительную шутку, все засмеялись глупо и по-свойски, ежом поморщась от живых мурен, недавно съеденных за трапезным столом. Всех громче засмеялся Меценат, сегодня был он счастлив похвалой и ода его признана вполне, всегда взыскательными, чуткими друзьями. Чего вон стоит этот – злой сатир, калека на восторженную речь, тот даже Фебу не ответит не дерзя.
        Дай тигру лапу, нет уже руки.
        «Пора бы разогнуться!» – Зевая и потягиваясь, было, ленивец каждый, про себя решил к фортуне ветреной, направить купидона. Скрипя на ложе, к сандалиям тянулась уж рука.
        Но поперёк послал, осёл гонца.
       Тот самый Квинт Проперций Силикон, что слово взял за пять минут до шутки, просил симпозиум чуть-чуть повременить. Все дружно подышали на комплувий , но делать нечего раз жезл у него.
        «Друзья, вниманье! Прежде чем ристать послушайте историю, быть может, её финал спасёт вас от беды. Вы сведущи, я ж не бросаю камня».
        «Ещё бы?» – Усмехнулись все надменно, припомнив охранительное вето на зернь наложить двойной запрет, с декретами на кости и триктрак. Тогда Меркурия все дружно отстояли, как памятник троянского коня. А этот – показал им всем козу! Разброд же внёс на диспут оптиматов  всегда непредсказуемый политик. Юпитеру, как верно, равный Август.
        «Теперь я сед и немощен, а раньше – был молод и горяч, что пилум мой однажды пробил насквозь, ударом катафракта  к седельной луке пригвоздив его коня. За сей бросок, мне дали ожерелье, а всех наград вам не свезёт и мул.
        Я принял службу под значками Красса в бесславном том походе на парфян. Мой брат близнец служил тогда со мною, трибуном, приходился Цензорин; прекрасный юноша, талантливый оратор…
        Катону  равный убежденьем и умом!
        А выступил на нас тогда Сурена: румяный евнух, уличный фигляр…
Смоковница у двери мест отхожих!
На двадцать стадиев, тогда мне говорили, обоз тянулся потаскух и поваров, что следовал всегда за авангардом, всё более похожем на скиталу . Такая рать, что плюнул бы, но ветер. Когда и боги были не за нас!
        А сколько клешней, всяких гнусных тварей давили на себе легионеры, недосчитать. Пустыня. Пыльный край. Червями унавоженный Евфрат. Уж лучше пить, цедя мочу из Тибра, чем эту муть, как месячных на вкус!
        Нет не мила мне слава Александра!
        Чего не доставало в тех краях меняле, развращенному богатством, не юноше, а бывшему в летах?
        Не единица, а несчастны дубли.
        …И вот сошлись мы на холмистом поле, когда сгорели позади мосты, четыре легиона против тучи как саранча досадливых стрелков. Мы бились крепко, львы б давно устали, не силой одолели нас враги, а хитростью, назойливой повадкой разить и тот час обращаться вспять. Свистели рои тростниковых стрел, потрескались щиты, от жажды глухо в висках стучалась ледяная кровь. Но мы держались, и резво двигаясь вперед походным маршем за смрадом пыли, отрывались от тылов. И это дефиле всех погубило, парфяне завлекли нас в западню. Когда опомнились, то стало уже поздно. Зачем тогда вскарабкались на холм, служить для юрких лучников мишенью? Все новобранцы, ветеранов взял Лукулл . Никто из них не пережил гастата .
        Очнулся я раздавленным на глине, немногих, вытягав крученый, взял аркан. Тут брат мой раненый, глаз вытек у него. Здесь рядом наш сосед имения на Туске . Вот Цензорин в оковах, но орёл! Все сорок нас тогда ничком лежали об участи, не смея и гадать. Как было ясно – не завидна наша участь!
        Отрадно созерцать поверженного.
        И Сурена, забаву гибельную выдумал для нас. Он так решил: «Вы доблестно сражались, теперь ристать извольте на костях».
        И выплеснул с ларца нам астрагалы…».
         Тут гости разогрелись, любопытство снедало их. Квинт Силикон умолк. Через проём виднелись им Плеяды, семь тощих звёзд каймы небесной тоги на дровнях жаровней удушливо мерцали, топилась щедро вилла Мецената. Хозяин слыл ретивым африканцем , коли, сумел скупить весь Эсквилин .
        «Что фарт принёс?»
Не выдержал Вергилий известный, кстати, мантуанцам прокидала. Себе он выиграл богатое поместье и мальчика с улыбкой Ганимеда .
        «А как вам кажется?!»
        «Козлиная верхушка!?»
        «Венера!?» .
        Тараторя без умолку, пытаясь угадать шальные кости, вердикты сотрапезники вносили, как будто этим изощрялись в магистрате. Задорный шмель шумел в их голове. И только раб, перебирая струны, по прежнему рожденью финикиец, невольно догадался, что за диво и почему-то мрачно отвернулся к своей форминге, лишь безмолвное орудье.
        Сенатор утвердительно кивал и больше так не проронил ни слова. Он – переживший некогда потерю товарищей и граждан, друга, брата – теперь молчал.
«Орлиное бесо».
«Меркурий с крючьями».
Или как прежде назывались «три шестёрки», отверстий осемнадцать грызло память. Но не раскаяньем, а сговором с Гадесом  – недобрым вестником слезящихся огней.
        «Что ж жизнь игра, доколе ни со смертью, когда играет призовая жизнь!?». 
        Так вскользь помыслил – озорной сенатор – свою сороковую искрой прожигая жизнь….
*  *  *  *  *