Эфесские мужи

                Эфес (нем. Gef;ss) — часть клинкового
                холодного оружия, состоящая
                из гарда и рукояти с головкой.
       
  То стремительно, то резко останавливаясь между огромным залом дворца и балконной балюстрадой, двигалась фигура. Складки одеяний метались на ветру — будто это ветером двигалась фигура по мозаике пола. Плащ распускал свои крылья за спиной своего хозяина, и каждый раз вспыхивал пурпуром при выходе на освещенный солнцем балкон. Перемещавшийся в пространстве обладатель пурпурного плаща был слегка преклонных лет, однако довольно крепким с совершенно не приметной постороннему глазу печатью старения на челе, представавшей скорее чертой зрелости, которая была переступлена, по всей вероятности, без особого значения для самого субъекта. Волосы, при попадании на них золота лучей придавали всему облику благородство и величие, и хотя подстрижены они были и несколько короче, чем на тот момент следовало для людей знатного круга, но это нисколько не понижало общей привлекательности черт лица, напротив, великолепная форма головы и посадка её говорили, что над всем телом потрудился неплохой небесный скульптор. Из-под его руки миру был явлен высокий в надбровными возвышенностями лоб в зарослях волнистых волос, треплемых сейчас суховатым горным ветром, несущим, раскалившийся за сегодняшний день под нещадно жгущим землю солнцем, воздух предгорий.
  Всё свое нетерпение и тревогу человек вложил в движение. При каждом выходе на балкон его взор цепко охватывал окрестности, откуда видимо он ожидал то ли гонцов, то ли других каких знаков. При этом золотой орнамент плаща переливался, захватывая в свои сети эти немилосердные лучи, заживо жгущие землю. Однако, поглощенный своими мыслями мужчина не замечал этого солнечного огня, судя по нараставшему напряжению, его интересовало только что-то имевшее сугубо человеческое воплощение, так ни разу, он не поднял глаза на небесное светило, ни разу не попытался скрыться от суховея, чтобы проводить минуты ожидания в более защищённой от зноя обстановке, нет, он был весть взор, и этот взор выдавал неудовлетворение. Изморенные полуденным пеклом горные хребты в зелени елей, диких орехов и мирт ласкали взгляд миром и спокойствием, но человека нельзя было обмануть — он знал именно оттуда идет грозовая туча, которая тянет за собой кровавый след. Столь же кровавый как пурпур на плаще, что бьет воздух за его плечами. Это видение крови не давало остыть его впечатлительной натуре.
  Они уже здесь. Враги, вторгшиеся в его владения — владения царя Кодра. Аттика легла пред ними незащищённой, почти слабой. И виноват в этом никто другой, как сам её владыка. Это он оказался столь безрассуден, что проморгал момент подготовки к вылазке дорийцев. Да, эти беспощадные воины уже насилуют его народ, его страну, его воздух. И царю было трудно дышать, чувствуюя горечь напасти в каждой струе воздуха, в каждом блике солнца на перилах и белом мраморе лестниц и колонн. Фигуры богов, размещавшиеся в нишах колонного зала, кажется, столь же осуждающе смотрели на метавшегося между ними земного властелина.
  Ты был безрассуден. Немым молчанием явствовали они Кодру. Ты упивался властью и роскошью. Ты любил женщин, нежные вина, горные странствия, тебе поклонялись, тобой восхищались и ты забыл. Да, ты забыл, что мир не принадлежит тебе всецело. Там есть вражда, нищета, голод, тщета. Вероломство, измена, завись. Там много чего намешано в этом нектаре из жизни и смерти. Ты царь — ты всего на всего царь — казалось, подчеркивали боги. И взгляды их казались тебе столь же неумолимыми, как твой, когда ты на своё усмотрение казнишь, или милуешь, когда ты к кому-то благосклонен, а к кому-то немилосерден. Как это палящее солнце над миром.
  Да, именно мраморные глазницы богов видел над собою Кодр, поднимая голову к небесам. Эти глаза богов не давали покоя царю о, боги, только вы и знали: сколь часто мною преступались различные условности — но я действовал в интересах государства, казалось, желал напомнить царь, то есть он и напоминал мысленно об этом своим судьям. Но видимо, что-то давало им право не соглашаться с такой точкой зрения царь. То ли его прегрешения на весах правосудия качались мало уравновешенные добродетелью, то ли это просто прихоть вдохновила богов подвергнуть Кодру и его народ испытанию войной.
  Этот прискорбный факт почти на лицо: то есть он с минуты на минуту должен был предстать перед растерянным царём, в виде его собственного тайного советника, отправленного неделю назад за установлением истинных масштабов бедствия постигшего страну на север.
  Личный советник царя Гела был человеком не публичным, неприметным и его мало знали в стане — тем легче было тому проникнуть тайными путями и собрать интересующую царя информацию о намерениях и передвижениях врагов по территории Аттики. Юноша был выделе царем в приближенные очень давно, в нем Кодр отмечал всё, что соответствовало его собственной достойной оценке людей: смолоду осмотрителен, сметлив и немногословен. Долгая же служба царедворцем не развратила Гела, не сделала высокомерным и заносчивым, к чести выбора молодой человек с возрастом только усугубил привлекавшие в нём черты, превратившись в молчаливого, легкого на подъем, не привередливого странника по стране и близлежащим территориям, легко входившего в доверие к собеседникам, цепко подмечающего и практически мгновенно реагирующего на любые изменения в настроениях жителей страны, в намерениях соседей, предзнаменованиях с небес.
  В силу своего миропонимания Гела считал, что знаки с небес равносильно влияют как на живое, так и на не живое: на погоду, дождь ли, жара ли, громы или молнии рассекают горизонт у него на пути. Для Кодра Гела уже давно стал чем-то большим, чем слуга, или советник — царь и сам не приметил, как мнение этого много видавшего и умудренного жизнью человека стало его собственным. Своему тайному агенту аттильский властелин верил как себе. Причём надо отдать должное и царедворцу — тот никогда не применял доверие своего господина в разрез с его интересами. Геле хватало и тех возможностей для достойного образа жизни, которые ему открыло его положение и образ жизни.
  На данный час царь был томим именно ожиданием встречи со своим подданным, со своим верноподданным, незаменимым добытчиком сведений и слухов. Где-то по миру гуляли сейчас его глаза и уши, подмечая все, что царь мог и хотел знать.
  Нетерпение властителя росло сообразно щемившему его душу осуждению богов, затаивших свои намерения под высоким бездонно-чистым небосводом — о, как не был прозрачен и невинно — прекрасен купол небес над дворцом Кодр чувствовал — это обман. Тень немилости скользит по его полям, оливковым рощам, виноградникам. Вино этого года обещает быть горьким. Как ни теплы и ласковы лучи утренние и вечерние солнца над его домом, когда оно прекращает жечь землю дневной яростью. Как ни наливают ягоды и фрукты недёжными ароматами и соками жизни земля и небо. Как ни стараются неутомимые дикие пчёлы подсластить своим мёдом и молочком пищу народа, тень скользит по полям его родины. Внезапно Кодр замер. Отдавшись свои думам, он пропустил момент появления на дороге всадника. И вот по белой мраморной лестнице только сейчас замеченный к нему торопился спешившийся посланец.
  Гела заметив, что царь остановил на себе его взгляд, склонился в поклоне и приветствовал своего господина на ступеньках винтовой лестницы дворца полусерпом с дых сторон охватывавших балкон, где томился до сей минуты в ожидании царь..
  Кодр жестом руки принял приветствие и покинул это обжигающее пространство, но не направился на теневую сторону балюстрады, где бы собеседников обдавал горный ветерок, нет, он удалился вглубь дворца, хотя тень залов мало спасала от летнего буйства небесного властелина. Залы позволяли чуть большую прохладу, но главное — наедине. Кодр покинул открытое пространство — боясь, что сведения им полученные попадут ещё кому-то в уши. Тайный советник, преодолев лестничный марш, прошёл вослед. Как ни пропитана была его кожа пылью, как ни отдавала запахом уставшего тела его одежда — ему пришлось подчиниться и скрыться в душных стенах дворца, хотя наипервешим желанием всадника была прохлада и свежий ветер, обдувающий слипшиеся от долгой дороги волосы и грудь.
  Царь занял место на одной из белых мраморных плит, установленных в глубине зала. Выбор пал на пространство между скульптурами Богини Деметры и Посейдона. Когда Гела почтенно во второй раз склонил свою светлую, припорошенную дорожной пылью голову перед владыкой, то заметил, что царь успел обзавестись веером, который не придавая этому значения, сейчас теребил, что более всего выдавало волнение его души, и осведомитель понял, что волнение господина более того, чем можно было бы думать, глядя на обманчиво спокойную позу. Гела поправил на груди съехавшую на бок при поклоне пряжку короткого плаща и всем своим видом показал, что готов отвечать на вопросы царя.
  Повисло молчание. Казалось, государь не очень-то уверен, хочется ли ему узнать правду о положении в его государстве. Тем не менее, взмахнув пару-тройку раз перьями, владыка резко захлопнул веер и приказал:
  — Говори.
  — О, царь. Поручение твоё исполнено, несмотря на трудности, вставшие на пути выполнения, — как и всякий знающий себе цену человек, Гела не преминул напомнить о своих талантах и способностях в достижении цели, а так же истраченных усилиях.
  Как и ожидалось, речь советника не порадовала. Последствия вторжения обещали быть ужасными. Ни войско, ни народ не были готовы к такой вооружённой компании. Враг захватил северные земли врасплох. Уже во всю шли грабежи, насилие, кровопролитие. Отряд посланий на перехват врагу оказался столь малочисленным и слабым, что никто не выжил при столкновении, как не пытались местные крестьяне помочь своим солдатам. Сейчас неприятель стал лагерем, уже прибрав к рукам пятую часть земель. Перекрыв пути сообщения с северными и западными дружественными землями — соседками. Посему поддержки просить было не у кого: так как не представлялось возможным начать переговоры о военной помощи из-за отрезанности территорий Аттики от возможных союзников.
  Кроме того — враг направил достаточно большой отряд в обход основных земель на юг на захват серебряных рудников. А это грозило серьезным кризисом и недовольством знати, что резко ослабило бы поддержку царю в ведении военных действий. Такого рода недовольства поспособствовали бы усилению враждебно настроенных Кодру местных его недругов. А внутренние беспорядки и внешнее вторжение — это такое испытание, которое совершенно не готовая к подобным неурядицам страна выдержать не могла. На карте стояли будущее царя, его детей, его народа.
  В глубине души Кодру был ни мало возмущен — только ему было известно, что он, по-своему, много сделал для укрепления, как страны, так и созданию безбедного существования народа. И при всем при том, целиком положиться ни на кого в окружении не мог. Велика была вероятность измены со стороны царедворцев. Ослабленная его правлением предшествующая тирания все ж таки существовала в умах местных самых крупных владельцев и не давала им покоя. Их доходы и жизнь могли бы быть еще более обеспеченными и значительными. И зная алчность и непримиримость своих неприятелей, что в самой Аттике, что за её пределами Кодру не мог не понимать: эти две реки непременно сольются и половодье смоет и его лично, и его сыновей. Такого не могло допустить ни его сердце, ни его разум. Столько лет — и всё напрасно. Никогда.
  Веер, теребимый в руках, неожиданно издал звук — хряск — резко переломленный надвое.
  Гела, стоявший со склоненной в поклоне головой, вздрогнул от внезапного звука. В полном молчании царь поднялся и прошел ближе к колоннам балюстрады — ближе к свежему ветру с полей своей страны. Удаляясь и не оборачиваясь, спросил:
  — Есть что-то ещё?
  Пред этим советник ещё колебался: стоит ли говорить с царем о столь щекотливом вопросе, но, скосившись на брошенный в угол изуродованный веер, решился:
  — Да, царь. На обратной дороге я тайно ночью проник к Евклии.
  Говоривший кожей ощутил как напряглась при этих словах спина царя. Произнесённое имя уже давно считалось во дворце под запретом. Евклия — некогда самая близкая женщина Кодра, которая очень долго верой и правдой блюла его интересы, помогала советами, была его опорой в конфликтах с местной знатью, но царь был царь, и когда у него возникло желание и тяга к юной нежной обаятельной, только что распустившейся бутоном Сафо, прежняя возлюбленная была отвергнута. Правда из круга придворных бывшая сподвижница исключена не была, но, разумеется враги Кодра и самой Евклии, припомнили той всё и отыгрались на беззащитной брошенной женщине на всю катушку. Ирония, презрение, пренебрежение — довели бедняжку до полного изнеможения. Немилость легла тягчайшим грузом на ещё вчера прекрасное и гордое личико. Кто ты — когда ты никто. И можешь быть мишенью для всех врагов бывших и всех врагов будущих. О, царь. Кто ты пред богами, и кто простые смертные пред тобой.
  Евклия покинула дворец униженной и одинокой, совершенно нищей с израненной невзгодами душой, в чем собственно ей никто не препятствовал. Мир велик, ищи ветра в поле в воде доли.
  Вечером во дворце стало известно об этом прощании с городом и прошлой своей жизнью бывшей красавицы. На выезде из города, как доносили соглядатаи, Евклия воздела руки к богам и прокляла и Кодру и его дворец.
  С этого момента её имя ничего кроме ненависти в сердце царя не вызывало.
  И вот он слышит:
  — Евклия.
  Его проклятье, его наваждение, его самые тяжелые сны, немилость богов, неудачи в жизни — все теперь слилось для царя в этом слове. Слава в бесславии. Так он понимал сейчас этот рок, рок нелюбимой женщины.
  Но наши враги знают и видят о нас больше чем наши друзья. Они ждут возмездия и расплаты. Они знают и верят, иногда только и живут надеждой на этот день, это час, этот миг. Я отмщен — боги на моей стороне. Евклия, найдя своё последнее пристанище на этой земле далеко на севере страны, не смирилась, она кропотливо собирала все слухи, все знаки, которые могли дать ей утешение на расплату за погубленную жизнь. Этим то и воспользовался смышлёный Гела. Большая часть самых точных и проверенных сведений была им получена у отторгнутой царской возлюбленной. Но ей было мало слухов, она, как натура деятельная ввязалась в битву, и сейчас именно с её подсказки дорийцы узнали имена местных врагов царя. Это она надоумила их двинуться на юг и отрезать царю доступ к серебряным рудникам. Помни меня царь. Я была в твоей жизни. Помни, нежась в постели с Сафо, помни, принимая военный совет, помни, проклинаемый недругами, помни о своем предательстве и вероломстве.
  — Можешь идти, — глухо ответил господин, отпуская советника.
  Оставшись наедине, царь вновь вышел на балкон. Ветер был всё ещё сух и неприятен. Но солнце все больше клонилось к западу. Спадал его гневный луч.
  Итак, война. Неожиданная, незапланированная, ненужная. Война, смявшая как бесполезный листок, его планы, его желания, угрожающая его потомкам, всему чего он добивался в столь тяжкой борьбе за власть и богатство. Итак……
  — Итак, о, боги, вы не на моей стороне, — проговорил царь повернувшись к пантеону за спиной.
  Несколько дней после этого визита царь не покидал свой дворец. Советоваться ему было не с кем, война не сулила ничего хорошего. Одиноко бродя между неприступных и, видимо, непримиримых в своем решении отнять у него власть, а возможно и жизнь белых великанов, Кодру наконец решил получить совет жрецов.
  Хотя со жрецами у него были натянутые как тетива лука отношения — выбора не было. Только жрецы могли теперь быть ему полезными. Царь переодевшись, чтобы меньше привлекать к себе внимание, и, взяв в спутники только одного из воинов без свиты, выехал в сторону Дельф.
  — Я имел всё — и это под угрозой. Я прогневил вас, о, боги, — периодически обращался его взор к небесам
  Но боги не давали царю никаких знаков своего присутствия. Молоко у крестьян было все таким же приятным на вкус, вино таким же хмельным, виноград сладким. Вот только в победу над врагом люди не верили. Ходили слухи один не вероятнее другого. Коварство и кровь сеялись в землю Аттики.
  Подобное рождает подобное. Кровь должна была родить кровь. Кому как не ему об этом знать.
  Конь медленно поднимался в гору. Но всадник не погонял животное: пусть всё идет, как идет. Ему нужно время на раздумье. Крайне нужно. В горах ему всегда дышалось привольнее и легче. Он любил горы, холод горных рек, он многое любил в этой жизни. Он верил, что избран богами для великих дел, что заслужил свою жизнь: все, что у него было — дело его рук, его ума, его мудрости. Интриги и козни, расставляемые врагам, были списаны на интересы государства, народа и собственных детей. Брошенные женщины не вызывали уязвлений совести, разве что Евклия…и, неожиданно, в порыве неприязни к этой золотистой головке, царь довольно больно стегнул коня. Бедное животное, поскользнулось, и, сбившись с ритма, чуть не упало не передние ноги.
  — Проклятье. Неприятности это и твоих рук дело, злобная завистница, — в сердцах воскликнул царь.
  Да великий царь — она страшно виновата перед тобой. Она была услышана богами. А возможно и не только она, и не богами. Смирись, но что ты можешь знать о смирении.
  Смирись — ты у цели. Величественен и благороден храм оракула. Ты готов узнать вердикт судей?
  Дельфийский Оракул — Кодру: Дорийцы не завоюют Аттику, если погибнет её царь.
  Грянувший гром, не поверг бы царя в большее удивление. Ты сам своими ушами слышишь свой приговор. О, боги. О, царь.
  Кодр смотрит на солнечных зайчиков, неподвижно висящих на стенах, на солнечные лучи, пробивающие слегка пыльное пространство, на пылинки сверкающие резкими вспышками в глубине храма.
  — Горе мне с небес. Первый из первых в своем царстве — я стану последней жертвой врагов, — властелин в бессилии опустил голову.
  Так кому же жалоба твоя, властелин? Ты уверен, что услышан? И нужно ли тебе сейчас, что бы тебя услышали?
  Асимметрия храмового пространства нарушает и симметрию душевного спокойствия. Тишина, режет ухо. Больше ничего не желают сказать тебе здесь. Ты свободен. Впрочем, как и всегда. О, жрецы. Кто безжалостен сейчас боги, или вы. Никому больше не нужна твоя жизнь — кроме твоего народа и твоих сыновей. Медленно царь покидает священное место.
  Столь же медленно выходит из храма и направляется в обратный путь. Минуя своего коня, поддерживаемого за уздцы слугой, Кодр начинает пеший спуск в долину. Воин, почтительно держась на расстоянии, ведет за ним по тропке лошадей.
  — Прогневал богов я своей безмерной властью. О, Боги! Как можно было поставить на весы мою жизнь и жизнь моего народа. О, Боги!
  Эти колеблющиеся чаши весов преследуют своим видением царя.
  Вон те облака похожи на чаши весов правосудия. Только они уже статичны и уравновешены — медленно плывет в небесах твоя судьба. Там в выси под белыми кручами кружат вороны. Легко, словно они родились в этом небе, словно это только им принадлежат небеса, круг за кругом стая чертит свои знаки. Они ближе к богам царь, чем ты, даже в дни своего высшего взлёта. Да они ближе. Царь принимает решение, садится в седло, и уже более уверенно спускается вниз.
 
  С этой минуты у него много дел. Кодр любит, когда дел много, он любит жизнь и любит, когда всё рядом движется и живёт. Сейчас у него будет разговор со старшим сыном. Потом с младшим. Совет он соберет потом. У него ещё есть это потом, он снова сам себе господин и царь им. Но есть в этом потом боль. То есть она не сформирована пока в пространстве, но как ни крути: должна будет возникнуть. Сафо. Горячая волна придаёт царю сил. Он уже думал иметь ещё оного ребёнка. Его и этой девочки — отнявшей у него любовь небес и благосклонность богов. Нет, не родится твой сын или дочь. Ещё жива Евклия, помнящая тебя день и ночь, уже встала заря возмездия. Нет, не родится твой сын или дочь.
  — Отец.
  Старший Медонт весь в напряжении. Суматоха и опасность витают в залах дворцов царя. Медонт храбр, смел и прекрасен. Его старший сын. Его гордость. Один из тех ради кого царь готов отдать свою жизнь. Медонт уже знает, что получено предсказание от Оракула. Но пока не оглашено. Он уверен в своих силах, чтобы то не было — он готов помочь отцу и стране, он — старший. Он никогда не осуждал своего отца, как бы ни несправедливы и незаслуженны были упреки или наказания с его стороны в отношении сыновей ли, приближенных, попавших в немилость. Он любил мать, и не любил Евклию, отнимавшую у него возможность общения с отцом. Он любил красавицу Сафо, и одновременно не любил её, но уже из любви к матери, отправленной в изгнание нелюбимой жены. Почему Медонт и его брат были лишены отцом любви своей родительницы. А мать стала затворницей в далёкой башне на краю страны у самого моря. Никем, не уважаемой и не чтимой. Жена царя, о которой не принято говорить, ибо среди серых бесприютных скал прошла и её молодость, и красота, и жизнь. Но и её соперница Евклия на сегодня — бывшая возлюбленная, которую тоже нельзя упоминать по имени, а ведь есть ещё и другие: возлюбленные, существовавшие когда-то, друзья, которые были принесены на алтарь борьбы за власть и богатство.
  — Сын. Боги огласили свой приговор: либо погибну я, либо погибнет моё царство.
  Взгляд сына замирает:
  — Но, отец, как же так суров приговор? Есть ли вероятность, что жрецы или ты неверно истолковали знамение.
  Кодру бы и самому хотелось ошибиться, забыть, не знать, но уже слишком поздно. Это где-то записано в анналах: «если погибнет её царь!»
  Голос властелина твёрд:
  — Нет. Сын, я слушал своё сердце. Я верю жрецам. Либо я — либо народ.
  По мозаике на стенах скользит поздний солнечный луч. Сколько в этом году солнца. Сколько?
  Медонт в силу молодости и кипучей энергии в жилах не верит в такой безапелляционный суд над судьбой его отца.
  — Отец, возможно, есть способ отложить исполнение столь сурового приговора. Я готов выйти на поле брани и сразиться с любым из их воинов.
  Сын, сын — знал бы ты, где те, кто принимает решения и где то поле брани. Но Кодру приятно, что сын любит его. Что он достоин своего отца и той роли, которую царь отвёл ему в дальнейшем.
  — Нет, мне не нужна напрасная жертва, — голос не выдает волнения плоти за свой конец. — Тем более моего сына. Я сам приму вызов судьбы. Да, я уже принял решение. Дабы впредь столь суровые боги умилостивились — я буду последним царём Аттики.
  Медонт почувствовал холодок в душе. Час от часу не легче:
  — Как же ты желаешь лишить меня страны и народа? При этом погибнуть сам и обречь меня на скитания по чужим странам? И ведь есть ещё Андрокл. Почему ты не хочешь принять мой план?
  — Ты не понял. Я подумал о вас мои дети. Сын, я отдам жизнь и за тебя, что бы в дальнейшем ты был столь же велик и уважаем своим народом. Но я пойду на хитрость: ограничу твои права и введу для тебя новый титул. Отныне ты будешь именоваться архонтом. Пусть у богов не будет зависти к царям земли. Пусть их власть будет столь же безгранична, как и ранее и не будет даже тени подозрения, что есть что-то стремящееся перейти им дорогу. Да не будут рождаться сомнения в соперничестве за славу у народа.
 
  После разговора со старшим, столь удачно разработанный план победы начал уже своё осуществление в душе царя. Медонт ушел успокоенный и уверенный в своем будущем. Это придаст ему сил. Это не даст сломаться сыну.
  Царь смотрел на север. Там где-то ещё далеко, но его смерть уже шла ему навстречу. У них было назначено свидание.
  — Отец.
  Младший стоял за спиной. Что сказать ему — ни царства, ни власти — сейчас ему нельзя ничего дать, ни отделить часть страны, ни подыскать какой-то другой путь. Этот пойдёт сам. Только свою силу, ещё довольно большую он мог завещать сыну.
  — Ты мой сын. Помни об этом всегда. У меня есть враги. Медонт наследует власть и тем самым будет защищён. Но тебе мне дать не чего. Они не преминут начать твою травлю, так как на первых порах брату будет не до тебя. Они столь же безжалостны, как и боги. Потому как через них боги и проводят свои планы в жизнь. Они не оставят тебя в покое, хотя я надеюсь смягчить этот удар судьбы.
  Царь замолчал. В небе стояла огромная полная луна. Все было напоено её светом. Полумрак и лунное сияние делали мир бесконечным.
  — Принеси вина.
  Отец и сын пригубили кубки с хмелем. Не смотря на жестокий удар судьбы, вино было всё так же чарующе ароматно и жизнеутверждающе.
  — Тебе лучше уехать. Вероятно… — и тут впервые после Дельф голос Кодру отказал.
  — Отец….
  — Иди, я всё сказал.
  Прощание не получилось столь возвышенным, как было запланировано, и царь принял решение впредь окаменеть в душе своей, ибо дальше он понял: может быть хуже. Он вдруг впервые испугался — может быть его оставила твердость, и поселилось малодушие?
  А луна уже царившая над миром была так же несносна, как и солнце. Дались тебе эти небеса. О, боги. Зависть это ваша, или возмездие?
  Сафо? Нет. Не зачем доводить до встречи. Что было — то было. Что не дали нам — то не дали. Еще много дел впереди. И Кодру больше никогда не увидел своей последней возлюбленной. Ни к чему.
  Совет прошёл на удивление спокойно. Уверенность господина передалась его подданным. Даже неприятели в открытую не выступили, хотя советник поговаривал о попытках за царской спиной начать переговоры с дорийцами о взаимодействии. Но север было за горами, а царь рядом. И сие было чревато. Зная руку царя.
  Новый день между тем принес новую заботу. Замысленное отцом : передача власти, под видом возведения старшего сына в звание архонта.
  В одинаковых пурпурных длинных плащах расшитых золотым орнаментом отец и сын предстали перед народом. После церемонии возведения в сан, после недвусмысленных взглядов недругов — не выжил ли, наконец-то, из ума их правитель, что принимает абсурдные решения, после ликования толпы, облагодетельствованной дарами по случаю празднеств, царь продолжил приведение в исполнение своего стратегического плана. До царских ли увеселений сейчас, думали враги.
  А Кодр, выйдя к народу, был громогласен и уверен в себе:
  — Сегодня мною принято решение покинуть пределы страны. Моя царская власть на время моего отсутствия переходит к моему сыну — архонту Аттики.
  Если кто-то и понял, что произошло в тот день перед царским дворцом, то только Гела. К этому времени он уже навёл справки, и то, что было сказано царю наедине Дельфийским Оракулом, стало и его знанием. Авторитет жрецов был велик и предзнаменования их были своего рода координаторами в направлении местной деятельности. Советник царя не мог не учитывать, насколько его будущее тесно связано с будущим господина. Он не мог остаться в неведении относительно планов Кодры. Многие бы оплатили такие сведения, но неприметный царедворец, с непонятными толком поручениями и обязанностями, никому не был интересен, и мог оставаться наедине со своими мыслями.
 
  Когда восторженный и гордый собой новоявленный архонт зашел к отцу, чтобы вместе идти на пиршество по случаю его возведения во власть, Кодр был уже далёк мысленно от своего сына и дворца. Он отказался от возможности ещё раз лицезреть своих царедворцев, военачальников, домочадцев. Немало удивив сына, который уже начал чувствовать вкус власти на своих губах. Отказать себе в удовольствии быть первым среди равных? Пусть и в последний раз? На эти слова сына Кодр несколько возмутился духом, но вспомнив, что предстоит его мальчику, когда он останется один, а хищнические взгляды будут следить за каждым его шагом. Да и потом никому ещё ему не известен результат всего предприятия, как и замысел богов далёк от ясности.
  Медонт, постепенно отошел от восторженных криков в его честь толпы и проникся настроением отца. Отчего новоявленному властелину стало несколько стыдно, что он на радостях забыл о дальнейшей участи своего родителя и ради чего все затевалось:
  — Куда же ты направишься, отец? Где ты хочешь принести себя в жертву Богам?
  Можно ли было считать это самопожертвованием, задумался вдруг Кодр. Спасу ли я хоть кого, оборвав ниточку своей жизни. Ведь нет никаких гарантий. Напротив, было известно не мало случаев не верного толкования двусмысленных ответов, полученных в Дельфах, когда получаемый эффект был прямо противоположным ожидаемому. Есть ли у тебя выбор? Чего на самом деле хотели жрецы, толкуя ответ?
  Кодр прошелся перед статуями богов, поглаживая бороду и пытаясь заглянуть в холодные пустые глаза. Однако мрамор был холоден. Хладнокровен. Абсолютно. И холод его не был холодом лунного света, он был холодом смерти. Кодр вернулся к сыну:
  — Я не покину страну. Но при всём при том, у меня нет намерений разглашать свой план даже тебе, дабы врагом не был подслушан этот разговор. Однако помни, сын, все, что я сделаю дальше — я сделаю от имени Богов во имя жизни моих детей и страны.
 
  После этого Кодр, переодевшись до не узнавания, в одиночку покинул свой дворец. Проехав довольно далеко в горы, он свернул с тропинки, еще некоторое время правил наугад конем под прикрытием ночных теней. Затем спешился, привязал коня к дереву. Невдалеке в дупле старого засохшего ветвистого дерева им был оставлен его новый наряд. Облачившись дровосеком, царь углубился еще несколько в лес: там его поджидал местный крестьянин с молодым осленком навьюченным вязанками дров. Ни слова ни говоря, Кодр рассчитался за всё с хозяином осла и так же молча направился по каменистому ущелью вниз. Крестьянин подождал, пока луна получше осветит поляну, внимательнейшее пересчитал полученные деньги, остался доволен сделкой и, больше не выглядывая во тьме странного покупателя, направился в противоположную сторону.
  Бывший властелин страны проделал довольно долгий переход по своим владениям на север. Иногда останавливаясь на ночлег. Иногда обедая на встречных торжищах. Иногда отвечая на усмешки, что везет свой хворост так далеко: там и своего такого добра навалом. Конец пути, тем не менее, встал пред ним в виде неприятельского военного лагеря, там где и указывал Гела. Кодр не стремился привлекать к себе внимание, боясь быть узнанным. На посту охрана неприятеля не стала досматривать ни погонщика, ни навьюченное животное. Только один из стражников неопределенно махнул продавцу дров рукой: туда, мол, со своими ветками, тут же потеряв к дровосеку всяческий интерес.
  Кодру продвигаясь по лагерю, заметил, как поживились на его территории враги, как хорошо они были подготовлены к войне, как сильны их солдаты и доспехи, но только где-то глубоко в душе проклинал незваных гостей.
  Интереса к его товару было мало. Лишь спустя какое-то время небольшая группка воинов оценила его товар, и он был продан за условленную сумму, получив оплату, Кодру отнес вязанки в указанное место. Потом вернулся к покупателям. Дорийцы больше не обращали на крестьянина своего внимания. Некоторое время, понаблюдав за ситуацией, дровосек подошёл поближе и сильно замахнувшись, бросил полученные монеты в голову одного из воинов. Воцарилась тишина.
  Может это умалишенный? — витало в воздухе. Но взгляд Кодру был ясен. Тогда оскорбленный воин подскочив с силой выхватил топор из рук нападавшего. Кодру несколько раздосадованный, что так дёшево отдает свою жизнь, вспомнил, что за его спиной в дерево воткнут серп, обманным жестом ему удалось выхватить это оружие для самообороны. И хотя оно было хлипким, даже по сравнению с топором — выбора уже не оставалось. Жизнь за жизнь. Уходя из жизни, царь решил прихватить с собой кого-то из врагов. Слишком бессмысленной предстала пред его глазами жертвенная глупая смерть.
  В завязавшейся потасовке Кодру был решителен. Терять ему было не чего. Он и пришёл собственно за смертью. Изловчившись Кодру даже удалось ранить врага в живот, но серп против топора не оружие. И воин, сбив нападавшего с ног, резким ударом зарубив, отнял у царя жизнь.
  До врагов не сразу дошло, что погибший в потасовке простолюдин — царь Аттики. Только когда из неприятельской столицы пришло сообщение, что правление в стране перешло из рук царя Кодра в руки его сына Медонта, именуемого отныне архонтом, а настоящий царь покинул страну в неизвестном направлении — были начаты расследования, и объявлена награда за любые сведения об исчезнувшем в разгар боевых действий царе.
  Надо сказать, нашлось немало охотников получить это вознаграждение, отчего Аттику перевернули снизу доверху и обнаружили, что следы беглого царя потеряны во вражеском лагере. Тщательнейшее дознание пролило свет на то, каким образом покинул этот мир последний из царей Аттики. Когда вести о гибели царя во вражеском стане достигли дворца, сын объявил народу правду. О самопожертвовании властелина во имя его народа.
  Легенда о жертве царя пошла гулять по городам и селениям. Тем самым создав героический образ правителя, подняв у народа дух подвига, гордость за своего царя, Боги, узнав о таком жертвенно-мудром решении одного из правителей, пожелали освободить его народ от бессмысленного кровопролития и нагнали мор на вторгшихся завоевателей. Сраженные страшным недугом враги вынуждены были покинуть пределы Аттики.
  Благодарный народ воспел победу, а Кодру присвоил имя «царь-лесоруб».
  Когда победа окончательно перешла к аттилам его сыновья Андрокл и архонт Медонт задумались о будущем страны, не зная как верно начать правление, по очереди или разделив страну, посему решили прибегнуть к помощи всё того же Дельфийского Оракула. Младший из братьев, прошёл по пути своего отца, и направившись в Дельфы, и получил ответ, дабы разрешить свои сомнения.
  Оракул — Андроклу: Тебе выпала участь основать новый город, вдали отсюда за морем. А знаками указующими путь и место будут: огонь, рыба и дикий кабан. Эти знаки ты должен обнаружить на месте свой высадки.
  Обратный путь для Андрокла был столь же тягостным, как у его отца. Предсказания не было утешительным, не было обнадеживающим. А сулило только трудности, испытания, нужно было сдавать экзамен на зрелость. Ему не открылось царское будущее, богатство, слава, военные победы. Хорошо ли быть первопроходцем, основоположником нового города. Взять на себя ответственность за судьбы других, совершенно тебе не известных людей, которые возможно ещё и не рады, и не благодарны тебе за это будут. Человеческая благодарность вещь более скользкая, чем уж, выползший из реки на берег. И не всегда такая же безобидная как этот «желтоухий»: кому как не тебе, сын последнего царя Аттики, об этом не знать.
  Вернувшись домой, Андрокл посоветовался с братом, и они решили не отступать, так на совете знати была объявлена воля богов. Заложены корабли для переселения на новые территории. Желающих покинуть родину было не столь много, но тем не мене Андроклу удалось собрать необходимое количество крестьян и воинов, кое-кто из местной знати решился попытать счастья на новых землях, и караван судов вышел в море. На восток. Не ласково было Эгейское море к странникам, но Андрокл чувствовал — у него нет дороги назад. Не спрашивай волю сильных мира сего, а спросив не противься. Напрасный труд. Твое мнение больше не имеет самостоятельной ценности, если оно её, когда и имело. Тем временем море подняло нешуточную бурю и волну. Дабы переждать шторм корабли нашли удобную гавань и бросили якоря. Места были незнакомыми, когда буря улеглась, и вновь родился штиль, Андрокл дал команду спустить лодки и высадку на берег: обследовать лежащую перед ними землю.
  Побережье было лесистым, но без признаков человеческой жизни. Разбившись на два небольших отряда, переселенцы пошли в разные стороны вдоль кромки воды. Все были оповещены, какие знаки им следует искать при переходе.
  Андрокл, справедливо рассудив, что рыбу проще встретить у воды, не стал углубляться в лес. Но ни на берегу, ни в море рыб замечено не было. Шторм не порадовал дарами. После продолжительного блуждания по краю суши, на которую накатывали усталые теплые, уже успокоившиеся в своём буйстве, волны, после высматривания вдалеке какой либо связи со своим предзнаменованием, после бесед с крикливыми чайками и молитвы богам в вышине над пустынным берегом, Андрокл с отрядом набрел, в конце концов, на одинокий костер невдалеке от прибоя. Там, где в море впадала местная речка Каистр, как пояснили на своем наречии встреченные местные рыбаки её название и пригласили присоединиться к их трапезе путников.
  Улов этого дня жарился на небольшом огне. Андрокл пытался наладить диалог с аборигенами, но разговор не клеился. Никто не знал языка другого. В это время неожиданно от искры, которая вылетела из костра, загорелся сухой куст на периферии этой импровизированной стоянки, мало того, из вспыхнувшего сухостоя выскочил ни о чем таком не подозревавший, спавший там, потревоженный кабан и опрометью бросился в лес.
  Это предопределило судьбу переселенцев из Аттики. Быть городу заложенным тут. Устье реки Каистр, как место для будущего города, пришлось по душе и оставшимся и вновь прибывшим.
  Тем самым было избрано место будущего крупного порта Эгейского моря — города Эфес. Дикий кабан Андроклом был возведен в символ города, а позже был установлен благодарными переселенцами памятник. Этому городу боги уготовили участь стать со временем вторым городом в Римской империи по размеру и значению после Рима.
  Но сейчас, Андрокл, ты стоишь на берегу, наблюдаешь за мельканием ласточек и чаек, слышишь шелест цветов сухостоя, кваканье будущих владелец этих мест, уханье филина в лесу, и думаешь, как сложится твоя судьба, привязанная к этой бухте. Но не знаешь, что городу ты дашь имя своей будущей жены, изгонишь отсюда своих врагов, станешь поклоняться богине Артемиде, потом захватишь один из крупнейших островов Эгейского моря и погибнешь в битве, которою твои воины выиграют. За тебя. Твои потомки станут царями. Боги оказались на твоей стороне. Тебе, как и отцу удалось правильно понять богов, но твоя участь стала более счастливой, чем его. Участь сыновей, которых не предал собственный отец.
  А преклонение перед ритуалом жертвоприношение, дань уважения этому кровопролитию, возможно, начиная с Кодра, предопределила такую судьбу его младшего сына. Вероисповеданием горожан, их богиней была избрана одна из богинь, которой приносились человеческие жертвы. Артемида. Храм этой девы стал величественнейшим чудом света. Так пока процветал Эфес, время меняло облик всего, уносило одних богов, приводило новых. Капельками дождя смывалась пыль на городских и храмовых стенах, на листьях дерев в близлежащих лесах, пыльца с цветов, время с эпох.
  Мастера города во главе с Димитрием будут прославлять твой культ, Артемида, своими изделиями. Красота и слава их серебряных храмов, достигнет многих стран и народов и тогда придёт сюда один из апостолов и скажет:
  — Делаемые руками человеческими не суть боги.*
  И положит вражду меду верой Артемиды и верой Спасителя. Немалые волнения вызовет это противостояние в народе. На площади Эфеса, отрекшиеся от чародейства последователи Артемиды принародно сожгут языческие книги. Несогласные с ними схватят сподвижников Павла и приведут на зрелище.
  Никогда ещё в городе не было таких волнений.
  Вот только вся эта неразбериха, захватит в смятение, как понимавших в чем разногласия враждующих сторон, так и простых горожан ничего в этом не смыслящих. Толпы будут собираться на площадях из непримиримых, из обычных любопытствующих зевак, из любителей поживиться в местах столпотворений. Что в целом доведёт дело до абсурда. Собрание горожан станет совершенно неуправляемым. Кто, кому, за что и сколько должен потеряет всяческую ясность.
  Павел пожелает вмешаться, дабы произнести свои проповеди, но его ученики не пустят учителя на площадь. Посему апостол не сможет пояснить, о чем собственно проповедовал все эти последние два года, и откуда пошло непонимание среди верующих. Ремесленники храмов Артемиды, чтобы не лишиться работы и средств к существованию будут неустанно скандировать:
  — Велика Артемида Ефесская!
  Иудеи между тем сделают попытку, через своего избранника, прояснить собравшимся смысл происходящего, но, одного того, что пред ними предстал:
  — Иудей!
  Хватит, чтобы окончательно запутать дело.
  — Эфесские мужи, — наконец, раздастся над собравшимся людом. — Какой человек не знает, что Эфес есть город поклонения великой богини Артемиды?
  Столь простейший вопрос повергнет собрание в спокойствие. И в воцарившейся тишине прозвучат реплики:
  — В том нет спора.
  — Тогда зачем вы привели сюда этих двоих, — указывая на учеников Павла, взятых в заложники, спросит проповедующий в собрании, — они ни храм не обокрали, ни богини не хулили.
  Растерявшееся собрание, не имея других несогласных, понимающих толк в учении апостола, потеряет интерес к приведенным на площадь христианам.
  — Если же Димитрий и другие с ним художники имеют жалобу на кого-нибудь, то есть судебные собрания и есть проконсулы: пусть жалуются друг на друга.
  Димитрию, как и прочим мастерам, не было надобности жаловаться друг на друга. Так лихо был разрулен этот грозивший волнениями вопрос.
  — А если вы ищете чего-нибудь другого, — намекая на Павла, говорил усмиритель, — то это будет решено в законном собрании.
  Да, справедливости ради скажем, собрание, которое потом Павел опишет в Деяниях апостолов, было стихийным, и одобрения властей не получило. Резюме было еще более доступным:
  — Нет никакой причины, которою мы могли бы оправдать такое сборище.
  Сказав это, блюститель порядка распустил собрание.
  Спустя века город исчезнет с карт мира. Остатки красивейшего города античности — древнего Эфеса будут срыты под почти непроходимым болотом. И только лягушки станут полноправными хозяевами.
 
 
 
 
  * — деяния апостолов 19.


новости | редакторы | авторы | форум | кино | добавить текст | правила | реклама | RSS


 © 2001-2011 Снежный ком