Миагул и Маргиани

   СВАНЕТИЯ

Из  Сванетии, чьи  скалы  рвут  небесные  чертоги,
Где  лохмотья  туч  устало, как  голодные  шакалы,
Лижут  горные  отроги,
Долетела  через  годы песня  о  великой  скорби,
О  любви  святой  всесильной, молчаливой, словно горы,
Что  склонились, плечи  горбя, как  от  ноши  непосильной.

Не  увидишь  здесь  равнины, нив  зелёных, чёрных  пашен,
Жмутся  мёртвые  теснины, да  венчают  седловины
Каменные  веки  башен.

Точно  впалые  глазницы  разложившегося  трупа,
Окна – узкие  бойницы  смотрят  холодно  и  тупо.

Тратя  время  и  усилья, поселяне  возводили
Башни, будто  это были в  неизведанное крылья.

Не  одна  из  них  согрета  сном  легенд  грузинской  стари...
Мне, в  селении  Ипари, так  поведали  про  это:

В  добровольном  удаленьи от  забот  большой  планеты
Затерялось  в  скалах  где-то неприметное  селенье.

Лишь, глаза  продрав, очнутся  вековые  кущи  елей,
Только  эхом  отзовутся  думы  призрачных  ущелий,

В  полутьме  неясных  теней, где  дрожит  речная  лента,
В  звёздном  свете  сновидений  просыпается  легенда.

Женщина  жила  в  Ипари, как  травинка  под  ветрами,
По  укладу  вещей  стари  причащалась  в  божьем  храме.

Миагул  дано  ей  имя, и  была  на  сердце  тайна.
С  ночью  думами  своими не  делилась  ли  случайно?

С  губ  гранатовых, тревожных, откровеньем  лебединым
Не  лилась  неосторожно  боль  о  юноше  любимом?

У  кремнистого  завала, где  кончается  аул
Ни  его  ли  поджидала  каждый  вечер  Миагул?

Кто  же  тот  счастливый  парень, что  девичье  сердце  ранил?
В  том  же  маленьком  Ипари  жил  охотник  Маргиани.

Он  в  седеющие  горы  уходил  походкой  твёрдой
И  его  осанкой  гордой  любовался  ветер  скорый.

Острый  взгляд  разил  и  жалил – настороженный  и   хмурый,
И  рогов  своих  кинжалы  перед  ним  склоняли  туры.

Как  быстры,  так  осторожны  были  трепетные  лани,
Только  скрыться  невозможно от  десницы  Маргиани.

Звон  ликующего  клика  множит  эхо  троекратно,
Приглушенно  и  безлико бережно  несёт  обратно,

От  священного  Копалы, через  Джвари  и  Хошари,
Через  реки, через  скалы  до  окраины  Ипари.

Он  тропинкою  привычной  из-за  дальнего  Ляс-силя
Полн  достоинства и  силы возвращался, как  обычно...
Миагул  его  встречала.      

Не  одарит  даже  взглядом, скуп, возьми  его  хвороба,
Лишь  кивнёт, увидев  рядом,  или  скажет: «Гамарджоба».               

Бесконечными  делами давит  будничное  прясло.
Так  бы, верно, и  погасло  неподдержанное  пламя,

Только  раз  при  лунном  свете разглядел  живую  влагу
Чудных  глаз, струивших  эту  боль,    и  пожалел  беднягу.

Он  давно  привык  к  укорам глаз, убитых  серн  и  ланей,
Их  страданья  Маргиани  забывал  довольно  скоро.

Но  ведь  тут  у  человека  та  же  боль  стоит  в  зеницах,
Та  печаль  морозит  веки, застывая  на  ресницах.

У  сознания  истока  мысль  мятежная  забилась,
Точно  к  жизни  пробудилась от  летАргии  глубокой.

Он  не  смог  стрелять  отныне коз  с  девичьими  глазами,
Он  не  смог  стрелять  отныне  ни  в  горах  и  ни  в  долине
Коз  с  девичьими  слезами.

Не  удержишь  слухи, где  там... и  догадки  и  сомненья…
Разговорами  об  этом  глухо  полнилось  селенье:

«Кудри  свана  зыбкий  иней  серебрит,  как  саван  тонкий…
А,  гляди,  завял  полынью  под  ресницами  девчонки…

Ни  дохода,  ни  отрады, о  семье  оставил  думы,
От  зари  до  звездопада ходит  мрачный  и  угрюмый».

Бабы… что ж?  Им  горя  мало до раздумий, до  печали,
Шкур  бы  больше  им,  да  сала, да  чтоб  дети  не  кричали.

Ни  конца  и  ни  начала у  семейного  разлада.
Брань  под  окнами  встречала, брань  вела  кругами  ада.

Пламя  жёлтое  лучины  лижет  вновь  пустые  клети.
«Видно  в  доме  нет  мужчины,  раз силки  пусты, и  сети.

Много  лет  себя  я  помню, а  такого  не  бывало
Чтоб  тарелка  пустовала. И  за  что  такое  зло  мне?

У- у  бесстыжий,  не  в  пустыне мы  живём  с тобой, злодей.
Как  глаза  свои  отныне  ты  поднимешь  на  людей?

Что  ответишь  дочке,  или  сыну, коль  запросят  есть?
Муж  в  сознании  и  силе потерял  ты  стыд  и  честь!»

«Полно плакаться, вещунья, без  достаточной  причины.
Объясняться  не  хочу  я,  не  понять  тебе  мужчины».

На  неё  взглянул  с  досадой, на  глаза  надвинул  чоху,
Помянул  владыку  ада  и  судьбу  проклЯл  со  вздохом.

Только  зыбкие  зарницы  зубья  гор  озолотили,
Только  клювы  опустили в  синь  рассветную  горлицы,
Маргиани  снял  кремнёвку, архалук  стянул  верёвкой,
Уронил: «Вернусь  не  скоро»
И  ушёл, ступая  ловко, в  леденеющие  горы.

Ни  позвал, ни  оглянулся… только  парня  и  видали.
Утонул  в  туманной  дали и  в  Ипари  не  вернулся.

По  традиции – старинке старцы  горного  селенья
Грустной  песней  погребенья  отпечалили  поминки. 

Бренно  всё  на  этом  свете, так  и  тут происходило:
Год  прошёл  и  два, на  третий время  память  остудило.

Миагул  одна, как  прежде, ждать  его  не  уставала,
Забывалась  сном  в  надежде и  с  надеждою  вставала.

Из  Мулах – Мужала, Кала  зря  красавцы  молодые
Приносили  в  дар  плоды  ей, зря  руки  её  искали.

Своему  уединенью не  искала  состраданья
И  людское  осужденье  оставляла  без  вниманья.

Быстрым волнам говорила о любви, со стен  высоких,
То  ДалИ  в  тоске  молила, с  первым  бликом  на  востоке,

То  рыдала  там, то  пела в  белой  свадебной  одежде,
Посвятив  себя  всецело ожиданью  и  надежде.

Шалью  девичьей  невзгоды заволакивало  щели…
Проходили  дни,  недели, перекатывались  годы.

А  молва  своё  сучила: «Как  коварна, как  жестока
Та  любовь, что  заточила в  башню,  будто  в  склеп  до  срока».

Но  иные  находили, что  достойна  удивленья,
Подражанья,  преклоненья  верность – страж  людских  идиллий,
И  к   ступеням  приводили  молодое  поколенье.

Эта  башня  и  поныне, на  ИнгУри  бесноватой,
Строгой  формой  тонких  линий  мАнит  путника  куда-то.