И ты завидуешь собственной шляпе

Я бы хотела написать про щемящую синь июльского моря, где выбеленный солнцем и водой песок ловит пятки в свой горячий плен, и неохотно отпускает на волю, чтобы тут же снова поймать, и ты не идешь, а передвигаешься нервным скоком, как спутанная лошадь или пьяный матрос. Солнце бьет по макушке суровым жарким кулаком, и новую соломенную шляпу с идиотским бантом уносит порыв ветра, и она радостно качается на теплых волнах, чувствуя себя прекрасным парусником, а ты чертыхаешься и остро завидуешь собственной шляпе, и переступая через потные тела, распластавшиеся на песке, как жареные сардельки на раскаленной сковородке, ты ищешь и находишь кусочек планеты, куда можно уместить и свое потное, уставшее от работы и невзгод тело. Ты втискиваешься в это голое пляжное братство, «забиваешь» обретенное место под солнцем старым зеленым полотенцем с нарисованным долларом. Доллар один, но зато большой. И ковыляешь к берегу, чувствуя, что еще одна, последняя секунда, и ты умрешь от жалости к себе и от любви к этой грязной, взболтанной сотнями ног воде, терпко воняющей йодом. И ты радостно бултыхаешься в этой мутной взвеси, а рядом плавает твоя размокшая шляпа, и уже не она, а ты сама и есть прекрасный парусник, трансатлантический лайнер, и фыркающий дельфин в одном лице. Кто-то называет это морем, а ты называешь – счастьем. Миллион тонн горько-соленого счастья синего цвета.
 
Я бы хотела написать о верных друзьях. Очень верных и очень преданных, о тех, кто подставляет плечо, кто ближе самых близких родных, кто готов за тебя в хоть огонь, а ты – за него. И вот уже оба корчимся в огне, и пламя рассыпается веселыми искрами, и маленькие птички, пролетая над костром, сгорают на лету, не успевая понять, что же произошло, а вокруг стоят те, кому не повезло с друзьями. Им не за кого гореть, и некому гореть за них, и они завистливо бросают в костер чужой верности толстые поленья. Им грустно и обидно. Им не повезло с друзьями, и потому они живы. Потому что дружба, настоящая дружба – это всегда самосожжение на площади под улюлюканье равнодушной толпы. А иначе зачем дружить?

Я бы хотела написать о любви. О любви к нерожденному сыну. Конечно, это был сын. С маленькими ямочками на щеках и мягким пушком на макушке. Конечно он знал, что я решилась сделать. И, Господи, как же ему, наверное, было страшно! Так же, как и мне в ту последнюю ночь, когда мы были еще вместе. Мы не спали в ту ночь. Оба. Я и мой нерожденный сын. Ведь ребенок чувствует настроение матери и радуется, и горюет вместе с ней. Но что мог сделать он, маленький и беспомощный? Как он мог защититься от моего безжалостного решения? Только плакать. Наверное из-за этих испуганных слез моего нерожденного сына та последняя ночь оказалась такой мучительной. Теперь он снится мне по ночам: кареглазый бутуз с трогательными ямочками на розовых щеках. И в этом мучительном сне я беззвучно зову его: «Сынок! Это же я, твоя...» И спотыкаюсь на слове «мама».

Я бы хотела написать о последнем куске хлеба. Самом последнем, который так страшно с кем-то делить, даже с другом. Даже с братом. Потому что хлеб до обморока вкусно пахнет, а ты не ел три дня, и этот хлеб – самое дорогое, что есть у тебя в жизни. И это даже уже не хлеб, а сама жизнь. И ты, вцепившись в эту засохшую краюху, плачешь от злости и ненависти к нему, к брату, потому что он голоден. И проклинаешь его, и осыпаешь ударами. И хлеб становится горьким…

Вот о чем бы я хотела написать, впрочем, об этом уже, кажется, написано…