Эсфирь и Степан

Повесть в стихах

          ПРОЛОГ

Старушке Фире много, много лет.
Она, наверно, видела весь свет.
делам минувшим вынесла вердикт...
На лавочке на Брайтоне сидит.
Ей  не с кем говорить. Она одна,
и в прошлое, видать, погружена.
И я в то время в прошлое нырял,
о нём для вас рассказы сотворял.
И я подсел к старушечке...
И вам
я исповедь Эсфири передам.

            1

 –   Ты не гляди, мой милый, что карга
теперь я, будто бабушка Яга.
Когда б ты был со мной тогда знаком,
увидел бы, что кровь я с молоком.
В Одессе с папой - мамой я жила
и редкостной красавицей была.
Ты хочешь знать, какой мой был типаж?
Слетай на самолёте в Эрмитаж.
Иди там мимо всех химер и скверн,
пока найдёшь “Юдифь и Олоферн”.
Все восклицали – недруги, друзья:
Юдифь – так это ж вылитая я!
С одним отличьем:  как бы ни сердита,
не резала голов антисемитам.
Мой папа поучал: отрежешь – взгрею,
где нет антисемита – нет еврея.
Мой папочка был умница Рувим,
всей Молдаванкой признанный раввин.
Сам Бог не поскупился наградить
таким умом, чтоб мог он рассудить
биндюжников одесских пьяный спор.
Но это всё – до некоторых пор:               
пока я не вступила в комсомол
и зачастила в секцию на мол.
А он всё ждал в углу, где из окна
Большая Арнаутская видна.
Там тьма парней толпилась у дверей,
и каждый парень был а-ид (еврей).
И все а-иды были женихи
с достатком, и собою не плохи.
А мне был из ячейки только люб
Овчинников Степан. Могуч, как дуб.
Красавец был. В тельняшке. Не дурак.
Он был моряк, а в прошлом – сибиряк.
Не то, чтоб так душа просила. Не.
Бесёнок молодой взыграл во мне.
И не обрезан Стёпа. Оттого,
выходит, значит, больше у него.
И он, меня  завидев, сам не свой,
горел. И, забывая, что герой,
склонялся буквой “Г” за метра два
не потому, что кругом голова
и высился над всеми, как стена,
– а брюк не выручала ширина...

Ты извини, мой милый, что тебе
такие страсти молвлю о себе,
да и, к тому ж, о Стёпе заодно.
Могла бы обойти всё это, но
прими для большей ясности, мой свет.
К тому же мне – за девяносто лет...

С тех пор, аж страшно вспомнить,
сколько пройдено.
А вспомню я – и видится мне вновь,
с чего, мой милый, начиналась родина,
точней – с чего пошла у нас любовь.

            2

А папа мой кипел и весь дрожал,      
пока Степан любил и провожал.
Всезнающий,  беспомощный раввин
был вне себя от наших фур-аин,        (фур-аин - здесь: прогулок)
когда, уйдя до петухов в наш сад,
он сотрясал от гнева палисад.
Он Тору перечитывал, Талмуд.
Спасти свой бриллиант, свой изумруд
хотел от страшной скверны он. Ан нет,
своё я  гнула  в  восемнадцать лет.

–  “Довольно! – закричал он как-то раз, –
в Бердичев поезжаим ми сичас.
Гуральник, мой учитель-цадик там.
Он даст совет, как випутатца нам”.
В Бердичеве Гуральник встретил нас,
и был он так же стар, как я сейчас,
и, значит, был мудрей, чем мой отец,
и в дело внёс он ясность, наконец.
Он выпил, закусил, открыл Талмуд
и показал в Талмуде нужный пункт...

А в это время близился рассвет.
Степан у Дюка, а меня всё нет.
Помчался к маме он. Его слова:
– “Где Фирочка? Что с ней? Она жива?”
– “Она жива. В Бердичеве она,
к Гуральнику отцом отвезена...”

Степан вскочил на грязный паровоз,
включил его, и тот вперёд повёз.
Закрыты семафоры – наплевать!
А уголь на исходе – добывать
помчался  в шахту. Паровоза для
отбойным молотком добыл угля.               
И вскоре, словно Дюка пьедестал,
Степан перед раввинами предстал.

– “Товарищи раввины! Я молю:
отдайте мне Эсфирочку! Люблю!
Я к ней и за край света побегу,
и жить я только с нею и смогу!”

– “Так вот, – сказал Гуральник,– наш закон
нам догог, как вам, гоям, вид икон.
Газ ти хотиш евгэйку получить,
будь добг нам обгэзанье совегшить.
А также – синовам, что ви на свэт
пгоызвидёте. Это наш отвэт.”

– “Товарищи раввины! Я готов
принять удары тысячи кнутов.
Я б даже руку отдал на Привоз
и ногу положил под паровоз.
Скорее режьте, чтобы я тотчас
расцеловал и жёнушку, и вас!...”

             3

Шагали годы – семь счастливых лет.
И было всё у нас – и партбилет,
и комната на Пушкинской была,
и Стёпа цвёл, а с ним и я цвела.
Мой Стёпа был умён, совсем не прост,
недаром в Пароходстве быстрый рост
он получил. А раз принёс он торт:
доверили ему  Одесский порт.
А вскоре – новоселья суета:
квартиру получили от порта!
Три комнаты, и кухню, и балкон!
Мы славили советский наш закон.
Ведь что бы мы влачили при царе?
Бельё бы я стирала во дворе,               
а Стёпа – в море, чтоб ускорить ход,
кормил углём буржуйский пароход.
А тут – светлынь! Куда там светлым снам!
Детишки родились на радость нам.
Две девочки – красавицы вполне,
и мальчик на игрушечном коне,
обрезанный, как Стёпа обещал.
Мы впятером  ходили на причал...

Однажды ночью – гуд на мостовой:
нам  “молнию” доставил вестовой:
– “овчинову москвы три двадцать две
сесть самолет семь тридцать быть москве”.

Москва. Куранты. Тридцать первый год.
У входа в Кремль – энкаведистов взвод.
Степан вошёл в просторный кабинет,
вверху увидел Ленина портрет.
Сидела там и дюжина людей,
известных, уважаемых вождей.
Там Сталин был и трубкою пыхтел,
и пристально на Стёпу поглядел,
и подошёл с протянутой рукой,
и произнёс:  – “Вот, значыт, ты какой!”

Потом направил трубку на того,
кто был других поближе от него:
– “Таварищ Рыкав, вы – Предсавнарком.
Авчинникав был раньше мараком.
Скажите, Рыкав, а дастоин он
быть здэсь Наркомам Флота утвирждён?”

– “Товариш Сталин, значит, я у Вас
Овчинникова вижу в первый раз.
Но я вчера средь прочих разных дел
его анкету быстро проглядел.
И результат Вам вкратце доложу:
он не был ни помещик, ни буржуй,               
ни царский адмирал, и ни гусар,
он, значит, – прирождённый Комиссар...”

– “И эта всо?” – “Да, больше ничего...
(на ухо) Да вот... жена – яврейка у него”.

Хозяин трубкой почесал свой ус.
(громко)  – “Народ еврэйский, Рыкав, – эта плус.
За то, чта он прадэлал для страны,
ему, Вы, Рыкав, па свой гроб далжны”.

              4

Прошли два года. Мы в Москве прижились,
со многими вождями подружились.
Мне помнится, с полдюжиной, не меньше.
И Сталин приглашал.
Любил “красывых женьщын”.
Но на меня он глаз не положил,
был, как “атец” и  попросту дружил.
А мне – тем лучше. Нужен только Стёпа...
Но не уйти от сплетен и от трёпа.
Ведь всё ж не так свежа, и стала старше...
Была у Стёпы Таня – секретарша.
Молоденькая. Мясо с молоком.
А Стёпа всё в силах, притом – Нарком.
Мне злые языки жужжали в назиданье,
что Стёпа мой... ну, ясно, – эту Таню.....
А дело было так. Без всяких провокаций
запрыгнула под стол промежду менструаций,
и, думая, что ей потворствовать должны,
у Стёпы принялась расстёгивать штаны...
Не тут-то было. Клинтоновский случай
для Моники был более везучий.
Степан вскочил... Короче говоря,
её прогнал и взял секретаря,
как сами понимаете, мужчину,
чтоб устранить облыжную причину               
возможных сплетен. Что, мужик?...  Само собой,
мужик в Совке не мог быть “голубой”...

Однажды  в кабинете он сидел,
в бумаги дел запутанных глядел.
Тут входит секретарь: – “Степан Сергеич,
на телефоне Лазарь Моисеич!”
Нарком железный, член Политбюро,
в тот год сдвигал дома, тянул метро,
курировал решения обкомов
и проверял коллег своих – наркомов.

– “Степан Сергеич, я доволен лично.
Справляетесь с работой Вы отлично.
Но есть загвоздка. Есть изъян один:
отец у Вашей жёнушки – раввин.
И, чтобы Вам сработаться со мною,
придётся срочно взять развод с женою”.

Степан ответил:  – “Лазарь Моисеич,
давно уж не раввин Рувим Евсеич,
но, если так считаете, готов
я пост оставить, если уж на то.
Снимайте и разделайтесь со мной.
Не буду разлучаться я с женой”.

– “Ну, что же. Как хотите. Вам видней.
Отставка Ваша – это дело дней”.

Рассказывал нам после Ворошилов
о том, как дело Стёпы разрешилось.

Товарищ Сталин встал из-за стола
и, не дойдя до ближнего угла,
где восседал, как гусь, Нарком железный,
стране советской ужас как полезный,
не ждя себе плохого ничего, –   
свою направил трубку на него.               

– “Сматрэл я дэло, Лазарь Маисеич.
Так Вам нэ па душе Стэпан Сэргеич?
Но тэсть его – вэдь нэ князь Рюрык швэдский,
хоть был раввин, но наш раввин, саветский.
Сматрите, Лазарь, нэ была бы хужа,
асоба,  если Вас капнуть паглубжа!”.

               5

Мы пережили временные встряски.
И снова дни пошли у нас, как в сказке.
У нас уже большущая квартира,
и в ней прислуга, ванны, три сортира.
Машина, лифт, и телефон, и дача.
Во всех делах светила нам удача.
Не перечислить прелести все эти...
Старели мы, но подрастали дети.
Мы навещали драмы и балеты,
но больше мы любили оперетты.
В антрактах пили зельтцер и крюшон.
Там пели, пели как! “Всё хорошо!
Всё хорошо, прекрасная маркиза!”
Не доходило, правда, да стриптиза...
Но, видно, так устроен белый свет,
что ничего всевечного в нём нет...

Однажды мой Степан пришёл домой.
Был год уже тогда тридцать седьмой.
Степан невесел. Мрачен и молчит.
Лишь по столу он пальцами стучит...
Пришла беда. И нет пути назад.
Расстрелян Рыков. Стёпа ночью взят.
Помчалась в Кремль, не застелив кровать,
бо пропуск мой забыли разорвать...
Упала в ноги Сталину я в полночь:
– “Спасите мужа, Ёсь Виссарионыч!”          

Товарищ Сталин встал из-за стола.
Усмешка на лице его была.
Я вне себя от радости, что, вот,
Поскрёбышеву звякнет и спасёт.

– “Ваш бившый муж служыл врагам народа,
нам далажыл аб этам сам Ягода.
Не лейтэ слёз за мужам дарагым.
Пажыл и хватыт. Нада дать другым!...”

Старушка смолкла...
 – “Да, была беда, – 
продолжил я. Прошла.
А что потом?”
–  “А ничего.
Всё кончилось тогда,” – 
прошамкала она
беззубым ртом.

И я простился, и ушёл домой,
и сразу же включил компьютер мой.

         Август 2002 г.
         Нью-Йорк