Кавказский сюр

КАВКАЗСКИЙ СЮР*

                Светлой памяти полковника          
                милиции Коле Рябцева,
                бывшему начальнику Курского      
                УБОПа и его ребятам,
                вернувшимся и не
                вернувшимся, посвящается...

Вот уже тридцать две минуты Ерёмин, уперев широко расставленные локти в плотно слежавшуюся грязно-рыжую хвою, жадно ощупывал взглядом каждый метр распадка. Но даже восьмикратный бинокль, выменянный по случаю у разбитного прапора из артразведки за ящик трофейной натовской тушенки, не мог помочь проникнуть под плотный полог елового леса.
Верхний ярус переходил в редколесье, и прозрачная вуаль зелени уже не могла прикрыть вызывающую наготу вершин. Нo не по ним сейчас скользил взгляд. Ему важна вот эта полоса плотного темно-зеленого до черноты ельника шириной в пять-шесть сотен метров, неровной лентой опоясывающая обращённый к нему склон горного кряжа. Оттуда, снизу, от воровато крадущегося в камнях ручья, ещё не напитанного талем* и не превратившегося в ревущий поток, до нижнего среза леса добрая сотня метров.
Желтовато-серая, голая, усеянная камнями стометровка. И столько же от воды к укрывшему его лесу. Всего две сотни метров по базальтовой осыпи. Вниз, вверх, по каменному корыту, с валуна на валун. Отсюда и в неизвестность. Или в вечность.
Ерёмин мысленно усмехнулся, отгоняя прочь страх, который противно лазил под мокрым тельником. Страх жил внутри, как бы сам по себе, не прорываясь наружу, загнанный в самые глубины, не давя и не мешая. Но исподволь он делал свою работу, оттачивая остроту мысли, зрения, слуха, реакции. Он превращал в зверя, обложенного егерями, интуитивно чувствующего опасность.
Если на рывке, на одном дыхании, сначала вниз, а потом вверх по склону к спасительному обрезу леса, то минуты две бега, не меньше, а то и все три. По максимуму сто восемьдесят секунд, из них шестьдесят на спуск и сто двадцать вверх.
Итак, считаем. Секунд двадцать на засечку. Даже тридцать. Все-таки обзор метров четыреста в обе стороны. Еще пятнадцать на изготовку. Пять на выцеливание. Итого пятьдесят секунд. Накинем еще пяток. И всё. А дальше выстрел, глухой раскат и рванувшееся к вершинам эхо вместе с грешной душой.
Он аккуратно снял слабую корку наста, захватив на кончики пальцев покалывающую холодом белизну кристаллов и, стараясь не влажнить губы, иначе растрескаются на ветру, языком слизнул снег. Рот заполнился тягучей, с привкусом канифоли, слюной, и он вбил плевок в бурый валун, нежно оглаживаемый еловой лапой.
Итак, шестьдесят секунд. Минута. Вечность. Более чем достаточно, чтобы снять петляющего зайцем спринтера даже с форой секунд в двадцать. Но это если снайпер, которому, по большому счёту, здесь делать нечего. Они могут ждать его не здесь, и, даже, скорее всего не здесь, а у села, когда опасность кажется уже позади и притупляется страх. Конечно, могли выставить дозор, место уж больно удобное, но таких по горам - со счёта собьёшься. Впрочем, любой недоумок с испугу из АКМа изрешетит его в сито. На войне ведь всё вопреки здравому смыслу.
Остаётся либо в обход вдоль опушки, либо ждать ночи, чтобы, прикрывшись темнотой, перейти этот проклятый распадок.
Там, за отметкой двадцать ноль девять, его ещё сутки будет ждать группа обеспечения. А потом начнется операция. Вслепую, удар пятерней по воде, только брызги да вспотевшие штабисты над горой исписанной бумаги. Нет, он должен успеть до рассвета, иначе вся та работа, которой он занимался вот уже третий месяц, коту под хвост.
Он ввёл Астагу в разработку группы Мамакаева давно. И никто, кроме него да воронежского фээсбэшника, не знал агента в лицо. Астага должен был дать координаты базы, чтобы накрыть банду сразу, одним ударом. Но Астага, проверенный ещё Афганом старый друг Астага, не пришел на хинйист* в условленный час. Его кудал*, тот самый, с вмятиной на боку, с которым он выходил прошлый раз к ключу, остался среди камней.
Астага не мог предать: Мамакаев его кровник. Значит, случилось непоправимое. Ерёмин ещё не знал, что трое суток спустя, он вернётся сюда, найдёт изуродованное тело друга и привезёт в Урус-Мартан, где Астагу похоронят по обряду тезет* на родовом кладбище.
Но это будет потом, спустя целых трое суток, неимоверно тяжёлых, на нервах, с матом, с налитым свинцовой усталостью телом, провонявшей потом грязной одеждой, мгновениями тревожного, какого-то изматывающего, а не расслабляющего сна, скорее похожего на забытьё. Всё это ещё будет, а пока он лишь чувствовал опасность. Кто-то невидимый словно твердил: «Уходи».
Он не торопился принимать решение. Что-то держало, придавливало к уже набравшему колючесть мартовскому снегу. Серые проплешины южных склонов гольцов* сквозь пожухлую ржавчину прошлогоднего травостоя робко пробила зелень. Но здесь, под разлапистой елью с искривленной ветрами верхушкой, снег ещё хранил белизну.
Ерёмин перевернулся на спину, поправил магазины в карманах «разгрузки» и закрыл глаза. Опасности из распадка ждать не стоило. Она может прийти отсюда, с его стороны, из-за ближайшего поворота, через минуту или через час. И всегда будет внезапной, неожиданной, хоть и ожидаемой.
Холод забирался под куртку, свитер, лапал лопатки, знобил, Удобные няэрмачаш* мягко обнимали натруженные ноги. В горы он всегда обувал именно их, отдавая им предпочтение перед берцами и кроссовками. Даже от неловко поставленной ноги попавший под подошву камешек не смещался, а оставался на своем месте.
Андрей неслышно, так, что не шевельнулась ни одна иголка на распластанных над камнями еловых лапах, повернулся лицом к тропе, и каждая клеточка тела стала и зрением, и слухом, и обонянием. Не открывая глаз, он по-звериному потянул носом воздух и затаил дыхание.
И тут он понял, что его насторожило. Мягкие звуки леса взорвал тревожный хабар*. Где-то в вершинах елей, приближаясь, тревожно голосила сойка, выплёвывая россыпь резких звуков, метавшихся среди камней.
На опушку, сторожко ступая только на оголившиеся камни, озираясь, вышел волк. Он пришёл, оттуда, откуда пришёл Андрей. Тощий, с грязно-рыжими подпалинами на ввалившихся боках. Старость и неимоверная усталость жили в каждом его движении. Левый глаз гноился, шкура натянулась на ребрах, шерсть свисала клочьями свалявшегося войлока.
Ерёмин, опытный охотник, знал, что нельзя смотреть зверю в глаза - это вызов, это право сильного. Но не смотреть он не мог. Зрачок в зрачок, но без внутреннего вызова. Я не боюсь тебя, говорил его взгляд, но я тебе не враг. У тебя свой путь, у меня свой, так что иди, серый, я не трону тебя.
Волк легонько потянул воздух. Черный влажный бархат кончика носа приподнялся и наморщился. Ноздри поймали кислый запах сгоревшего пороха из ПБС* автомата.
Сойка назойливо заорала совсем рядом.
Зверь вздрогнул и сделал судорожное движение, рванувшись назад, и вдруг, припадая к камням, вполз под ель и лёг рядом, повернулся всем корпусом туда, откуда пришёл и шумно втянул воздух.
Беспокойство вселилось в него давно, но теперь это был страх, который гнал его всё дальше в горы. Глаза сузились, шерсть вспенилась на загривке, верхняя губа приподнялась, обнажив жёлтые с ржавым налётом клыки, уши припали к черепу. Белки желтоватые и мутные, со старческой сосудистой сеткой, а в глазах вымученность и затравленность. Эти камни и ели ещё помнили его молодым и сильным. А потом пришли люди в камуфляже и принесли с собою лязг гусениц, запах сгоревшего тротила и острое чувство страха. И большую часть своей волчьей жизни он ощущал дыхание этой войны.
Козы и косули ушли за перевал, на юго-запад, туда, где ещё жила тишина. Волки не могли подняться к заснеженным вершинам и отступили на равнину. Самые сильные и отчаянные добрались даже до воронежских степей. Он не смог уйти с ними или не захотел. Быть может, преданность этим горам была выше страха смерти. А может быть, просто силы покинули его мышцы.
Жизнь рядом с человеком научила его поступать, как человек. Он научился не только думать, как человек, но и думать за человека, предугадывая его решения, его поступки. Поэтому он дожил до волчьей старости. Он понимал, что этот, прячущийся под елью, человек опасен. Но он понимал и то, что этот человек и сам прячется, его самого флажкуют. Значит, те, что идут следом, ещё опаснее. Значит, они и для него враги и сейчас у них общий враг. Значит, с этим человеком он из одной стаи. Они сейчас одной крови.
Ерёмину ударил в нос острый запах псины. Распаренной потной шерсти. До тошноты. Рыжеватые подусники, седые усы, сивый загривок, жёлтый до ржавчины клык, выпирающие под кожей рёбра - всё это говорило о возрасте волка, а, значит, и предельной осторожности. И если он не отпрыгнул, не бросился вверх по склону или вниз по осыпи, значит, те, от кого он уходил, совсем рядом и несут с собою смерть. А глупая сойка продолжала возмущаться, но уже дальше, и крик её был всё тише и тише. Те, от кого уходил волк, те, о ком предупреждала птица, должны вот-вот появиться. Еремин внутренне сжался.
И всё же они появились на тропе неожиданно. Идущий впереди поднял руку, и четверо, рассыпавшись, спиной друг к другу присели на подвернутую под себя правую ногу, поставив согнутую в локте левую руку, захватившую цевьё автомата, на левое колено. По тому, как они заняли круговую оборону, молча определив каждый свой сектор стрельбы, одновременно прикрывая друг друга, по синхронности движений, по тому, что не раздалось ни одного звука касания металла о камень, Ерёмин понял, что перед ним не просто профессионалы. Нет, это были асы экстракласса, роботы, машины для убийства. Это была та самая команда спецназа «Борз»* из наёмников - охотников на людей, о появлении которой предупредил Астага.
Остальные придвинулись к тому, что был впереди, и о чём-то тихо перебросились несколькими фразами. Затем тот, первый, вновь махнул рукой, и они вновь двинулись вдоль кромки леса, след в след, вытягиваясь цепочкой.
Один, два, четыре, семь, девять. С дистанцией метра в три друг от друга. Одной очередью не срежешь, а второй не будет. Не дадут. Идущий в средине с чёрными подмороженными щеками шагнул к ели, укрывшей Андрея и волка. Сбить его одним выстрелом ничего не стоит, но теперь и слева, и справа от него были остальные, а значит, шансы выбраться равны нулю.
Ерёмин краем глаза видел, как волк вжался в прошлогоднюю хвою, и сухие иголки вошли в шерсть.
«Борзовец» расстегнул брюки. Андрей зажмурился и сжал губы. Острый запах мочи забил запах псины.
Наёмник застегнул брюки, оправил куртку и шагнул было обратно на тропу, к своим, как вдруг что-то привлекло его внимание. Ерёмина словно ошпарили ледяной водой. Шерсть! В полуметре от земли на вытянутой к тропе еловой лапе висел клочок волчьей шерсти.
«Ну, вот и всё, это конец. Глупо-то как», - со щемящей тоской подумал Андрей, медленно снимая с предохранителя палец и кладя его на спусковой крючок.
Какое-то мгновение араб внимательно разглядывал свалявшийся клок, затем нагнулся и снял его, повертел в пальцах, словно разминая, бросил на камни и протянул руку к ели.
Волк напрягся, и Еремин ощутил, как волчий бок втискивается в его тело. Сейчас наёмник раздвинет ветви и удовлетворит своё любопытство порцией свинца, а потом и самого Ерёмина изорвут безжалостные автоматные очереди тех, оставшихся на тропе. И всё потому, что позволил этому лесному доходяге укрыться в его убежище.
Замыкающий что-то сказал, и «борзовец», опустил руку и, поправляя автомат, быстро зашагал, догоняя своих.
Ерёмин закрыл глаза. И ощутил накатывающуюся волной слабость. Они лежали, всё ещё вжимаясь друг в друга, и волк чувствовал силу находившегося рядом человека. Такого же, как те. В таком же камуфляже и так же пахнущего железом.
Андрей шевельнулся.
Волк напрягся.
Ерёмин медленно приподнялся на колени, стараясь двигаться плавно, раздвинул еловые лапы и выскользнул наружу.
Волк пружинисто встал и осторожно вышел на тропу. Он долго смотрел вслед человеку, втягивая носом воздух и запоминая его запах. Потом внимательно осмотрел распадок. Горы давно перестали быть для него убежищем. Каждый камень таил опасность, за каждым стволом ели, сосны или ореха могла таиться смерть. И даже небо, нанизавшись на вершины тёмными с белёсой каймой облаками, в любой момент могло разорваться грохотом и форсажным воем «сушек».
Зверь ещё раз посмотрел в ту сторону, куда ушли «волки», затем обвёл взглядом распадок и медленно затрусил следом за Ереминым.
Сиреневые языки сумерек лизнули каменную осыпь склонов, размыв контуры человека и волка. Было только начало марта. До операции оставалось трое суток. Всего лишь трое суток. Ещё трое суток. Целых трое суток.
2002