Ты прости меня, милая

ТЫ ПРОСТИ МЕНЯ, МИЛАЯ…
повесть

Глава первая. ЕРМАКОВ.

-Саш, а Саш? – теплая ладонь осторожно коснулась плеча. – Вставай, ну, вставай же, пора.
В сиреневых утренних сумерках комнаты белело лицо Ирины. За окном всё ещё бродила воровка-ночь, таясь в переулках и аллеях старого парка и нехотя отступая с широких проспектов.
«Боже мой, как же я буду жить без тебя, милая моя девочка, как же я буду жить…», - думал Ермаков, осторожно прикасаясь губами к её пахнущему сном плечу.
Он никогда не был у неё дома прежде, и даже не допускал мысли оказаться там. А на этот раз что-то захлестнуло и он вдруг страстно захотел увидеть созданный ею крохотный мир, отгороженный стенами от шепчущего за окном сквера, улицы со снующими взад-вперед машинами и торопящимися прохожими, именно ту часть жизни, скрытую от посторонних взглядов и тем более запретную для него, наполненную заботами о домашнем уюте, детях, муже… И увидеть её внутри этого мира.
Но это было не любопытство. Это было желание понять, какое же всё-таки  место в этой другой её жизни отведено ему. И где-то глубоко внутри, на уровне подсознания, трепыхался пойманной в силки птицей страх понимания, что муж, её муж, всё-таки значительней, весомей, нужнее для неё, чем он.
Когда-то она  внезапно ворвалась в его жизнь и заполнила  собою всё, не оставив места даже ему самому. И он никогда не жалел об этом, пусть и было счастье  его  с привкусом горечи.
Он желал избавления от сомнений, терзавших его последнее время.
Он хотел определенности: то ли уйти, исчезнуть навсегда из её жизни, то ли ждать, когда её уже ничего не сможет удержать в этом доме. Он просто устал от сомнений и устал жить надеждой.
И всё-таки ему было не по себе, словно подглядывал в щелочку за чем-то недозволенным, что не должен был видеть.

Он позвонил ей вчера и сказал, что хочет остаться у неё. И её растерянность, и её  «ну нельзя же, понимаешь, нельзя ко мне, у меня же сын», и его настойчивость, граничащая с детским капризом «отправь к бабушке» и, наконец, вырванное у неё согласие – всё это говорило о том, что он просто загнал её в тупик, когда отказ лишь подведёт черту, к которой она еще не готова, и она отступила. Может быть ещё и потому, что он впервые не был привычно покорным.
А потом были блестевшие от счастья её родниковые глаза, ощущение полета и одновременно внутренняя скованность и девчоночья стыдливость, прорывавшиеся в порой неловких движениях.
В камине языки пламени жадно слизывали берёсту на поленьях, и отблески бродили по полу и стенам, временами забирались на потолок, рисуя причудливые образы. Его переполняли восторг и восхищение ею, словно он видел её впервые. И ему хотелось окунуться в эти глаза, исчезнуть, раствориться в них. Они обжигали, прожигали насквозь, сводили с ума эти два лесных синих озера, немножко шальные, немножко грустные и всё же счастливые.

А она показывала ему свои фотографии, что-то говорила, над чем-то смеялась, и он тоже улыбался в ответ и что-то расспрашивал, не слыша её и внутренне замирая от мысли, что вот сейчас, вот на следующей странице он увидит их вместе. Он понимал, что иначе и быть не может, что есть же семейные фото, ведь они столько прожили вместе, и всё-таки не хотел увидеть их вместе, не хотел увидеть их счастье. Но и на этой, и на следующей странице, почти везде они были порознь, и даже на групповых снимках между ними всегда кто-то стоял.
Он жадно вглядывался в лица: и в её, и в его, но так и не увидел, не ощутил той электрической близости, того электрического разряда, которые всегда между любящими. Или ошибался, или видел лишь то, что хотел видеть? Может быть, она специально убрала  те, другие фотографии, если они вообще существовали в природе, хотя в альбомах не было пустых страниц, но даже в этом он был признателен ей.
Время перевалило за полночь, просмотрены все альбомы, убрана посуда, а она всё суетилась, что-то переставляя в шкафчиках, в который раз вытирала и без того чистый стол, словно отодвигая до последнего мгновения неизбежную встречу с чем-то таящим опасность.
И вдруг он ощутил ненужность своего присутствия здесь и сейчас и встал, но она, словно почувствовав его готовность немедленно уйти, как-то суетливо, скомкано остановила его.
- Я сейчас постелю тебе в другой комнате. Завтра рано вставать.
Вот он этот психологически очень важный для них обоих рубеж. Ему хотелось остаться здесь, у камина, но она вдруг умоляюще, с внутренним протестом, пряча взгляд, взмолилась:
- Нет, нет, только не здесь, пойми, я потом не смогу здесь с ним спать. Мы ляжем в комнате сына.
И это дважды невольно подчеркнутое «здесь» да еще и «с ним» перечеркнуло ощущение счастья, разделив прожитое до этой минуты на то, что было, и на то, что будет. Пронзившая боль стоном рванулась наружу, но в последний миг он стиснул зубы и, крепко зажмурившись, замер, прислушиваясь, как где-то внутри растекается опустошенность. Сейчас у него отняли даже не надежду на будущее, а гораздо более весомое и значительное для него. Он не хотел верить, что она такая же, как и другие, но только искуснее в игре в святость и чистоту. Что не любовь к нему разнесла вдребезги частокол условностей и запретов. Что это не банальный флирт замужней женщин, ищущей остроты в пресной супружеской жизни.
Он мог не подчиниться и взять её силой именно здесь, но не стал этого делать. Всё что угодно, но только не причинять ей боль, раз ему суждено уйти.
Потом пришла ночь, их ночь, и он неистово, как в последний раз, любил её, быть может, как никогда прежде. Он хотел, он страстно желал, чтобы она запомнила эту ночь - их последнюю ночь. Он решил после тех её слов, в общем-то, обычных в другой ситуации и для других отношений, что уйдет, навсегда уйдет из её жизни.
Спал ли он в ту ночь или нет – он и сам бы не смог ответить. Даже проваливаясь в какое-то тяжкое дурманящее забытьё, он всё равно отчетливо слышал её дыхание,  и нежность к этой, самой близкой и родной женщине, захватывала его, накрывала пьянящей волной и он еще сильнее, еще неистовее любил её, с горечью, болью и щемящей тоской, как любят и тоскуют о чем-то бесконечно дорогом, но безвозвратно утраченном.

-То-ро-пись, Ер-ма-ков, - Ирина мягко выскользнула и замерла, уже далекая и все равно желанная.
Рядом с ним еще жило её тепло, но её уже не было, и он, понимая, что всё равно придется вставать и уходить, что больше никогда и ничего уже не будет, закрыл глаза.
У изголовья на прикроватной тумбочке часы предательски неумолимо отсчитывали время, словно размеренно и монотонно капала вода из пробитой пулей фляжки. «Ну, вот и всё, Ермаков, не удержал ты свою птицу счастья. Поманила крылом, да и упорхнула прочь. Что ты всё ищешь, что тебе всё неймется? Желанным хочешь быть, нужным, чтобы всё тебе – и нежность, и тепло её ладоней, да не бывает, наверное, так, чтобы на средине пути. Билет на твое место уже куплен другим. Чужая она жена, чужая, чужая…».
Тяжесть сдавил грудь, комком застряла в горле, норовя стоном вырваться наружу. Ермаков стиснул зубы, встал, секунду посидел, обхватив голову руками, потом прошел в ванную. Натягивая рубашку на еще влажные плечи, пробежал взглядом по квартире, словно прощаясь, на цыпочках вышел в коридор и, зацепившись за банкетку, больно ударился о косяк двери.
Ирина на мгновение прильнула к нему, порывисто и неловко ткнувшись в плечо, но он успел увидеть застывший в глазах страх от понимания принятого им решения, и затаенную боль.
- Ты больше не вернешься?
Он рывком притянул её к себе, погладил по голове, касаясь губами её волос, а потом, с усилием отрывая её от себя, произнес:
- Я так больше не могу. Ты прости меня, милая, - и вышел.

У подъезда шаркала метлой баба Дуся, ходячее досье на всех жильцов и добровольный кладезь информации для Ермакова.
Он вздохнул и с надеждой посмотрел по сторонам. Нет, мимо этого «штирлица» в юбке незамеченным не проскочить. А ведь не зря она торчит здесь занозой. Наверняка выследила с вечера, теперь не преминет зацепить.
Баба Дуся, хитро прищурив карий глаз и понимающе хмыкнув, с нескрываемым любопытством и ехидством поинтересовалась:
- Ты чево там в темени-то таишьси? Али в засаде каво поджидашь? Уж не Иркиного ли Мишку? Давай, Александр Иваныч, выходи на свет Божий. Это на чьей же подушке, мил сокол, головушку бедовую нынче грел, а?
Ермаков залился краской и с досады – подставил-таки Ирину – заиграли на скулах желваки.
- Ты, теть Дусь, не заедайся, мети помаленьку, вон какую пылищу подняла, жильцы обидятся. По делам я здесь, понятно?
- Ништо, жильцы переживут. А дела твои, Иваныч, известные. Только ежли просто кобелишься – то грех, а еж ли про меж вас любовь, то Бог простит. Ирка баба хорошая, а вот жизнь у неё не задалась. Будь мужиком, забирай к себе, а нет – так нечего бабу марать. Ей и так несладко.
- Не всё так просто, баб Дусь.- Ермаков как-то зябко передёрнул плечом и вдруг  неожиданно для себя попросил: - Ты бы языком-то потише, а?
- Не боись, милай, нешто сама молодой не была. Я ить тоже когда-то любила. Еще как любила! Беги, сокол, беги, а то, неровен час, еще кому на глаза попадешься.
Баба Дуся по бабьи протяжно вздохнула, долго смотрела вслед уходящему, ссутулившись, Ермакову, а потом, смахнув затаившиеся в уголках глаз слезы, широко, по мужски от плеча, вновь замахала метлой. 

Райотдел уже жил привычной жизнь. По коридору с постными лицами таскали мокрую тряпку суточники*, дежурный старательно переписывал в журнал ночные сообщения, водитель лениво пятерней скреб отросшую за сутки щетину и посматривал на часы: скоро конец смене.
Поздоровавшись, Ермаков прошел к себе, включил  электрочайник, сыпанул полпачки чая в большую фаянсовую чашку, подаренную Ириной, и закурил. К кофе был равнодушен, а вот густой, настоявшийся чай любил. Не то чтобы взбадривал, а пился долго, оставляя горечь, словно после пачки выкуренных сигарет.
Да что ж так в жизни-то не везет, а? Неужели уготовано любить женщину до боли, до самозабвения, вот так, украдкой, ворованной любовью? Но ей же вдвойне тяжелее, чем тебе, Ермаков. Ей же надо играть верную и заботливую жену, и каждый раз ложиться в постель с нелюбимым и терпеть, терпеть, терпеть…


* Суточники – административно-арестованные
Из Афгана вылез он обгорелой головешкой с полным джентльменским набором: ранение, гепатит и в конец разболтанные нервы. Заработанный там цветной металл завернул в платочек, сложил в банку из-под кофе и засунул в самый дальний угол сейфа, так за все время ни разу не надев, даже на праздники.
В отделе держался как-то отчужденно, чурался громких застолий и даже тихих междусобойчиков, поэтому так ни с кем близко и не сошелся. Были приятели, были какие-то отношения, но всё это было проходящее, вскользь, не цепляло. Не было того штучного, калиброванного, что делает жизнь ценностной.
Наглухо застегнутым, ощетинившимся, спотыкаясь, набивая шишки, брел по жизни без цели и смысла, одинокий и никому не нужный человек.
Что у него оставалось? Что еще цепляло за эту жизнь? Работа? Да кому она, к черту, нужна! Вот ради чего тянет жилы и из себя, и из подчиненных? Звание – потолок по нынешней должности. Оклад он и есть оклад – ни убавят, ни добавят. А вот белой вороной сколько можно быть? Старость не за горами – одинокая и тоскливая. Порастерял всё, порастратил, а напоследок - на три куба земли, владей? Вот и уравняются и враг и друг, и вор и судья – все будут там, рядышком.
Горькая усмешка тронула уголки губ. Ермаков встал, залил кипятком чай, прикрыл телефонным справочником, прошелся по кабинету. Вспомнился вечер на пасеке у Макарыча и тот неожиданно как возникший разговор.
На неделе, аккурат к вечеру, когда красной медью залило макушки старых клёнов, заглянул он на минутку к старому пасечнику, а проговорили далеко за полночь.

- Ну что ты, Сань, всё копаешься в себе да копаешься. Что ты всё ковыряешь, ковыряешь, уж и занозы давно нет, а ты всё норовишь  вывернуть поболе да побольнее. – Макарыч крутнул сжатыми пальцами, словно цепляя и вытаскивая что-то застрявшее. - А всё потому, что дюже тебе жальче себя. А ты на других посмотри  - им ить, могет, ишо горше. Ты просто живи, Сань, живи и радуйся. И с мерками ты со своими к людям («к людям» он произносил с ударением на втором слоге) не лезь. У кажного своя житуха, нехай на себя и пеняет. А печаль – энто грех, так в Писании сказано.
Поначалу не согласился с Макарычем Ермаков, заспорил люто, а оттого нужных слов не нашел сразу. Как-то иссякли нужные слова, словно вода в иссохшей кринице.
Мысленно он нет-нет, да возвращался к тому разговору: а может быть прав Макарыч? Ну, что нагнетаться? Не все так уж и плохо. Еще, в общем-то, молод, еще любят женщины, еще можно скоротать вечер – другой в кругу приятелей под ни к чему не обязывающую болтовню, бутылку водки, да только все это пустота какая-то, не цепляет. В душе пустота. И даже ночь у костра, а на зорьке, в бледно-розовом тумане танцующий на ряби поплавок, прелый лист под ногой в насторожившемся осеннем лесу, полыхающие закаты уже не трогали. Всё, уперся в стену, которую сам же и выстроил.
А может быть послать все к черту? И сегодняшнюю операцию, и завтрашнюю должность. И нет зануды-начальника, и никто не стучит на тебя и не пишет доносы, захлебываясь от зависти? Свобода! На, бери, владей! И рядом Иришка….
Размечтался! С чистого листа не начнешь, когда полжизни за спиной. Еще немного и выбросят центробежные силы на внешнюю орбиту или изотрут в порошок. Инородное тело. Чужак.

Ермаков вернулся к столу, достал рафинад, бросил два кусочка, размешал и сделал глоток. Что это его сегодня разобрало?  Может, всему причина Иришка? Знал же, что несвободна, к чему же полез тогда? Растравил душу и себе, и ей, заставил поверить, что всё еще будет, а потом затормозил. А ведь она тогда рванулась к нему, переступила и через стыд, и через карьеру. Готова была хоть на край света,  что ж ты остановился тогда, Ермаков?
Он пригасил окурок в пепельницу, тщательно растер его и вновь обхватил ладонями чашку. 
Почему тогда он остановился? Не до конца поверил в её любовь? Решил, что увлеклась девочка, остынет и пожалеет о сделанном, а дорога обратно уже будет заказана? Или испугался ответственности за её судьбу? А что он мог дать ей, кроме нежности? Денег - кот наплакал, так и не скопил. А женщине уверенность нужна в завтрашнем дне. Ей рожать надо, детей растить, а мужик он так, для стабильности.

Ермаков сделал еще глоток и взглянул на карту. Еще с вечера он поставил старшим пятёрок задачу, и теперь они, получив оружие, разъезжались по заданным квадратам. Ровно в восемь, по заранее разработанному плану, на целые сутки накрывала район густая сеть засад и постов, и группы, вышедшие на рубеж блокирования, начнут прочесывание. Нет, ничего менять не надо, все просчитано и выверено…
Он вдруг придвинул к себе  чистый лист бумаги и четкими буквами вывел: «Начальнику УВД…заместителя начальника РОВД по оперработе  майора милиции Ермакова А.И… Рапорт. Прошу уволить меня…»
Он писал неторопливо, тщательно взвешивая каждое слово, а перед глазами стояло лицо его Иришки. «Ну, вот и всё, милая моя девочка, больше не буду донимать тебя своей ненужной тебе любовью. Быть может и вернусь когда-нибудь в этот город, чтобы  только лишь украдкой, издалека, взглянуть на твое лицо, задохнуться от нежности и порадоваться твоему счастью…».
- Александр Иваныч, - в дверь просунулась голова дежурного. – Из совхоза звонили, склад у них ночью «полетел», а нам и послать некого.
- Симаков пришел?
- Да давно уж здесь и остальные с ним. Вас ждут.
- Вот что, - Ермаков на секунду задумался, - отправляй на кражу мою группу вместе с машиной, а Симаков пусть меня подождет, сами поедем.
Машины в отделе не оставалось, кроме как у начальника, но это табу. Только по хозяйственным вопросам личного порядка. Что поделаешь - такова жизнь, хоть бейся лбом об стену, всё равно не прошибешь.
Ермаков придвинул справочник, бегло пролистал и потянулся к трубке.
Выручил знакомый начальник автоколонны, прислав  поношенный дребезжащий ЗИЛ с пожилым трусоватым шофером.
Дописав рапорт, сунул его под настольное стекло, аккуратно сложил стопкой книги, убрал в сейф бумаги, допил чай,  еще раз окинул взглядом кабинет, словно прощаясь с привычной жизнью вещей.
Раздавшийся звонок застиг почти у самых дверей. Он не хотел возвращаться, но где-то подсознательно хотел, чтобы это был звонок Ирины, и чтобы она сказала, что не сможет без него. Просто сказала бы:
« Ермаков, не бросай меня…» Да нет, она звонить не будет. Даже когда тоска о нём будет сводить  с ума, она не позвонит, чтобы не показаться слабой. Нет, это не она, не она...
И всё-таки он вернулся и снял трубку.
- Саша, Саша, душа моя, не оставляй меня. Мне будет плохо, понимаешь, очень плохо без тебя…
Она говорила тихо, как-то обречено, словно молила его.
- Я написал рапорт. Я хочу уехать из этого города.
- Я с тобою. Мы уедем вместе, Саша, мы всегда будем вместе.
Боже мой, неужели?! Неужели он слышит слова, о которых мечтал? Нет, нет, не спеши, дай ей время. Всего два часа, как расстались, быть может, это опять порыв, пусть подумает, пусть всё взвесит.
- Малыш, ты хорошо подумай, что теряешь. Я   заеду вечером, как только вернусь. Я люблю тебя, милая моя девочка. Понимаешь? Люблю. Я тоже не могу без тебя жить.
Он аккуратно, может быть даже излишне аккуратно, положил трубку на аппарат. Ну, вот и все. Прощай, чужая жена с любовью украдкой, тоскливые ночи одиночества и опостылевшая работа. Да здравствует новая жизнь!
Ермаков,  сунув в кобуру пистолет, закрыл дверь кабинета и быстро-быстро пошел к дежурной части, словно торопясь навстречу своему счастью.
А Ирина, прижав ладони к губам, сначала какое-то мгновение смотрела на умолкший телефон, а потом, сорвавшись с дивана, бросилась собирать вещи.
Затолкав в дорожную сумку платья вместе с тремпелями*, она с трудом застегнула её, вытащила в коридор, схватила чемодан и стала набивать его вещами. Звук вставляемого в замок ключа застал её врасплох.
«Мишка! Ну почему он вернулся так рано! Ну почему!!»
Она бессильно опустилась на диван. Сейчас он войдет, увидит вещи и всё поймет. Нет, только не это, только нет так…
Муж мельком кинул взгляд на сумку, снял туфли и прошел в ванную.
- Ты куда это собралась? К теще, что ли? Сидела бы лучше дома.
Он, как всегда, долго брился, потом тщательно мыл руки, массировал лицо лосьоном, расчесывался, пристально рассматривал себя в зеркало и, удовлетворённый, направился на кухню.
А Ирина, как заведённая твердя спасительное: «к маме, к маме, к маме…» судорожно рассовывала по полкам только что извлеченную из чемодана и сумки одежду.
Глава вторая. ВСТРЕЧА.

ЗИЛ, дернувшись, замер у самой кромки заросшей густым подлеском широкой балки, надвое рассекавшей огромное пшеничное поле. Где-то там, километрах в двух, она плавно перетекала в небольшое озерцо с топкими глинистыми берегами, заросшими рогозом и аиром.
Водитель нервничал, оглядываясь вокруг, и всем своим видом давая понять, что не намерен оставаться один. Перехватив впившийся в боярышник, с затаившимся страхом, взгляд шофера, видя его руки со вздувшимися жгутами вен и побелевшими костяшками пальцев, цепко ухватившие баранку, Ермаков с тоской подумал, что придется идти одному к этому чертову роднику.
Перебросив автомат Симакову, поднявшемуся было следом, махнул рукой:
- Ладно, сиди, охраняй водилу, а то, не приведи Господи, сбежит болезный и придется топать нам  пешими до самого города. Да одному и сподручней. Я скоро.
Собственно, Симаков был не против такого расклада. Переться в густой плотной жаре по этому чертову распадку лишь только для того, чтобы поставить галочку для отчета, что все проверено, перспектива не из приятных. Тем более, что на этом заброшенном кордоне у родника никого нет и быть не может. Так, очередная блажь начальства.

Открыв дверцу, майор сразу же окунулся в приторно-удушливый настой чабреца, кипрея, душицы и еще каких-то трав, весело разбежавшихся по опушке. «Как на кладбище», - машинально отметил Ермаков и зябко дернул плечами. - «Ну и сравненьице, не ко времени, не накаркать бы».
Еще мальчишкой в такой вот июльский зной хоронил он свою бабушку. Кладбище прилепилось за селом на крутой плешине большой белой горы, и между могильными холмиками сбегали стайки чабреца, распаренного зноем. Приторный запах травы смешиваясь с запахом тлена густо обволакивал, и с тех пор в его сознании чабрец всегда ассоциировался с погостом.

Когда за спиной сомкнулись ветки лещины и боярышника, скрыв оставшихся в машине, он вытащил из кобуры пистолет, дослал патрон в патронник, поставил на предохранитель, помедлил, раздумывая, и сунул в карман ветровки. Идти решил по самому дну балки вдоль ручья: снизу лучше просматривались оба склона, да и жара не так доставала.
Тяжесть влажного воздуха, сумрак, изредка прореживаемый лучами солнца сквозь сомкнутые кроны верб, а где-то там, за ними, щебет птиц и яркость дня – все это вызывало такой приступ щемящей тоски, что Ермаков вдруг с какой-то отрешенностью поверил в неизбежность встречи.
Он шел, скользя, осторожно переступая через сухие ветки, сброшенные ветром на заросшую тропу. Так ходит зверь, выслеживающий добычу.
И в то же время никак не мог понять, что ему мешает, раздражает и почему так хочется повернуть назад. И вдруг осознал, почему так не по себе: страх. Впервые за многие годы ему стало по настоящему страшно. Просто на этот раз ему есть что терять.
Он понимал, что если не подавит его в себе и если произойдет встреча, то счет может оказаться не в его пользу.
Майор присел на корточки, привалившись спиной к теплой коре старой вербы, процеживая сквозь себя тишину.
Тогда, в Афгане, после первого боя комбат тускло и обыденно, как само собой разумеющееся, проскрипел напрочь надсаженным, да к тому же еще и простуженным голосом: «Если хочешь выбраться из этого дерьма живым, запомни: или ты загонишь в себе страх в самое нутро, или он сотворит из тебя покойника».
Через год весной комбата снял снайпер, вогнав пулю в переносицу, когда тот первым  прорвался к окруженному и располовиненному взводу, и эта смерть никак не укладывалась в его формулу. Но то, что комбат за прошедший год мог тысячу раз встретиться с Всевышним, было фактом.
«Да что это я сопли на кулак мотаю, неврастеник чертов»,- разозлился Ермаков, одновременно убеждая себя, что на кордоне* никого нет и быть не может.
Ломая настроение и какую-то внутреннюю расслабленность, Ермаков встал, покачиваясь с носка на пятку. Он вживался в живущие здесь, на дне балки, звуки, впитывая их в себя, чтобы потом, на подсознании, вычленить из тысячи ставших привычных тот единственный звук, таящий опасность. За эти несколько минут он смог переломать себя и вновь стать афганским старлеем Ермаковым.

Кордон действительно был пуст. Давно выбитые окна и сорванные двери делали дом мертвым. Тянуло мышами и затхлостью. Ермаков мысленно усмехнулся: надо же было так накрутить себя. И как могло придти в голову, что беглецы укроются здесь? Сколько их, вот таких заброшенных и разоренных кордонов да хуторов по Руси – не счесть. И не война ведь - на власти вина. Сюда бы Тарковского – вот где «Сталкера» снимать. Да так, чтоб проняло до боли душевной.
Ермаков вздохнул и с досадой подумал, что и мысли некстати, отвлекают, не дают настроиться, и вообще всё как-то не так пошло, наперекосяк и всё из-за сегодняшней ночи. Не надо, ну не надо было приходить ему. Так бы и шло всё самой собой помаленьку, под откос, по инерции, то взрываясь страстью, то затихая, а там бы как Господь на душу положит.
Мучительно захотелось пить. Он не стал заходить в сарай со старой, прелой соломой, источенной мышами, только мельком бросил взгляд – стоявшая стеной крапива в человеческий рост закрывала черный проем двери, а прямиком направился к роднику.
Еле узнаваемая в траве тропа, петляя, сбегала вниз. Ермаков на ходу расстегнул ветровку, подставляя грудь  приятной прохладе, тянувшей со дна балки.
«Сейчас, Симаков, подожди, дорогой, помайся еще маленько. Я вот только глоточек водички из криницы и сразу же к тебе. Тебе, Симаков, в общем-то спешить некуда. У тебя вся служба впереди, а у меня, дорогой, последний денечек. Вот только водицы попью и наверх, прямиком через поле».
Он торопливо, оскальзываясь и хватая руками ветки, выскочил на поляну, залитую прорвавшимся сквозь густой и темный полог дубравы светом, и вдруг взгляд споткнулся на отчетливом рисунке кроссовок, впечатанном во влажную глину.
Здесь только что прошел человек, может пять минут назад, может десять, но никак не час, а тем более не вчера. Даже края не обветрило, не подсушило.
Он сделал по инерции ещё несколько шагов, и его тут же сначала бросило в жар, затем обдало холодом и дико заломило затылок. Сердце рванулось вниз, и струйки пота противно поползли между лопаток. Сознание раздваивалось, и Ермаков увидел себя как бы со стороны, сжавшимся в комок, жалким, с парализованной волей.
Он еще не видел тех, на кого в этот день открыл охоту, но кожей ощущал их присутствие здесь и сейчас. Влип, глупо и нелепо влип. Подставился, как щенок. Обидно то как!
Целую вечность поднимал голову, отрывая взгляд от следа и перенося его дальше, пока он не зацепился за стоптанные кроссовки с желтой глиной на носках, спортивные трико, клетчатую ковбойку и жестко лежащий в полусогнутой руке обрез….
Ну, вот и все, парень, сейчас поставят точку и, может быть, даже хорошо, что всё закончится сейчас, а не завтра или позже, потому что сейчас он свободен от ответственности за судьбу любимой женщины.  Хотя сегодня вечером могла бы начаться другая жизнь… Обидно, Боже мой, ну как же обидно!
Короткий ствол обреза качнулся и медленно пополз вниз.

Сознание раздваивалось. Один Ермаков, сегодняшний, расслабленный и дико уставший от жизни, еще не успел до конца подавить страх, но второй, тот, прежний,  может быть благодаря этому страху или вопреки нему уже напоминал сжатую до отказа пружину, готовую распрямиться в следующее мгновение.
Секунда – и в ладонь плотно легла рукоять пистолета. Еще мгновение – и палец сбросил предохранитель вниз. Ну, что ж, вот теперь мы на равных, теперь посмотрим, кто кого.
Но что-то изменилось в лице парня, мелькнула какая-то тень узнавания  и подспудно, подсознательно Ермаков почувствовал, что этот стрелять в него не будет.
И всё-таки что-то мешало ему скомандовать лечь на землю, и, замкнув руки на затылке, щелкнуть на запястьях браслетами. Что-то неуловимо знакомое было в этом худом, изможденном лице, в этих глазах… Но что?
Он судорожно пролистывал памяти страницы, но не находил его среди привычных лиц.
- Это я, старлей, это я, Суторжин, сержант…
Что?! Не может быть! Так вот на кого он открыл сегодня охоту! Господи, да что же это такое? Ну не может он привести его под пистолетом в отдел! Кто угодно другой, но только не он.






Отступление первое.
Глава первая. «КОБАЛЬТ»

-После этого балагана, - подполковник небрежно кивнул на корпуса учебного центра за окном, - тебя отправят в Афган, засунут в Богом проклятый угол и забудут. Однажды ты придешь в дукан* за шмотками и добрый дуканщик с приторной, словно шербет, улыбкой, сначала заманит тебя в подсобку, где тебя оглушат, засунут как глупую овцу в пыльный мешок и уволокут в горы. Там тебе отрежут уши и безмозглую башку и вернут все это местному царандою*. Но если тебе повезет и ты выкарабкаешься, то вернешься домой с честно заработанным  психозом и перевернутыми мозгами…
Голос говорившего скрипел несмазанной телегой, язык ворочался тяжело и шершаво, а взгляд темных глаз сверлил, проникая в самое нутро.
Ермаков не мог понять, почему именно его вызвали в этот кабинет, кто этот невысокий, широкий в кости, подполковник  в полевой камуфляжной форме и что ему, собственно, от него вообще надо.
- Я предлагаю тебе другую работу. Ты подходишь мне, я смотрел твое личное дело. Даже не мне – в нашей профессии ты пока еще щенок. Просто дешевле обойдешься государству – не надо платить пособия по случаю потери кормильца. Тебя интересует характер работы? Ну, что молчишь?
- Я согласен, – Ермаков пожал плечами, а внутренне напрягся: неужели «Кобальт»? Он кое-что слышал об этом милицейском спецназе, но так, всё больше небылицы.
Подполковник неожиданно улыбнулся мягкой, почти отеческой улыбкой:
-Ты извини, я специально говорил с тобою подчеркнуто грубо. Так надо.  Считай, что прошел психологический тест на толерантность. С этой минуты ты переходишь в распоряжение  учебного центра подготовки разведподразделений для Афганистана. Условия, максимально приближенные к реальным – горы, пустыня, школа выживания. Учти, там такие мужики ломаются, что и не подумаешь. Так что у тебя есть еще время отказаться.
Ермаков пожал плечами:
- Я же уже сказал, что согласен.
- На сборы, - подполковник отогнул обшлаг куртки и взглянул на часы, -  пять часов. Ровно в девятнадцать ноль-ноль выезд на аэродром.

Ермаков проснулся от толчка. Самолет, выпустив закрылки и взревев турбинами, заходил на посадку. Далеко слева опрокинулись  в иллюминаторе россыпи огней ночного Ташкента. Еще минута, и колеса мягко заскользили по бетонке военного аэродрома.
Крытый «газон» подкатил  к самому трапу.
- Слева, справа, по одному, бе-го-о-м, марш!
Перебросив через плечо увесистый мешок, Ермаков метнулся к машине, замер на мгновение и тут же крепкие руки подхватили и втащили в кузов. Кто-то невидимый задернул полог, «шестьдесят шестой»* рванулся, и тент упруго запарусил на ветру.
На рассвете остановились у затерянных среди гор одноэтажных строений, обнесенных глухим забором, и надписью: «Лечебно-оздоровительный комплекс ЦК профсоюза».

Лишь посвященные знали, что за безобидной вывеской укрылась целевая база подготовки разведывательно-диверсионных подразделений «Кобальт» и войскового спецназа МВД Союза.
Скоро Ермаков убедился, что в свои двадцать шесть не умеет элементарного: пролежать каких-то пол дня без движения в ожидании цели, снять голыми руками часового, с шести шагов метать нож так, чтобы он входил в доску на два вершка как в масло, утолить сводящую с ума жажду, вылизывая влажный от росы камень, поймать варана, змею или крысу и съесть. Ему было стыдно за свое неумение и тогда, стиснув зубы, он пошел карабкаться к вершинам трудной науки выживания.
На третью ночь перестали сниться женщины, а потом и сами сны вспоминались, как нечто ирреальное. Усталость сбивала нокаутирующим ударом, и он проваливался в забытье еще до того, как голова касалась подушки. И так месяц за месяцем втягивался, вживался, избавляясь, как змея от старой кожи, от жалости к себе и другим, потому что здесь всё это становилось обузой.
* «Шестьдесят шестой» - автомобиль ГАЗ-66
Март проказничал во всю, то щедро одаряя теплом, то вдруг огрызаясь ночной пронизывающей стылостью. Он вообще оказался непривычно контрастным, совсем не таким, как в средней полосе России. Здесь вообще всё было иным, завораживающим, словно сошедшим с полотен Сарьяна или Рериха. Швыряло пригоршнями ослепительный свет белое солнце, шелком струилась по покатым плечам гор изумрудная зелень и вспенивала белые буруны река, которая через месяц превратится в едва дышащий ручеек.
На плацу застыли две дюжины будущих спецназовцев в армейском камуфляже и высоких горных берцах* на толстой и мягкой резине.
- Парни, вам предстоит показать, чему научились. Имейте ввиду: это  лишь проверка на профпригодность. Арифметика. Высший пилотаж начнется там, за горами, когда на излом через колено вас попробует Афган, а оценку поставят «духи»**.
Инструктор пристально обвел взглядом каждого. Что они в его судьбе? Так, промежуточное звено, полустанок, проходящий материал. Только и смог, что обтесать  гражданскую сопливость, научить выживать лишь за свой счет.
Он еще раз прошелся вдоль шеренги, заглядывая каждому в глаза, словно выворачивая наизнанку, и махнул рукой:
-На посадку, - и долго потом провожал взглядом «вертушку», уносившую в своем чреве  его детище к славе или позору.
А Ермаков, внутренне страшившийся предстоящей проверки, вдруг успокоился и поверил в себя. Он докажет, он всем им докажет, что тогда, в Москве,  подполковник не ошибся, выбрав его из десятков, а может быть и сотен милицейских офицеров.

Три контрольных «маяка» Ермаков обозначил*** с интервалом в восемь часов: утром, в полдень и на вечерней заре.
Командир сводных поисковых групп майор Асланов по прозвищу «Барс», такой же по кошачьи гибкий, кипел от бешенства. В первые сутки его «волкодавы» накрыли четверых. К исходу вторых еще семеро рубали тушенку на базе и благодарили Аллаха, что уже позади сверхнапряжение уходящего от погони зверя.
Но двенадцатый, Ермаков, цыпленок в скорлупе, зеленка, сумел-таки выскользнуть, рванув имитатор под самым носом у разведдозора.
Такого на своей памяти Асланов припомнить не мог. Все заканчивалось в первый день, максимум, к исходу второго. А тут третьи сутки его ассов разведки водит за нос обычный «пиджак»****.
И лишь по лицу инструктора блуждала усмешка. Еще бы: накрыть даже один «маяк» не каждому под силу. Пройти две контрольные точки и не засветиться – задачка для профи. Отметиться же трижды и бесследно раствориться среди серых валунов за два года существования центра  удавалось вообще единицам. Здесь нужны были не столько силы и ловкость, а дьявольское везение. 
Ровно в двадцать один ноль-ноль четвертых суток шесть поисковых групп замкнули кольцо. Где-то здесь, прижатый к ущелью, затаился Ермаков. Капкан захлопнулся, добыча в западне
Ощупывать в кромешной тьме, даже подсвеченной ракетами, каждый камень - безумие. И майор отдал команду перейти в режим ожидания, чтобы с рассветом завершить операцию. Это была его первая ошибка.
Когда рассветные сумерки, по к голым склонам, сползли в ущелье, синим дымом скапливаясь на самом дне, рев Асланова перекрыл неприветливое ворчание горной реки.
Седьмым в ряду в застегнутом с головой спальнике лежал связанный по рукам и ногам капроновым шнуром часовой, ошалело ворочая белками глаз и глухо мыча сквозь скотч, заклеивший рот.
И тут майор допустил второй промах. Ну, дал бы команду рассредоточиться и начать планомерное, по метру, прощупывание  каменной осыпи, может быть, и не случилось бы этого сокрушительного провала.
Он же первым бросился по едва видимой тропе вверх к темному зеву крохотной пещеры. Четвертый имитатор рванул теперь уже у него под самыми ногами. Секундой позже серый валун, так непростительно оставленный за спиной, вдруг шевельнулся, распрямился и веером от бедра рассыпал дробь автоматной очереди. Эхо затанцевало в дикой пляске вдоль ущелья, рванулось  вверх и завязло в белой вате облаков.
Ермаков, скаля зубы в торжествующей улыбке, победно вскинул руку.
Асланов сверкнул агатовым глазом на своих понуро замерших бойцов, пошевелил губами в немом ругательстве и вдруг, широко распахнув в улыбке рот, подошел к Ермакову и тиснул своими клешнями его плечи:
- Молодец, джигит. Толк будет!


Глава вторая. АКЦИЯ.

Сов. Секретно
Экз. единственный.
Агент «Ахмет»
Принял в у/м* 21.06.84. 

Агентурное сообщение №137.

«Ахмет» сообщает, что Фархад-хан ведет интенсивные переговоры с Кадыром о разделе сфер влияния и координации  совместных действий против центральной власти и подразделений Советский Армии. В качестве гарантии серьезности намерений в селении Кара-Акбар  в доме местного муллы в качестве гостей находятся жена и сын Фархад-хана.
Справка: селение Кара-Акбар  контролирует группировкой  Кадыра, этнического таджика, ориентированного на Ахмед-шаха Масуда. Ранее имели место вооруженные столкновения с отрядами Фархад-хана, стоящего на позициях «непримиримых».

Инспектор оперативного отдела капитан Искандеров.



Особой важности
Экз. единственный
Кабул.18.07.84
т. Романову.

Ваши предложения рассмотрены, представители «четверки»* полагают необходимым незамедлительно силами спецподразделений провести ликвидацию близких Фархад-хана, что позволит внести раскол в ряды оппозиции и воспрепятствует выступлению их единым фронтом против центрального правительства.
Необходимо максимально сузить круг посвященных в детали операции, принять меры к пресечению возможной утечки информации до и после  проведения акции и ее максимальному легендированию.
                Кондратьев.


Сов. Секретно.
Экз. единственный.
Представителю ЦК КПСС т. Кондратьеву

Проведение операции «Раскол» поручено подразделению 34-А. Старший - майор Марченко, заместитель - ст. лейтенант Ермаков. Группа боевого обеспечения спецназа ВДВ - старшина Полищук, старший поисково-десантной группы - капитан Гаранин.
Общее руководство – полковник Дудник. Легенда – ликвидация соперничающими группировками штаба Кадыра, размещенного в доме муллы. Подлинная цель операции известна только полковнику Дуднику как непосредственному разработчику. Вооружение группы: стрелковое оружие - производства США, Пакистана и Китая, прицелы ночного видения, глушители звука; экипировка - типичная для отрядов оппозиции.
                Романов


Жесткая ладонь намертво сжала нос и рот, запрокинула одновременно с поворотом влево голову часового до хруста в позвонках и отточенное лезвие трофейного ножа «Коммандо» мягко вошло под кадык.

* «Четвёрка» - представители ЦК КПСС, МИД, КГБ, Генштаба
В окно влетели гранаты, и дом вздрогнул от пронзившей его боли. Выбитая взрывом дощатая дверь, скособочась, повисла на одной петле, открыв, будто в крике, черный проем с кислым запахом тротила. В еще не осевшую пыль прыгнули Ермаков и Марченко.
Желтое пятно света зажатого в левой руке фонарика заметалось по стенам, выхватывая фрагментами ковры, полки с утварью, какие-то пучки травы, пока не замерло на искромсанных осколками телах молодой женщины и мальчика. На пороге соседней комнаты корчился в луже крови старик-мулла.
Ермаков рывком повернул умирающего к себе.
- Где Кадыр? Кто эти женщина и мальчик?
- Бача* … Фархад-хана…его жена, - с трудом разлепил закипавшие кровью губы мулла.
Марченко оттолкнул Ермакова, прошил очередью старика и выскочил наружу.
-Уходим, скорее!
Красная сигнальная ракета, распушив хвост, с шипением пронзила черноту ночи. Разведывательно-диверсионная группа «Кобальт-34-А», мгновенно прекратив огонь, сжалась в кулак, бесшумно оттянувшись к старому карагачу на окраине аула. Полищук, принимавший выныривающих из темноты бойцов, загибал пальцы: один, два,… четыре,… шесть, …девять. Все.
Они быстро и четко растянулись цепочкой по тропе, занимая каждый свое место в заранее определенном боевом расписании - трое впереди, глаза и уши, огневой ударный кулак, четверо - по двое справа и слева - фланговое прикрытие,  еще двое – резерв. Замыкали цепь Полищук со своими  ребятами. Старшина  выставил пару растяжек на узкой тропе, и группа призраками растворилась в кромешной тьме. А ночь еще долго кромсалась автоматными очередями, высвечивая сполохами плоские крыши дувалов.
Бежали долго, задыхаясь и давясь вязкой слюной, пока шум прилившей к голове крови не заглушил звуки шагов. И только когда ноги налились свинцом, а перед глазами поплыли красные круги, Марченко разлепил ссохшиеся губы:
- Привал.
Рассыпавшись веером за выморенными солнцем и ветрами камнями, они молча жевали солоноватые галеты, запивая экономными глотками, разбавленного водой, кисловатого виноградного вина.
Предрассветные сумерки размывали контуры гор. Ермаков несколько минут лежал с закрытыми глазами, забросив налитые свинцом ноги на валун, потом, пряча фляжку в РД**, тихо спросил:
- Слышь, командир? Как думаешь, почему там Кадыра не оказалось? Может, наводка неверна, агентура подкачала?
* Бача - ребёнок
** РД – рюкзак десентника
- Ты что, контуженный или в детстве с печки упал? – зашипел Марченко и зло выматерился. - Да не было там никакого штаба. Никогда! Стравили с нашей помощью Фархад-хана с Кадыром, ясно, как день. Вляпались мы по самое некуда. Все,  закончились спокойные деньки.
Марченко опять тихо выругался и повернулся к радисту:
- Вызывай «вертушки».
«Вертушки» появились в точно условленное время, забрали группу и, почти прилипая к скалам, ушли в направлении базы.

На аэродроме Марченко, отводя в сторону взгляд, окликнул:
- Саш, погоди. Ты, в общем, забудь наш разговор. Лишнее все это, ни к чему тебе. Они убеждены, - он кивнул на удаляющиеся спины оперативников и ребят из группы прикрытия, - что накрыли «духов». А там, наверху, считают нас пешками, которым все знать не положено. Так что если рот раскроешь – добром не кончится, поверь мне.  И потом, нечего их жалеть: эта сучка нарожала бы целый взвод ублюдков, а сыночек вырос бы такой же сволочью, как и его папаша.
Тяжелый взгляд ермаковских глаз насторожил. «Эх, Санька, не ко времени запсиховал ты, не натворил бы чего», - подумал Марченко и, вздохнув, направился к штабному модулю.

Остаток дня прошел в обычной суете. Договорившись с разбитным прапором из аэродромной обслуги насчет баньки, командир вечером заглянул в снятую с рамы и приспособленную  под жилье будку техпомощи.
Ермаков, забравшись с ногами на топчан и прикрыв глаза, трогал струны тоскливо стонавшей гитары. На краю табурета примостилась кружка, наполовину опорожненная бутылка и начатая пачка папирос.
Марченко понюхал кружку, щелчком выбил из пачки папиросу и размял. Сладковато-приторный запах анаши защекотал ноздри.
Обшарив модуль, он молча забрал пистолет и автомат, выкрутил запалы из гранат, взял со стола замок и вышел, плотно прикрыв дверь. Вставив дужку замка в петли, резко повернул ключ, с тоской посмотрел в чужое черное небо и вздохнул: сколько еще душ сожжет эта проклятая война. «Отходи, парень, сегодня твой день. Завтра тебе такой роскоши уже никто не позволит».

Глава третья. МАРЧЕНКО.

Месяц для Ермакова прошел в привычном ритме. Встречи с царандоевцами, работа с агентурой, допросы пленных, анализ сообщений – вся эта ежедневная рутина, казалось, должна была напрочь вычеркнуть из памяти ту ночь. Но что-то сломалось внутри. И если не успевал к вечеру набраться до беспамятства, то просыпался в холодном поту, выскакивал в ночь и до самого утра с остервенением глотал горечь сигаретного дыма, прогоняя сон и приходившую с ним боль.
А Марченко, сухарь  и педант Марченко, ломал голову, пытаясь найти выход и тщательно оберегая друга от глаз начальства. Он уговаривал, грозил, убеждал, а однажды ночью взорвался:
- Ты что сидишь? Ждешь, когда  «дух» точно в сигарету засветит? А-а, понятно, переживаешь. Тонкая натура, интеллигент, куда уж нам со свиным рылом да в калашный ряд. Ты ж у нас один такой совестливый. Распустил сопли, слюнтяй недоделанный. Дома что, дерьма меньше?! Кончай свою достоевщину, понял?!
Ермаков вновь затянулся так, что искры трассерами взметнулись с кончика сигареты, загасил в щебенке окурок и снова потянулся к пачке.
- Ладно, завтра поговорим. Я из тебя эту дурь выбью, - пообещал Марченко и, тяжело вминая каменистую крошку, зашагал к себе. Напрочь отбросив все педагогические изыски, он решил ломать его силой приказа, через колено. Если рота после изматывающего марш-броска еле волочит ноги, ее приводят в чувство не уговорами и призывами, а  коротким и хлестким, как выстрел: «Запевай!»
Решив отправить Ермакова на выносной пост десантуры, он убивал сразу двух зайцев. Во-первых, там не будет ни водки, ни анаши, а значит затянувшегося ожидания ЧП. Во-вторых, постыдится распускать сопли перед  «срочниками» - офицер как-никак. Да и командир заставы парень что надо, у него не забалуешь и плевать он хотел на звания и должности – пашут все на равных.

В семь утра Марченко, свежевыбритый, с белоснежным подворотничком, вырос на пороге модуля.
-Старший лейтенант Ермаков, собирайтесь. Через тридцать восемь минут две «коробочки» пойдут на «Орлиное Гнездо» со сменой. Вам надлежит отбыть в распоряжение командира заставы. Конкретную задачу получите на месте. Вам все ясно? Выполняйте. - Марченко на секунду задумался и жестом остановил Ермакова. - И вот еще что. С вами пойдет Полищук из спецназа ВДВ со своими ребятами. У него отдельная задача, но если хотите – можете к ним присоединиться. Я с начальством договорился.
Ермаков, слушая непривычно командирскую речь майора, неожиданно перешедшего на «вы», сначала ошалело таращил глаза, потом сел, опустив босые ноги на дощатый пол, а к концу встал, невольно бросая руки по швам.
Если бы кто со стороны увидел эту картину, не сдержал бы улыбки от нелепости происходящего: худой, в длинных армейских трусах, взъерошенный со сна Ермаков давил босыми пятками пол и тянулся в струнку, а над нам нависал мосластый, гладко выбритый Марченко, чеканя каждое слово. Еще год назад, при первой встрече, они сразу же перешли на «ты» и никогда, ни в какой ситуации, командир не ломал его и не прибегал к слову команды. Да, видать, здорово он достал Марченко, до самых печенок.
Глянув на трофейные «Сейко», Ермаков бросился собирать вещи. Через двадцать минут он уже размашисто бежал через рыжий от пыли плац, перекинув через левое плечо «разгрузку», а через правое рюкзак и автомат, а Марченко, укрывшись в тени кунга, в кулак курил сигарету и в уголках его тонких обветренных губ таилась улыбка.

Десантура грузила продукты, боезапас, доносились отрывистые команды, сопровождаемые незлобливым матерком. Замполит, в щегольски пригнанной форме, монотонно вдалбливал  здоровенному сержанту, комсоргу роты, сколько трудов классиков марксизма-ленинизма они должны осилить за предстоящий месяц бдения в горах. А тот, теребя  сбитыми пальцами брошенный через плечо ремень автомата, равнодушно кивал  головой, словно лошадь на лугу в рое назойливых слепней.
Командир взвода сунул Ермакову широкую, словно саперная лопатка, ладонь:
- Привет, старик. С нами? Я на первой пойду, так что милости просим к нашему шалашу.
Ермаков забросил в люк десантного отделения бээмпэшки бронежилет, швырнул туда же  РД и протянул пачку сигарет выглянувшему механику-водителю:
- Приобщайся, пехота, накачивай шею.
Водитель ухватил сигарету крепкими пальцами с черной каймой под ногтями,  прикурил и с наслаждением затянулся.
Подошел Полищук и с ним двое крепких парней, молчаливых, с неброскими лицами и одинаково широкие в кости, коротко тиснул своей «клешнёй» руку Ермакова, кивнул пришедшим на БМП:
- Давай на броню.
- Запылишь ребят. Внутри хоть и жарко, зато не пыльно.
- С детства боюсь темноты и замкнутого пространства, - отшутился Полищук и, ухватившись за скобу, легко бросил тело на моторный отсек.
Из-за длинных пакгаузов вынырнул комбатовский «уазик», затормозив, взбил пыль и замер. На утрамбованную смесь камня, глины и песка грузно выбрался Дудник, огляделся и, жестом подозвав комвзвода, что-то сказал. Тот небрежно козырнул, показал на вторую БМП и вернулся к заканчивающим погрузку солдатам.
- Чего он? – Ермаков, привалившись к броне, хмуро кивнул в сторону полковника.
- В город ему надо срочно, придется немного маршрут изменить. Да ничего, успеем смениться. Как никак, а начальство.
- В гробу я видал такое начальство, - Ермаков чертыхнулся и полез в люк. Он невзлюбил полковника давно и прочно, хотя и сталкивался-то всего пару-тройку раз. Не любил и всё. Просто так. Интуитивно.






Глава четвертая. СРЫВ.

Высокий и жилистый таджик поправил прицельную планку, прижал обросшую медно-рыжей щетиной щеку к металлу и плавно повел стволом РПГ**. По узкому серпантину пылили БМП шурави* с задранными вверх тонкими стволами пушек, рассекая напоенный зноем воздух упругими антеннами, покачивающимися в такт движению.
Взяв упреждение в половину корпуса, таджик затаил дыхание и плавно нажал спуск. Граната вошла в левый опорный каток, разбила его, и передняя машина, размотав трак, беспомощно замерла. Загукал с треноги ДШК***, пытаясь вспороть борта машин, рассыпали дробь «калашниковы», сбривая с брони наземь пехоту, и резко и хлёстко ударили «буры»****.
- Второй, я первый, подойди ближе! Прикрой меня, прикрой!
Командирская машина, ощетинившись огнем, рванула вперед и замерла, прикрыв своей броней подбитую БМПэшку. А третья машина, сначала отстав, вдруг круто развернулась, выбив из камней искры, и ходко пошла назад, в гарнизон.
Пули рикошетили от брони, сбивая краску, а Дудник, вжав голову в плечи, ошалело орал, тыча кулаком в спину водителя:
- Быстрей, твою мать! Быстрей!
Ермаков, выставив автомат и втянув голову в плечи, давил спусковой крючок, пытаясь поймать в прорезь прицела вспышки на склоне горы. Он надеялся, что третья машина, особо не вылезая из-за скалы, защелкает скорострельной пушкой, подавляя этот чертов ДШК, но, увидев, как БМП рванулась назад, заорал:
- Куда?! Стой, сволочь, назад!
Вырвав у радиста микрофон, он сыпал в эфир отборным матом, нисколько не заботясь о том, что на радиоперехвате сидят девчонки из группы связи.
Удар сотряс корпус, и пламя жадно лизнуло  металл.  Полищук и его парни, укрывшись за придорожными валунами, веерными очередями  густо мели  склоны скал, отвлекая огонь на себя от оставшихся в машине.
Вываливались через люки, не прицельно расстреливая склоны гор. Славик Радченко зацепился рацией, когда метрах в десяти ухнула граната, швырнув его на камни. Из располосованного осколками живота вывалились сизые внутренности, а он, раздирая в крике рот, сучил ногами и судорожно заталкивал их обратно вместе с кашей из пыли, камней и горящей соляры.
Водителю пуля вошла в переносицу и вышла через затылок, забрызгав мозгами крышку люка.





Минут через пять все было кончено. «Духи» неслышно снялись и растворились среди серых камней, показав этим шурави, кто истинный хозяин дороги.
Подошедший танк, сопровождавший встречную колонну, минут десять перемешивал снарядами место засады, прекрасно осознавая, что там давно уже никого нет.
Контуженый командир взвода десантуры, волоча за ремень автомат с пустым магазином, тупо бродил среди тускло отсвечивающих латунью гильз, опаленных до красноты камней, спотыкаясь и покачиваясь, словно пьяный, и его била мелкая противная дрожь.
«Духи» только что, словно шпана из темной подворотни, расстреляли его мальчишек, а он ничего, абсолютно ничего не смог сделать, чтобы спасти их.

Ермаков появился в штабном модуле в разодранной куртке, еще мокрой и грязной от чужой крови, соляры и налипшей пыли.
Дудник, все еще бледный от пережитого страха, что-то громко и несвязно доказывал играющему желваками комбату, бестолково размахивая руками, но, увидев старлея, осекся на полуслове.
- Жить хочешь? – Ермаков вплотную приблизился к полковнику, сатанея от захлестнувшей ненависти. – А мальчишки там, на дороге, нет?  А та, у муллы, тоже нет? А ее мальчик?! Ты же в долг живешь, сука!
- Ты что? Ты что?! Как смеешь?! – Дудник поднял руки, закрывая лицо и влипая спиной в стену модуля.
- Ермаков, отставить! – молча тискавший до этого разламывающиеся от боли виски Марченко встал из-за стола. И комбат, и начальник разведки бригады Осадчий отчетливо, пожалуй, даже слишком отчетливо осознали, что вот сейчас, на их глазах случится непоправимое, и рванулись наперерез, но не успели. Кулак мягко вошёл в выпуклый живот Дудника, и резкая боль, согнула его пополам. Ермаков, схватил Дудника за голову, резко рванул её вниз и насадил на выставленное колено. Метнувшийся к ним Марченко ребром ладони саданул Ермакова по шее, а Осадчий с комбатом, подхватив, поволокли его из модуля.



«Сов. Секретно.
Экз. единственный.
Кабул, 26.07.84.
                Представителю ЦК т.Кондратьеву.

Операция «Раскол» проведена успешно. Между пуштунскими группировками Фархад-хана и этническими таджиками из отрядов Кадыра отмечается резкое усиление противоречий, переходящих в открытые вооруженные столкновения. По прогнозам аналитического отдела в ближайшие месяцы совместное выступление противоборствующих сил против центрального правительства невозможно. Легенда операции сохранена, утечки информации не допущено.
                Романов».


«Секретно.
Экз. первый
Представителю МВД СССР в ДРА Романову.

По факту инцидента между полковником Дудником и ст. лейтенантом Ермаковым проведено служебное расследование. Причиной явился нервный срыв последнего, вызванный психотравмирующим фактором – боестолкновением, при котором имел место самовольный выход из-под огня боевой машины с Дудником на борту. Ермаков временно отстранен от исполнения служебных обязанностей. Предлагаю ограничиться в отношении Ермакова дисциплинарным взысканием без передачи материалов в военную прокуратуру.
                Ст. инспектор по личному составу Зуев.
Отп. В двух экз.
1-адресату
2-в дело».



«Сов. секретно
экз. единственный
28.07.84.
т. Молчанову

В связи с возникшей необходимостью приказываю срочно провести оперативную установку в отношении ст. лейтенанта милиции Ермакова, сотрудника подразделения «Кобальт».
                Романов»


«Экз. единственный.
                Представителю МВД СССР в ДРА
                т. Романову

Направляю результаты оперативной установки на Ермакова А.И., проведенной по результатам визуального наблюдения, разведопросов, ознакомления с личным делом.
Время проведения: 8.08-16.08.84.
Цель и объем установки - согласно заданию.
Ермаков Александр Иванович, двадцать семь лет, чл. КПСС, образование высшее юридическое. Разведен, детей нет. В органах внутренних дел с октября 1979 г., в ДРА с апреля 1983 года. Прошел спец. подготовку на базе Ташкентской высшей школы милиции. Должность до направления в ДРА - инспектор ОУР УВД, отделение «А». Занимаемая должность в настоящее время – замкомандира группы спецподразделения «Кобальт-34-А». Награды: медаль  «За боевые заслуги», одна афганская медаль. Представлен к награждению орденом Красной звезды.
В экстремальных ситуация предельно выдержан, способен оперативно принимать оптимальные, в том числе неординарные, решения. Обладает аналитически способностями. Отмечается личная отвага. В то же время имеет место неуместная храбрость, граничащая с бравадой. В межличностных отношениях коммуникабелен, доступен, но бывает вспыльчив, излишне прямолинеен и категоричен. Имел кратковременные связи с женщинами из числа медперсонала, радиоуправления, штабных работников.
Освоил курс агентурно-диверсионный работы, спец. программу по разговорному английскому и дари. Физически развит. Владеет приемами рукопашного боя, холодным оружием,  стрелковым оружием различных систем. Первый разряд по стрельбе из пистолета и автомата.
Имела место негативная оценка политической ситуации в стране и за рубежом, в частности, в отношении использования ограниченного контингента советских войск, подразделений других министерств и ведомств.
Последнее время эмоциональный фон повышен, вспыльчив, резок в межличностном общении. Замечен в употреблении алкоголя и наркотиков.

                Начальник 7 управления Молчанов»



«Особой важности
экз. единственный
Представителю КГБ в ДРА т. Горскому

В связи с возникшей угрозой дешифровки легенды операции «Раскол» и возможной утечки информации предлагаю провести мероприятия в отношении фигуранта  по следующей схеме: психотерапевтические  мероприятия в реабилитационном центре – использование по линии царандоя  с выведением  из состава «Кобальта» - перевод в «Команду» с последующим использованием в литерной операции.
                Романов»

Горский потер виски: сказывалось переутомление последних недель.
- Вы с этими штучками типа воздействия на психику и тому подобной чепухой поаккуратнее. Есть старые и проверенные методы, вот ими и пользуйтесь. И почему только его одного? Где гарантия, что с другими всё в порядке? Если уж что-то затевать, так придумайте так, чтобы и остальных…- он неопределенно покрутил пальцами, подыскивая слово, - задействовать.
Ни Марченко, ни тем более Ермаков не знали, что судьба не только их, но и всей группы уже была решена на самом верху.
Глава пятая. КОМАНДА.

- Старший лейтенант Ермаков. Задача вашей группы – к четырем ноль-ноль выйти в квадрат двадцать семь-шестнадцать, - остро отточенный карандаш аккуратно поставил  точку на карте. - По данным агентурной разведки караван пройдет около шести утра. Пропустите дозор, атакуете основные силы, захватите иностранных советников и уйдете вот сюда.
Карандаш начальника оперативной отдела переместился вправо на соседний квадрат.
- Обеспечение вашего прикрытия и эвакуация возлагаются на майора Осадчего и группу Полищука. Повторяю, для вас главная задача - захват советников. Вопросы есть?
- Есть. Хотелось бы уточнить способы опознания советников. Безусловно, внешне они ничем отличаться от остальных не будут.
Ермаков кипел от бешенства. Они тут что, с ума посходили?  Он что, должен сначала осведомиться: «ай  эм сори плиз, сэр, вы, случаем, не тот самый советник? Ах, тот самый? Ну, тогда извольте к нашему шалашу. А вы, господа «духи», отправляйтесь к Аллаху».
Начальник оперотдела не принял вызов и подчеркнуто сухо, не отрывая взгляда от карты, произнес:
- Вам поставлена задача, а способ её решения возложен на вас как на командира группы. За невыполнение  приказа - трибунал. Ясно?
- Так точно. Разрешите идти?
- Идите.

Когда подошли к модулю, до этого молчавший Осадчий  неожиданно  тронул за локоть.
- Зря ты с ним связываешься, Саш.
Ермаков взорвался:
- А он хоть раз на «боевые» ходил? Он знает, о чем думается там? - он кивнул на вздыбленный горами горизонт. - Что он меня трибуналом пугает? У меня каждый день тут свой трибунал, понял? - Ермаков, срываясь на крик, ткнул себя кулаком в грудь. Потом так же неожиданно сник, как и взорвался, и махнул рукой. - Да достану я вам этих сэров. Общий привет, пишите письма: Небесная канцелярия, Сашке Ермакову, до востребования. Аминь.
- Дурак ты, Сань. Ты думаешь, он тут второй срок штабным мотает? За его голову «духи» два мешка афганей давали, когда он командовал разведбатом. Ты бы его в бане посмотрел - живого места нет.
- Ладно, извини, - уже совсем примирительно сказал Ермаков, досадуя на себя за этот срыв. – Нервы, понимаешь, совсем ни к черту, скорее бы уж домой.
- А там, думаешь, легче? Это время ты еще не раз вспомнишь добрым словом. Тут хоть все понятно - где враг, где свой, а там…. – и он махнул рукой.
Этот старлей ему определенно нравился. Было в нем что-то такое, что притягивало, какая-то внутренняя чистота. Он мог бы рассказать ему больше, чем сказал начальник оперотдела. О том, что на маршруте их наверняка ждет засада. Что в караване нет никаких советников. Что потери его группы уже подсчитаны и просто нужен мотив, объяснение прессе и дипмиссиям причин последующей за этим масштабной войсковой операции.
Но говорить этого он не имел права, и оставалось только молить судьбу оставить Ермакова и как можно больше ребят из его группы живыми.


Пули густо щербатили гранитные скулы серых валунов. Сто тридцать пятая*, вздрогнув и по щенячьи застонав, сыпанула шкалу настройки в руки радиста, рассекая кожу. Из-под расколотой каски наплыла на побледневшее до синевы лицо кровавая масса и он, судорожно всхлипнув, и дернувшись, навалился на ноги Суторжина.
Оттолкнув убитого, сержант огрызнулся короткой очередью и глубже втиснулся в выступ скалы, беспрестанно шепча:
- Господи, только не меня, Господи, только не меня, мама, мамочка, спаси…
Снайпер выцеливал неторопливо, и фонтанчики каменной крошки взметались уже у самого лица.
- Слышь, старлей? – Суторжин с какой-то обреченностью повернулся к Ермакову - Если «вертушки» не придут, хана нам.
Ночь не вернула выцветшему за день небу яркости утра, и оно, серое и линялое, низко цеплялось грязными клочьями облаков за вершины. Воздух, еще не пропахший зноем и пылью, хранил звенящую свежесть.
«Если и придут, тоже может быть крышка. Тут уж как кому повезет», - подумал Ермаков, но ничего не ответил.
Рассеченное от лба до подбородка лицо распухло, глаз заплыл, и простреленная рука ощущалась громадным поленом. После двух ампул промедола боль ушла вглубь, изредка прорываясь от неловкого движения.
Временами он проваливался в забытье, и эти провалы, сначала короткие, становились все длиннее и длиннее, и только страх беспомощным попасть в руки «духов» заставлял возвращаться сознание.
Приступ щемящей жалости к себе пронзил всего, и перехватило дыхание. Искусанные в кровь губы скривились, и по грязным щекам медленно поползли слезы.
Он понимал, что пройдет еще какое-то время, может быть совсем немного, и смолкнет автомат Суторжина. И тогда придут они,  бородатые, с обжигающими ненавистью глазами, и будут смеяться, видя его страх и беспомощность. И самое большее, что он может сделать для себя, вовремя отпустить скобу нагревшейся под «броником»* «лимонки». Иначе один из них запрокинет его голову и слева направо, от плеча, полоснет лезвием ножа по горлу…
«Вертушки» вывалились из-за гряды неожиданно и заскользили вдоль ущелья, пластаясь к скалам. Они отчетливо видели отрытый взору пятачок, стянутые к его центру неподвижные тела – то ли раненые, то ли убитые, и отвечающий редкими вспышками выстрелов периметр. Выйдя на фронтальную атаку, вертолеты ударили «нурсами»** и метрах в ста впереди взметнулась стена огня, дыма, камней и человеческих тел в халатах и камуфляжных куртках.
Суторжин волоком подтащил Ермакова к приткнувшемуся на пятачке «борту» и вдвоем с что-то орущим штурманом швырнул кулем внутрь прямо на трупы ребят. Десант, сжимаясь в пружину, оттягивался ко второму «борту».
Штурман, отталкивая Суторжина, что-то кричал ему, показывая на вторую «вертушку». Тот затравленно оглянулся и Ермаков кожей ощутил сковавший парня ужас: до второго борта никак не меньше полсотни метров по голой, простреливаемой вдоль и поперек площадке.
Упершись ногой в дверцу, Ермаков прохрипел штурману:
- Забирай его.
- Куда? И так перегруз, не взлетим.
А духи, словно предчувствуя легкую добычу, вдруг перестали стрелять и с криками «Алла!» скатывались по обеим склонам к молотившим лопастями «вертушкам».
Старлей, достав из-за пазухи «лимонку» и прижимая скобу побелевшими костяшками пальцев, прохрипел:
- Забирай, или разнесу этот катафалк к чертовой матери!
Машина, дрожа от натуги, уже отрывалась от камней, когда Суторжин, забросив внутрь автомат, рывком подтянулся и упал рядом с Ермаковым, с трудом разжав его пальцы, швырнул в открытый проем гранату вслед дымовым шашкам, сброшенным штурманом.
Поддерживая голову капитана содранными в кровь ладонями, он молчал до самой базы, покусывая губы и мелко подрагивая.
Разведывательно-диверсионная группа «Кобальт-2-К», а попросту «Команда» возвращалась, имея на борту двух вертушек десять трупов и две истерзанные души.
Ермаков не знал, что двадцать семь минут спустя по десяти горным кишлакам «грачи»*** нанесут ракетно-бомбовый удар, второй волной пройдут «крокодилы»*, расчесывая «нурсами» и пулеметными очередями дымящиеся желто-серые развалины домов, а выброшенный следом десант довершит начатое.
Ермаков не знал, что приказ на проведение войсковой операции «Самум» силами афганской дивизии и двух советских горно-штурмовых батальонов был отдан за два часа до ухода его группы в горы.
Не знал Ермаков и того, что основанием для проведения операции явилась гибель его группы. Они были еще живы: кто-то оставил недописанным письмо, кто-то отложил до возвращения шахматную партию, заботливо спрятав в тумбочку доску с расставленными фигурами, и застонала на половине аккорда чья-то гитара, отброшенная на узкую походную койку. Но по оперативным документам  уже два часа, сто двадцать минут, семь тысяч двести секунд они числились погибшими. Все двенадцать.
И никогда Ермаков не узнает, что обещанные «вертушки» и взвод спецназа ждали команды на вылет не по его сигналу о помощи. Лишь когда смолкнет его рация, послав в эфир оборвавшуюся на полуслове мольбу, гэбэшник Осадчий судорожно сглотнет горький комок сигаретного дыма, вдавит в пепельницу окурок, заберёт у радиста журнал сеанса радиосвязи и, поднеся зажигалку, дождется, пока тонкие тетрадочные листы не превратятся в черный пепел. А работавший на приеме капитан войсковой разведки лишь потемнеет лицом, да заходят под обожженной солнцем и ветром кожей желваки.
Потом Осадчий снимет со стены короткий АКМС, набросит на плечо «лифчик»  и, махнув рукой ожидающим посадки, первым прыгнет в чрево вертолета. И уже там, на простреливаемом пятачке, пока десантура будет швырять трупы в нутро бьющихся в лихорадке машин, он с остервенением будет вгонять свинец в коричнево-зеленые куртки «духов», искупая не свою вину перед «Командой».
На пресс-конференции в Кабуле журналистам ровным и спокойным голосом сообщат, что войсковая операция проводилась как ответная мера на уничтожение советского подразделения, сопровождавшего караван с продовольствием  для мирного населения.
Ермакова на скорую руку заштопали в полевом госпитале и отправили в Ташкент.
Личные вещи его в суматохе забыли, сдав потом на склад. Разбитной прапорщик месяца через два составил акт на утерю, подписав вместе с каптерщиком и завстоловой, разбитной безотказной бабенкой, после чего толкнул знакомому дуканщику за пакистанскую джинсу.
А обугленная Афганом душа Ермакова долго еще будет сочиться раскаянием и болью.





Отступление второе. СУТОРЖИН.

Из Афгана Суторжин вернулся старшиной с двумя медалями, дембельским альбомом, изрядно выпотрошенным особистами сначала в Кабульском аэропорту, а потом и в Ташкентском, и ущемленным самолюбием.
Вообще-то на самолюбие наступили еще в Ташкенте, небрежно вернув обратно проездные. И пришлось билеты брать у перекупщиков.
В военкомате щеголеватый майор с эмблемами танкиста назидательно посоветовал поскорее снять форму и выбросить из головы все, что связано с Афганом.
Майора он тут же послал подальше, за что тот твердо пообещал при  первом же удобном случае отправить его на сборы.
Город мало изменился за два года, но что-то неуловимо чужое витало в его атмосфере и непривычном ритме жизни.
Знакомые девчонки вовсю торопились любить, словно это был последний день в их жизни, старательно изображая глубину чувств.
Из вчерашних школьных приятелей кто учился, кто работал, кто загремел в колонию, но у всех была своя жизнь, в которой ему, в общем-то, почти совсем не осталось места.
А ему все не верилось, что можно спокойно, в рост, бесцельно бродить по улицам, не прижимая локоть к бедру в постоянной готовности в следующее мгновение перечеркнуть короткой очередью малейший шорох, словно он по-прежнему таил опасность. И ногу можно ставить твердо, не щупая тропу, замирая в страхе от мысли, что неловкое движение – и «лягушка»* вздыбит землю.

Около «аквариума», обычной пивнушки, толпились мятые завсегдатаи. Потная продавщица в замызганном переднике ловко тасовала бокалы, наполняя мутновато-янтарным пивом. Особо доверенным за отдельную таксу плескала в бокал прозрачную жидкость собственного производства, и те, вожделенно постанывая, тянули «ёршик», сдувая жидкую пену и солоня губы ржавой селедкой.
Неожиданный толчок в плечо заставил Суторжина оглянуться.
- Слышь, земеля, возьми-ка пару банок. Душа горит, напиться просит.
Двое небритых парней с мутноватыми, в красных прожилках, глазами явно рассчитывали сорвать дармовую выпивку с этого вахлака, притормозившего у входа.
- А пятки не почесать, - Суторжин не скрывал раздражения.
Парни явно не желали скорой разлуки, и тот, что пониже, уже заходил со спины. Второй с назидательным видом умудренного жизнью аксакала, будто увещевая несмышленого шалуна, укоризненно протянул:
- Что ж ты так некультурно, а? Мы ж к тебе всей душой, а ты обидеть норовишь.
Тут взгляд его споткнулся на новеньких «Сейко»,  блеснувших на запястье.
- Слышь, Витек? Может, отпустим лоха за котлы?
- А что, можно. Пусть хиляет.
- Ребята, не надо, ладно? – Суторжину не хотелось гробить вечер, и он шагнул к тротуару, но первый цепко ухватил за руку.
- Гони часики, фраер, - прошипел Витек.
Суторжин легко высвободил руку и оттолкнул его. Витек наигранно обиженно протянул:
- Боряня, нас здесь не уважают.
Толпившиеся около прилавка с интересом наблюдали,  расколят кореша этого фраера или нет.
Витек мазнул растопыренными пальцами по лицу Суторжина, и тот, отшатнувшись, больно ударился затылком об уголок металлической рамы. Рука парня скользнула, оставляя липкий запах несвежести.
Боряня саданул кулаком в живот, но Суторжин успел сгруппироваться и накачанный пресс смягчил удар. Он отчетливо увидел ухмыляющиеся лица завсегдатаев, равнодушную продавщицу, визгливо покрикивающую: «Какую сдачу? Ты зенки-то разуй, пьянь подзаборная. Ты сколько дал?» и ненависть захлестнула.
Перехватив занесённую для удара руку, подсел, одновременно разворачиваясь, и рванул через плечо, машинально отмечая хруст ломающейся кости. Через секунду орущий мешок по имени Боряня распластался на тротуаре.
Суторжин, выпрямляясь, бросил кисть под подбородок Витька, и тот, захлебнувшись криком, осел на бордюр, царапая сломанный кадык.

Забрали его утром. Напрасно бился адвокат, доказывая необходимую оборону. По двум  статьям за умышленное убийство и причинение тяжкого вреда здоровью получил бывший старшина полный червонец.
Приговор ошеломил. Как же так? Его, два года пробалансировавшего над пропастью, тысячу раз умиравшего и Божьей волей выкарабкивающегося – и на десять лет? Ему же вдалбливали: если перед тобой враг – убей. Разве эти боряни с витьками не враги? Значит, им можно калечить, а ты жди теленком, когда потащат на заклание? Ну, нет, не на того напали, сидеть не будем. Фигу вам, господа судьи, выкусите.
Побег из зоны был до отчаяния бесшабашным.
После обеда промзона медленно входила в привычный ритм. Часовой на угловой вышке, разморенный зноем, не обращал внимание на двоих зэков, менявших опору ограждения. Размеренно-монотонные удары кувалды тупо отражались в мозгу, и мучительно накатывала дремота. Скоро дембель. Еще полгодика и дома. Прощай, караулы, тревоги, ненавидящие зэковские глаза, лай овчарок, казарма…
Тяжелый удар в затылок обрушил его на пол. Суторжин рывком перебросил тело через бортик вышки и, оттолкнувшись ногой от  карниза, прыгнул вниз на откос карьера. Перехватив выпавший автомат за цевьё и вытащив из подсумка магазин, следом грузно опустился Горбушин.

Маховик поиска  раскручивался медленно, поскрипывая проржавевшими шестернями огромной бюрократической машины, вовлекая в орбиту не только милицейские наряды многотысячного южного города, но и ближние, и дальние райотделы соседних областей. Месяца через два поиск замедлил свой бег, а затем и вовсе замер, лишь изредка напоминая циркулярами, что беглецы так до сих пор и не пойманы.
Но через месяц то в одной районе, то в другом, то в одной области, то в другой посыпались кражи из магазинов, аптек, складов. Потом нападение на сбербанк в Михайловке с убийством сторожа, расстрел милицейского поста в Харцизске и тут уже гнев милицейского начальства обрушился на райотделы. Разложив карты  пяти областей и соединив линиями места всех  «ЧП», в конце июля Ермаков, собрав по крупицам информацию, настоял-таки на проведении операции, шестым чувством ощутив присутствии чужаков.



ВСТРЕЧА (продолжение).

- Да я это, я. Ну, помнишь: восемьдесят пятый, караван, расстрелянная засада, «вертушки»…
Суторжин первым узнал в этом мало изменившемся майоре того старлея из другой жизни, вновь увидел искромсанные пулями серые валуны, трупы спецназовцев, расстрелянных в упор, и прошитого очередью оперативника.
Он смотрел с тоской и надеждой на этого старлея из восемьдесят пятого, на рассекающий лицо шрам, упрямые губы и понимал, что сейчас может случиться непоправимое: где-то здесь, рядом, затаился Горбушин, и если он не предупредит Ермакова, то автоматная очередь перечеркнет не только прошлое, но и будущее.
- Погоди, старлей, погоди…
А Ермаков вдруг отчетливо увидел сереющее небо, себя, беспомощно привалившегося к валунам, и сержанта, огрызающегося короткими, до предела скупыми, очередями, и тот самый взгляд, и бегущих к «вертушке» «духов», и секущие воздух лопасти…
Краем глаза Суторжин уловил, как шелохнулась ветка лещины справа, и отчаянно закричал:
- Не стреляй, Горбушин, не стре…, - хлестко ударила автоматная очередь, разрывая  тишину июльского полдня.
За мгновение до выстрелов Ермаков понял, что второй где-то рядом и что опасность не здесь, не от Суторжина, а именно от этого второго,  но ничего не успел. Страшный удар в грудь отбросил его на старый тополь. Царапая ногтями  гладкую, с прозеленью, кору, он медленно оседал, оставляя красные полосы на стволе. И в мозгу билась пойманной птицей мысль: «Подставился, непростительно глупо подставился… Как же теперь Иришка…Ты прости меня, милая…».
С неимоверным усилием он разлепил закипавшие кровавой пеной губы:
- Что же ты наделал, сержант?…
Он хотел еще что-то сказать, но страшная боль разрывала грудь, забирая остатки сил, и крик, рвущийся наружу, застрял в горле.
Из-за куста лещины на поляну шагнул Горбушин.
- Все, конец менту. Рвем когти.
Он метнулся к Ермакову и стал вырывать из уже мертвой руки пистолет.
- Ты убил его, - тихо, почти шепотом, произнес Суторжин, но в разом обрушившейся тишине слова ударили по натянутым нервам Горбушина оглушающе, заставив вздрогнуть и оглянуться. 
- Ты чё, мента пожалел?
- Ты убил его, - медленно, с трудом переводя дыхание, повторил Суторжин и поднял обрез.
Лицо Горбушина перекосилось, и в ту же секунду заряд картечи уже искромсал его рубашку и тело.

Симаков, разморенный зноем, положив на колени автомат, дремал в тени кузова, привалившись к колесу машины.
Резкий звук выстрелов, вырвавшись из балки, смахнул дрёму и уже через секунду он, передергивая  затвор автомата, кричал одуревшему от жары и страха шоферу:
- Гони в село к телефону!
ЗИЛ, забивая радиатор спелой пшеницей, напрямую рванул к асфальту.
Симаков летел напролом, разрывая туго сплетенную паутину веток. Сброшена хлесткой лещиной фуражка, сорван цепким терновником погон, исхлестано лицо, рвется, клокочет сердце и отупляюще бьет в виски прилившая кровь.
Он вывалился на поляну, споткнулся, упал, больно ударившись ртом о затворную раму, опять вскочил, и тут же присел, разом охватив взглядом замкнутое кустарником и деревьями пространство.
Слева, обнимая землю, широко разбросал руки  Ермаков с расплывшимся на спине огромным черно-красным пятном.    
Метрах в пяти от него уткнулся лицом в траву мужчина в белых кроссовках, а навстречу разворачивал белое лицо третий, сжимающий в полусогнутой руке обрез.
Суторжин хотел сказать, что не он стрелял в Ермакова, что не убивал ни сторожа, ни тех харцизских гаишников, преградивших путь их машине, что это дело рук Горбушина, того самого Горбушина, которого именно он убил, но Симаков уже выстрелил.
Словно в замедленной съемке Симаков видел, как в клочья разлетелась на груди ковбойка, задымились фонтанчики крови, и, прижав к груди, словно в мольбе, руки, падает на землю Суторжин…

К вечеру пошел дождь. Небо сначала разрыдалось потоком ливня, смывшего дневной зной и кровь на поляне у родника, а потом зачастил теплый дождь, пузыря лужи.
Ирина, прижав к холодному стеклу лицо, плакала, не переставая шептать:
- Саша, Сашенька, как же это так? Это я виновата, миленький, прости меня…

Ермакова похоронили на городском кладбище. Сказали дежурные слова, согнал с тополей любопытных ворон прощальный залп, а на поминах кто-то, изрядно перебрав,  затянул застольную.
Весною, подмытый вешними водами, наскоро сваренный железный обелиск скособочился, краска отшелушилась, обнажив ржавые проплешины, а обещанная мраморная плита так и осталась в гранитной мастерской.
И лишь изредка появлялась женщина, и, положив в изголовье цветы, подолгу стояла, опустив плечи…
Чужой и, в общем-то, одинокий в этом городе, таким же чужим и одиноким оказался он и на старом кладбище.

1992