Колорадский жук

                в память отцу               

  Вжик!.. Вжик!.. Вжик!.. придерживая кончик ремня зубами, а левой рукой за пряжку,  отец правой рукой тщательно правит лезвие опасной бритвы, направляя его наискось сверху вниз, и возвращая назад уже другой стороной лезвия. Посматривает на меня, улыбается подмигивая. Я пытаюсь в ответ ему подмигнуть, но у меня закрываются оба глаза, вызывая удивление неудачей. Засматриваясь, я невольно открывал рот, но вспомнив, тут же закрывал из опасения,  что в рот залетит ворона и совьет в нем гнездо. Таким бесхитростным, но убедительным способом отец отучал меня от довольно крепких привычек подобного рода. Возникшие мои сомнения, полезет ли она в мой рот, отец развеял, заменив ее воробьем. Открыв рот насколько это было возможно, я помолчал и согласился, пожалуй, воробей уместится.

         
   В те далекие времена родители мои снимали угол в поселке Зубчаниновка, у бабы Нюры. Это была скромная комнатушка с нехитрой мебелью и промерзшими зимой углами до белого инея. Печка голландка, стояла, как мне помнится,  при входе в избу, там же была и кухня. То ли по  экономии, то ли по скупости жозяйской, печь не могла прогреть ни дом, ни нашу комнатенку. Там же, в верхнем углу висела темная икона, строгая и в таком же темном окладе из серебра.  Тускло горела лампадка, отчего всегда пахло чуть копотной гарью, замешанной с жилым духом деревянного дома, топившейся углем печкой, овчиной и валенками, замоченным для курей зерном, хлебом и скудными отходами со стола. 
               
         
   Не ошибусь, в сущности, если скажу, что сознательную жизнь можно определить с того момента жизни, когда начинаются первые, относительно связанные фактами и событиями в единое  целое, воспоминания о далеких днях детства.
 
    Понятно, что это довольно усеченная форма сознательности, с ограниченной детской, интеллектуально - волевой сферой и больше подходит к рассудку, а не к самому сознанию жизни. 
 
   Моя сознательная жизнь началась домашним погрома, устроенным однажды, когда родители были на работе, а предоставлен сам себе. Так я был определен в варвары и разрушители. И позже, что бы не попадало мне в руки сразу приходило в негодность без всяких моих стараний, и даже им вопреки.

   Зима в тот год была лютая, однако, не смотря на холод в комнате, на мне были рубашка наизнанку и валенки на босу ногу. Исподнее было совершенно излишне.          Случилось мне на ту пору четыре года.

   К бабе Нюре часто заходил ее шестилетний  племянник,  Витька, озорной и хитрый. В злополучный день, Витька, забавляясь со мной, был в ударе, а я не отставал от него.
   Вот, Витька, оглядев наш проигрыватель, протянул, мне кухонный нож. Показав мне нож, он гунявя, объяснил куда надо втыкать его- туда, откуда слышался голос.  С радостным смехом я вонзал в ткань источенное лезвие ножа. Витька тонко визжал и прыгал.

  Чувствуя, что скоро придут мои родители,  Витька незаметно исчез,  меня же было не остановить. Я даже не слышал как он ушел. На пол сыпались крупа, сахар, горох, в стены и зеркало летела квашеная капуста. Крушил и кидал все, что было по силам маленькому разбойнику.

   Понимал ли я тогда неизбежность расплаты за содеянное, не помню. Но совершенно отчетливо помню, что все двигал детскую кроватку, загораживая дверь в комнату.
   Расплата все же была - скрученным,  намоченным полотенцем по голой заднице. А вот боли не помню, хотя мама ругалась на папу за наказание.

   Вредный характер проявлялся при маме в большей мере, чем при отце. И здесь учитывались не только аргументация к авторитету отца, но и обычная аргументация к угрозе физического воздействия. В качестве названной выступала,  неведомая мне,  плетка - семихвостка. Что это было, я не знал и не представлял, но думал, что такое же противное как насекомое - двухвостка и передергивал плечами от такой гадости.    Иногда следовало - шкуру спущу.  Хотя было страшновато, я все думал, - а как это?

   Плетку я так никогда и не видел и не попробовал, но в существование безоговорочно верил. Впрочем, отец, как я убедился в дальнейшем, обладал удивительным даром убеждения в любой среде, и не редко, с ее серьезными обитателями.

   Со временем мы съехали со съемной комнаты. К памяти о ней и тех временах у меня остался  на всю жизнь непередаваемый вкус цементной штукатурки, положенной поверх дощатых стен. Избегая посторонних глаз, я тайком собирал ее на смоченный  палец из неглубокой ямки в стене. И признаюсь вам, нет ничего слаще и вкуснее скрипящей на зубах пыли.

   А какое имеет отношение к рассказу колорадский жук, подумаете вы?  Да самое, что ни на есть, прямое. Отец, подкидывая меня к потолку, часто смеялся: хорош башибузук, да уж больно вреден. А я разве спорю?


сентябрь, 2011