О причинах и не только

I.

Вот, для всего есть какие-то причины. Ничего просто так не происходит. Если вы выходите куда-нибудь из дому, значит, вас где-то ждут, или что-то такое должно произойти, что вам небезынтересно.   Есть причина. Ха, скажете вы мне. А если я просто так вышел и встреч никаких не назначено и никаких дел? Ну, что ж, случается, хоть и редко, но, поверьте, этому тоже есть своя причина. К примеру, вы поссорились с кем-нибудь из родных, ну и чтобы не накалять обстановку решили ретироваться; или просто сидение дома вам так осточертело, и все фильмы уже пересмотрены, книги прочитаны, дела, кажется, улажены, и никаких сил оставаться в этих четырех стенах просто нет. Так о чем это я? Да, всему есть причина, или несколько причин, в зависимости от того, насколько это “все” масштабно. И то, что я сейчас пишу это, в слабой надежде, что кто-нибудь это прочтет, тоже совсем не случайно. Наверное, человек берет в руки ручку и бумагу, начинает писать, излагать какие-то мысли, когда, собственно, и делать-то больше нечего; то есть, жизнь как-то так повернулась, таким боком встала, что деваться уже некуда. А почему деваться некуда? Видимо, потому, что утрачено или четко осознано то, что составляло для “писателя”   смысл жизни. Вообще, такое громкое словосочетание “смысл жизни”. Этот человек (который “писатель”), наверное, и не задумывался о нем, как о СМЫСЛЕ ЖИЗНИ. Он жил, жилось ему не то, чтобы очень хорошо, но и не так ужасно, чтоб, не дай бог, начать что-то писать. А когда случались временные утраты этого самого смысла, максимум, что вырывалось из под его пера (а на самом-то деле, в лучшем случае из-под шариковой ручки, а в худшем из-под стилуса какого-нибудь ай-фона), это небольшие стихи. На поэму таких утрат явно маловато. Сложилось, что люди находят смысл своей жизни в других людях, как это ни парадоксально. То есть, если задуматься, то его, смысла, в таком случае-то и нету. Но, раз уж нам сказали, что любить это прекрасно, а, как позже выясняется, еще и приятно, то почему бы и нет?   Вообще, были такие люди (да, они и сейчас есть), которые называли себя гордым словом “экзистенциалисты”. Так вот экзистенциалисты утверждали, что как бы ни было сильно в человеке социальное начало, как бы ни хотелось ему верить в то, что окружающим небезразлична его судьба, он (человек) все равно одинок, и с самыми страшными, с самыми тяжелыми испытаниями в своей жизни все равно остается один на один. В самом деле, умирать придется всем. Смирились? Нет, конечно. И что, кто-то вам поможет умереть так, чтоб было не очень страшно? Нет. Будете трястись, как перед самым первым в своей жизни экзаменом и пройдете через смерть сами, как через тот же самый экзамен. Да что там смерть, вы же сами знаете это чувство, когда рано-рано утром, зимой, даже нос из-под одеяла высунуть холодно, а звенит этот мерзкий будильник. Сколько раз вы позволили себе остаться там, в тепле? А сколько раз вы себя вытащили, насилуя собственное тело и невыспавшийся   мозг, проглотили завтрак и вышли в темноту и холод? Кто все это делал? Ответ один – вы, вы сами. А почему? Потому что так сказали.

II.

А еще нам сказали любить. Причем сказать-то сказали, а объяснить, что это такое, забыли. То есть все о чем-то говорят, спорят, называют это одним и тем же словом… но сдается мне, это только способствует развитию еще большего экзистенциального одиночества, а у тех, кому, в силу каких-то причин, не удалось выполнить миссию “любовь”, комплекса неполноценности, со всеми вытекающими. Но, в целом, это уже совсем другая история. Автор сего, относится к первой группе людей, тех, кто стал жертвой этого самого пресловутого одиночества. Мне кажется, что еще до того, как был нажат его курок в моей жизни, оно уже начинало оказывать на меня давление, как пружина, готовая совершить свое черное дело, как натянутая до предела тетива, если хотите. Причем, судить об этом я могу только по каким-то письменным источникам оставшимся от того меня, который когда-то существовал. Этот человек радовался, огорчался, переживал, совершал какие-то действия, у него были увлечения. Он о чем-то размышлял, он был той самой “боевой единицей”, самодостаточной и никогда не задумывавшейся об этой самодостаточности. Но что самое странное, я знаю, что этот человек был, но не могу вспомнить о нем ничего конкретного. То есть, я, конечно, помню какие-то отдельные эпизоды той жизни, и мне даже кажется, что в этом заслуга моего сознания, что это оно сохранило детали так четко; но потом я понимаю, что так отчетливо помню тот зимний солнечный день, когда мне было лет пять от силы, только потому, что есть видеозапись, которая пылится сейчас где-то на антресоли и ждет своего часа. Когда я снова смахну с нее пыль, вставлю в магнитофон и увижу себя – пяти лет, улыбающегося, с лыжными палками вдвое длиннее меня и зелеными лыжами, так забавно заплетающимися одна за другую. Или тот день рождения. По-моему, он тоже был солнечным; но запомнился только потому, что осталась пара выцветших фотографий со мной и моими друзьями, тогда друзьями. Вы ведь, наверное, помните как просто было с друзьями. Подходишь к незнакомому тебе мальчишке, так посмотришь на него, а он сидит весь в песке и возится со своими машинками. А ты просто сядешь рядом на песок и начнешь играть; о правилах игры никогда не договаривались. Было такое ощущение очевидности, и никому в голову не могло прийти обсуждать их.   И вот, ты садишься   рядом с этим мальчуганом, а через какое-то время   он говорит тебе (или ты ему), скорее утвердительно, чем вопросительно :   “давай дружить?”, “давай”. И все, у тебя есть друг. А теперь? Теперь “все сложно”. То есть, в сущности, не сложно, а медленно, точнее сложно, потому что медленно.

III.

У меня было много друзей. Они появлялись и исчезали,   все они были удивительно разные и каждый со своими причудами. Мне это было не важно, я даже не пытался понять причины их причуд или то, почему они вдруг исчезают. Я точно знал, что завтра у меня появится новый друг. И вообще, во всем была какая-то парадоксальная уверенность. Все о чем ты думал и мечтал непременно воплощалось в жизнь, и поэтому ты точно знал, что ты самый везучий и самый особенный человек. Но постепенно эта уверенность начнет стремиться к самой обыкновенной теории вероятностей. Попробуй объяснить чудо, и оно тут же исчезнет. Математика занимается избавлением мира от чудес… Почему-то все дни, которые мне запомнились, были солнечными. И вообще, самые важные дни в жизни всегда наполнены светом солнца. Помню я и тот день, когда забыл, каким был раньше. В тот раз я готовился отдать миру друга. У меня почему-то всегда наступает момент, когда я понимаю, что друга нужно отдать, потому что миру он нужнее чем мне, да и это скорее смирение, нежели решение. Это была совершенно жуткая ночь, столько мыслей в голове, звуки переплетались и становились страшным гудом. А еще была обида. Тогда рядом со мной появился человек, который заставил меня забыть очень многое, но понятно это стало значительно позже. А вот внутреннее сопротивление проявилось уже тогда. Вам известно, что происходит с костью, которая не испытывает нагрузок, что будет с человеком, если он месяц пролежит на диване, не вставая? Мышцы станут слабыми, а кости пористыми и хрупкими. Человек, который никогда   не испытывал любви, силен. Он, приняв свое экзистенциальное одиночество как должное, как данность, самостоятельно противостоит любым трудностям, он живет так, словно окружающих не существует. А потом наступает солнечный день и все его тело, и весь разум противится переменам. В этот момент он даже не осознает насколько отчаянный сигнал подает ему подсознание. Он, подобно псу, чует опасность всем нутром, и не может быть на тот момент объяснения этому страху. А потом появляется чувство защищенности. Оно так ласково опускается на плечи, так предательски убаюкивает, что ты решаешь – “…нет объяснения моему страху, он надуман…”. Но то сильное, уверенное в себе начало не позволяет сдаться, оно рывками выдергивает из тумана. Снаружи это выглядит совершенно ужасно. В тебе вдруг определяют истерика, а ты точно знаешь, что ты не истерик, что это какая-то неведомая добрая сила старается удержать тебя от самого глупого поступка из всех, что ты когда-либо совершал. И ты его совершаешь.

IV.

Однажды утром подходишь к зеркалу, внимательно изучаешь каждую черту, каждую царапинку, глубину взгляда и ловишь в нем такой… пугающий тебя самого оттенок, такую эмоцию, которую простить себе никак нельзя. И хочется плюнуть в лицо ублюдку по ту сторону зеркала. Предатель, дезертир! Ты смотришь и пытаешься понять чудо. Вдруг обнаруживаешь себя лежащим посредине огромного поля, ночью, один. Ветер обдувает волосы, а глаза, такое ощущение, что они закованы в пределы глазниц и не способны изменить свое положение, потому что как только ты попытаешься моргнуть (точнее, позволишь себе сделать это) по скуле тут же пробежит капля, а за ней следующая и будет уже не остановиться. А что там, наверху? Все по-прежнему. Вот Медведица, вот Пояс Ориона, а дальше переливаются Стожары. Все точно так же как было десять или пятнадцать лет назад; ты даже почти уверен, что если бы тебе довелось лежать на этом самом месте сто тысяч лет назад, то ты увидел бы то же самое, разве что не было бы этого назойливого рыжего прожектора, который портит всю картину прекрасного летнего неба. Звуки становятся далекими, приглушенными, в воздухе не хватает молекул, чтобы передать их. А потом ты снова дома. Жарко и даже открытые настежь окна не способны спасти от удушения летней ночью. Дрожь волнами проходит по телу, и ты чувствуешь, что подушка уже мокрая то ли от слез, то ли от того, что ты сам весь взмок. Не прячься. Не пытайся спрятаться. Переворачиваешься на живот, сгибаешь локти, немного приподнимаешься над постелью; мелькает в темноте знакомое лицо, а ты утыкаешься носом и губами в подушку, в этот момент понимаешь всю глупость своего положения. Как-нибудь не очень поздним вечером произойдет событие, которое покажется тебе невероятным и даже испугает. Но ситуация будет такой, что испуг быстро пройдет. Например, сидя за столиком в каком-нибудь очень уютном и хорошо знакомом кафе с двоими друзьями, которых ты знаешь значительно дольше, чем это место, ты будешь о чем-то говорить с ними, смотреть в окно, разглядывать прохожих и блики солнца на стеклах. И этот мир, маленький кусочек которого ты можешь сквозь них наблюдать, напомнит тебе фотографию. Движущуюся, переливающуюся, идущую, закатывающуюся и бликующую. Ты можешь выбрать для нее любую рамку, статичную или такую же подвижную, как само “фото”. Обрамление может быть таким, какого тебе хочется, но, вот, чтобы изменить что-то внутри, нужно выйти за рамки.