Любовь

«я сожалею, что в этой песенке нет выводов и сюжета»
«Little bitch»


Я поселился в маленькой недорогой студии. Очень просто, очень чисто, очень икеа. Балкончики аппартментотеля – прямо над главной мостовой города, где всегда полно гуляющих туристов. Отель был населен бессмысленными и милыми португальскими студентами и еще какими-то веджетаблами. Все очень тихие, пугливые и приветливые. Несколько хороших девушек.

Из местных городских достопримечательностей доставила одна — в подземном маркете неподалеку продавали отличную паприку в больших пакетах, для гуляша.

Мой мобильный был как всегда выключен. Черный прямоугольник лежал на желтом столике как проекция черного мира. Я некоторое время смотрел на него, потом с балкона на укороченных людей.

Потом я уснул, под шорох шагов в дешевой обуви, который — как шелест мелкого мутного моря или полуистлевшей листвы. Наверное, это не новая метафора, но так и было.

Мне приснился ужасный сон.

Мы находились с тобой в одном из тех волжских городов, где на спусках к берегу теснятся старинные лабазы и купеческие дома красного кирпича. Может, Саратов, или Самара, или Нижний. Я сидел, почти лежал, откинувшись к двери, на крыльце одного из таких домов, ты сидела на моих коленях. Мы были одеты, как всегда, в голубые джинсы и белые тишотки, как на старой рекламе джинсовой фирмы Ли.

Было не солнечно, но с теплым ветром, освещение было параллельное, с Волги, такое, что дома казались растворяющимися в полупрозрачном времени минералами. Блеклый свет, темное небо, как поверхность моря, если смотреть ранним вечером из глубины. Людей не было.

Мы молчали, потом я что-то сказал, смешное, и смотрел снизу на твой профиль на фоне неба. Нежная линия шеи, подбородка и губ. Ты улыбалась, трогательно и немного отстраненно. Кажется, губы слегка трепетали.

И медленно летящая в небо улыбка, она вдруг зазвучала томительной непрерывной нотой предопределенности.

Эта улыбка ударила меня как сильнейший разряд.

Я вылетел из сна, включил мобильный, стал звонить, ты не отвечала. ****ый вайфай ловился только внизу, в снэк-баре, и за два часа до рассвета я протоптал тропинку в ковролине, названивая и дожидаясь прихода буфетчика. Переливы сигнала резонировали с бесконечной нотой в голове.

Потом, подключившись, пробовал на сайтах бронировщиков спрессовать ****ое пространство, добиться таких рейсов и стыковок, чтоб оказаться у тебя немедленно, ну, или почти немедленно. Получалось не очень. Буфетчик согласно и с участием кивал каждому русскому мату, резюмирующему результаты поиска.

Потом я догадался позвонить друзьям, ну, в тот город, куда ты должна была прилететь накануне. Они сказали окей и поехали. Я видел, как они вошли во двор старого сталинского дома. Красивая желтая балконная дверь была открыта, как портал из нашего желтого-желтого мира. Огромный тополь лежал веткой на перилах. Эта ветка росла-росла и выросла здоровенная. Сейчас она вся была в огромных листьях, и казалось, что это гигантский генномодифицированный базилик или еще какое-то обезумевшее балконное растение.

Потом они поднялись, позвонили, ты открыла дверь и сказала: привет. Они позвонили мне и сказали, что поскольку все идет с утра так удачно, и день начался так рано, они все едут за мясом для шашлыка, а потом купаться.

Твой мобильный был как всегда выключен.



В жизни нет выводов и сюжета, только мелодия. Только ты и я. Я понял, наконец, как формируется мир. Для этого не требуется наивный махизм, эксперименты Пелевина с зеркалами или всеобщий Наблюдатель, своим взглядом-лучом проявляющий все, и заставляющий все — существовать.

Нужны ДВА наблюдателя, причем они вовсе не смотрят по сторонам. Они смотрят друг в друга, сжимают друг друга, и появляется смысл, и пустота вокруг прорастает. Они кружатся в пустоте, и каждое викарное движение глаз, плеч, бедер высекает из пустоты тысячи небоскребов, миллионы деревьев, бомжей и совокупляющихся собачек, миллиарды сверхновых. Так кристаллизуется мир. Но стоит отвести взгляды, стоит бинарному атому расщепиться, и все начинает мощно вращаться в обратную сторону, становится темно и тихо, мы удаляемся, мы медленно исчезаем, таем, как вальсирующие крупинки сахара в красивом стакане. А потом исчезают и чай и стакан.

И ничего больше нет.