Ювенильная осень

I

Не бытие, а бытованье.
Не знание, а узнаванье.
И роза в пальцах скрипача –
как тишина до сотворенья.
Не просто зрение – прозренье.
И тьму поправшая свеча –

души бессмертной плач о мире
больном и тленном, что в порфире
листвы осенней не далёк
от завершенья и сверженья.
Идёт стервятник на сниженье
и гаснет алый уголёк

в камине. Полночь колокольней
молчит. И дышится привольней
средь обертонов тишины.
Бликует Будда плотью медной.
На полпути издох Конь Бледный.
И мёртвые погружены

в большую жизнь. Она подобна
морской пучине и подробна,
как свет, что радугой разъят
на души птиц, зверей, растений,
людей – детей грехопадений, -
тех, у кого не на закат,

а на восход глаза открыты,
кто верит в точные орбиты
своих планет, своих судеб,
кто зла не любит (их не много).
Как чистый лист, лежит дорога.
А в рюкзаке – надежды хлеб.

II

Порфиру сбрасывает лето.
И фотография аскета
из Катманду милее мне
вдрызг зацелованной иконы.
Что золочёные амвоны,
когда по горестной стране

гуляет тать – губастый, жирный
полувампир полуампирный,
полукупец, полуподлец,
вытаптывая веры озимь.
И Нового Завета осень
невестам-душам ни колец

не обещает обручальных,
ни солнечных торжеств венчальных,
а только вдовий чёрный креп
долготерпенья и смиренья.
Всепожирающее Время
глядит в рождественский вертеп

коварным оком азиата.
Абсцисса – дом. Но ордината
подпилена: кренится дуб,
что почитался Древом Жизни.
И варвар скалится на тризне,
скорей невежествен, чем груб.

Ржав кованой латыни вектор.
Безродный мат разносит ветер.
Конверт в грядущее пустой
венозной кровью запечатан.
А мы – по собственным цитатам –
уходим… в век свой золотой.

III

Рассудок не в ладах с надеждой.
Так под красивою одеждой
весьма уродливы тела.
А осень пламенем объята,
как за спиною Герострата
храм, что богиня не спасла.

Да и кого спасали боги?
Позорно уносили ноги,
когда Земли кренилась ось.
И вот она кренится снова.
Под каждым зыбится основа,
кому родиться довелось

в железном веке – в Кали-юге.
И Время на гончарном круге
нам лепит пустоты кувшин,
чтоб вновь его наполнить кровью.
Уже не снятся поголовью
злых баб и женственных мужчин

античные кариатиды
и ни сады Семирамиды,
тем паче райские сады.
Им вообще давно не спится:
холопье прошлое, как спица,
им колет битые зады.

Раба не выдавишь по капле.
Пересели его на Капри –
всё будет барина искать.
Найдёт! – хотя бы в эмпиреях.
И будет проклинать евреев,
что не позвали распинать…

IV

В продлении существованья
бред медицинского познанья
врачует тело, но не дух.
А дух болеет бренным телом
в матерьялизме закоснелом.
Неужто плоть – и впрямь недуг?

Но плотью осязать приятно
другую плоть; живые пятна
пунктирных родинок – как знать? –
быть может, карта небосвода
над садом райским, где природа –
тропическая благодать –

сплетает косы бугенвиллий
под шорох ангеловых крылий,
и бабочка «павлиний глаз»
садится на плечо, как в детстве,
где помышленье о злодействе –
уже злодейство. И сейчас

средь оголённых лип и клёнов –
амуров и психей влюблённых –
подумаешь: что есть любовь?
Инстинкта злое исступленье,
сплетённых тел слепое тренье,
воспламеняющее кровь?

Нет, это – похоть. Есть другая
любовь: душа парит нагая
в соседстве с дружеской душой.
Им вечность напролёт не скучно
вдвоём. Их Бог творит поштучно…
И щей горшок, и сам большой.

V

Мы проживаем в новостройке.
По сути дела, на помойке:
заводы, трассы, серый смог.
Во что мы Землю превратили?
Мы духов бездны разбудили,
неукротимых, как амок.

Земле мы кровь пустили – нефтью
она зовётся. Чёрной смертью
она течёт в безбожный мир.
И дети пьют её покорно
под видом молока. И порно
сплошное – наш телеэфир.

Куда деваться? – Там цунами,
а там ислама злое знамя.
Сберечь хотя бы утлый кров
в бетонном типовом бараке,
пока нам забивает баки
власть придержащий суеслов.

А есть, наверное, иная
жизнь – не небесная, земная,
на тихом острове, вдали
цивилизаций громогласных.
Но что в мечтаниях напрасных? –
туда не ходят корабли

и не летают самолёты.
Там некогда дни и работы
замыслил мудрый Гесиод.
И мы глядим в глаза любимых:
вдруг в родниковых тех глубинах
нам Китеж куполом блеснёт?..

VI

Жена воюет с мужем, с нею
воюет муж. И Гименею
в чело впиваются шипы
роз, словно тёрн в чело Христово.
И ничего не стоит Слово
средь оболваненной толпы.

Честь, совесть, доблесть – это в прошлом.
Здесь, в веке суетном и пошлом
в цене лишь глянцевый стандарт
и плоти, и судьбы, и мысли.
Все философии прокисли.
Добро и зло смешал азарт

в колоду карт, где Бог – что джокер.
Душе противен этот покер,
и несварением она
больна от хлеба и от зрелищ, -
в компосте перлом не созреешь.
И, в целом космосе одна,

она, в лохмотьях и босая,
бредёт, и ей родней массаи,
чем богоносец-гегемон.
Притормозив, Ахмед Иваныч
ей предлагает двести за ночь,
и ни ЮНЕСКО, ни ООН

ей не помогут отвертеться.
И потный сладкий дух вертепа,
распада ударяет в нос.
Поэта треплет злая Муза,
а сам поэт – для всех обуза.
И с неба сыплет купорос…

VII

Холсты «Прибой» и «Асфодели».
И на расстеленной постели
котёнок моет лапкой нос.
«Мой дорогой!» - «Да, дорогая?»
«Меня ты любишь? Я – другая».
«Люблю ли я? Что за вопрос?»

Вот в этом-то и дело, друже.
Ответ мне хоть какой-то нужен.
Одни вопросы без числа.
«Какого хочешь ты ответа?
Пройдёт зима, настанет лето».
А я весну звала, ждала!

Ты помнишь: первые тюльпаны…
«Глянь, стукачи, как истуканы,
стоят со свечками, рядком».
Ты помнишь свечи, полночь, Листа?
«Опять избили журналиста.
В Твери сгорел сиротский дом».

О, Боже, сохрани хотя бы
то, что с упорством сельской бабы
я охраняла столько лет:
его, любимого, такого,
как есть, рифмованное слово
и очага неяркий свет.

Всем вопреки уродствам века
в нас образ просто человека,
всесильный Боже, сбереги,
и нашу маленькую кису!
…Как позабытую актрису,
хоронят осень. И ни зги.

VIII

Увы, мы все не безупречны,
увечны, не чистосердечны,
блюдём лишь личный интерес.
На ближнего из-под забрала
глядим как на врага, вандала.
Любви котёнка средь словес

амурных и нечестных топим.
Транжирим хохот, злобу копим,
как туча – зимнюю грозу.
У Господа подачки клянчим.
Покаявшись, грех новый нянчим.
Соринка в сестринском глазу

бревном нам видится под лупой
предвзятости. Нас учит глупый,
а мудрого мы гоним прочь.
Всяк немощен и всяк недужен,
и никому никто не нужен.
И в душах поселилась ночь

на веки вечные, должно быть.
Подлунный мир – иглой под ноготь,
а в рай не верим мы давно.
Безблагодатная работа,
жратва и похоть, и зевота,
да память – рваное рядно.

Чегой-то Троя натворила,
куда-то шли когорты Рима,
зачем-то был распят Христос.
Зачем-то родились мы сами
под нежилыми небесами.
И смерть целует нас взасос.

IX

Я верю: мирозданье мудро
устроено. За ночью утро
наступит. За зимой весна
придёт, и в срок настанет лето.
Кто ожидает конца света,
дождётся. Остальные на

Земле останутся простую
работу выполнять: пустую
жизнь наполнять своим добром
как в смысле праведного света,
так и полезного предмета:
сажать деревья, строить дом.

Умерив жадность и гордыню,
пшеницей засевать пустыню
и райский сад, что был в душе,
воссоздавать в пространстве внешнем
посредством грядок и скворешен.
Птенцы проклюнулись уже.

Делить с Творцом краюху хлеба
и всё распахнутое небо,
растить детей, а в них – друзей.
У них учиться удивляться
и с мудростью седого старца
любить и голубей, и змей.

Кто свят, того не видит Время.
А свят, кто светел. Это бремя
и впрямь легко – не лгал Завет.
Смысл жизни в том, чтоб стала вечной
жизнь богоданная. Заплечный
мешок мой пуст. И брезжит свет.

7-9 ноября 2010