Я останусь Хайямом... Наталья Бельченко

Омар Хайям

Рубаи


Современного читателя и Омара Хайяма разделяет почти тысячелетие. Но оказывается, что емкие строки этого восточного мудреца не только близки нынешнему человеку, но и спасительны. Даже не вдаваясь в "поденные", суфийские смыслы стихотворений, в сочетании их простоты и содержательности можно найти психологическую поддержку: и в высоких рефлексиях, способствующих самоутверждению ("Я откроюсь тебе: цель творения - мы"), и в оправдании жажды удовольствий ("Чем к смерти суетно спешить, уж лучше с гурией грешить"). Иногда возникает ощущение, что в четыре строки Хайям умещает весь летучий жизненный маршрут: это линза, фокусирующая метания любой сколько-нибудь мыслящей души. Никакие пространные доводы не утешат так, как этот мгновенный интеллектуальный слепок, цепкая словесная хватка.
Ибо насколько психотерапевтически звучит:

Ты обойден наградой. Позабудь.
Дни вереницей мчатся. Позабудь.
Небрежен ветер: в вечной Книге Жизни
Мог и не той страницей шевельнуть.
(Пер. И. Тхоржевского)

Считается, что Омар Хайям - Гияс ад-Дин Абу-ль-Фатх Омар ибн Ибрахим Хайям Нишапури - родился 18 мая 1048 года. Эту дату принято считать в "хайямоведении" почти достоверной - она возникла благодаря тому, что индийский ученый Свами Говинда Тиртха по сохранившимся фрагментам гороскопа сделал соответствующие вычисления. А еще примерно полстолетия назад исследователи считали, что Хайям родился в 1017 или 1018 году. И сомнения не развеяны полностью - да и возможно ли это в такой далекой ретроспективе, при обилии легенд, трактовок и утрате документов? В частности, есть опасение, что гороскоп, по воспоминаниям младшего современника Хайяма, Ал-Байхаки (1106-1174), найденный в бумагах поэта, не был его личным гороскопом, а хранился Хайямом как профессиональным астрологом.

Предполагается, что Хайям умер в 1131 году (если не принимать во внимание легенду, согласно которой он прожил 104 года). К такому заключению пришли на основании рассказа Низами Самарканди о посещении им могилы Хайяма через четыре года после его смерти. Однако по другим расчетам, в частности Свами Говинды Тиртхи, он покинул этот мир в 1122 году. По мнению Говинды, у Самарканди ошибочно написано "четыре года" вместо "четырнадцать лет". Могила находится в Нишапуре около мечети памяти имама Махрука и, как и предсказывал Хайям, в таком месте, где "каждую весну ветерок осыпает его цветами" - рядом сад грушевых и абрикосовых деревьев. В 1934 году на средства, собранные почитателями творчества Хайяма в разных странах, был воздвигнут обелиск (авторы надписи на нем тоже признавали годом смерти - 1122-й).

О кончине Хайяма существует следующая легенда. Поэт читал "О божественном" из "Книги Исцеления" Авиценны. Дойдя до главы "Единое и множественное", он вложил между листами золотую зубочистку и сказал своему свояку, имаму Мохаммеду Багдадскому: "Позови чистых, я сделаю завещание". Когда единомышленники собрались, он помолился и после этого не ел и не пил. Его последними словами были: "Боже мой! Ты знаешь, что я познал Тебя по мере моей возможности. Прости меня - мое знание Тебя - это мой путь к Тебе".

Еще в позапрошлом столетии ученые считали, что было два Хайяма: поэт и математик, о чем свидетельствуют, например, статьи в русском энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона. Хайям писал стихи на персидском языке, а научные работы - в основном на арабском. В сложном имени Хайяма Нишапури означает место рождения - город Нишапур. Это один из городов северо-восточной иранской провинции Хорасан, в древности составлявшей ядро парфянского государства. Парфия входила в состав древнеперсидского царства. А в Хорасане разнообразно сочетались парфянская и персидская, греческая и римская, арабская и турецкая культуры. Поэтому образование Хайяма совершенно естественно базировалось на арабских переводах трудов Евклида, Архимеда, Аристотеля, Птолемея, сделанных еще в IX-X веках. Также он читал произведения ученых из стран Ближнего и Среднего Востока, изучал Коран и краткие энциклопедические трактаты Ибн Сины - "Книгу спасения" и "Книгу знания".

Средневековые источники обычно именуют Хайяма "имамом" - духовным вождем, "ходжой" - учителем и "Доказательством истины". По свидетельству современника, он имел превосходную память: однажды в Исфахане внимательно прочитал одну книгу семь раз подряд, а затем, возвратившись в Нишапур, продиктовал ее, и между оригиналом и новым текстом не нашли существенных разночтений.

О молодых годах жизни Омара Хайяма и о последних - сведений ничтожно мало. Он родился в семье состоятельного ремесленника, возможно, старейшины цеха ткачей, изготовлявших полотно для шатров и палаток (хайма) - отсюда и имя "Хайям", буквально - "палаточный мастер", от слова "хайма" происходит и старорусское "хамовник", т. е. "текстильщик". После учебы в Нишапуре Омар продолжил занятия в Балхе и Самарканде. Он изучал как точные, так и гуманитарные науки, медицину, теорию музыки, был хорошо знаком с родной таджикско-персидской поэзией. Но главным направлением его научных занятий становится математика: первая самостоятельная работа Хайяма, возможно, посвящена извлечению корня любой целой положительной степени п из целого положительного числа N. А "Трактат о доказательствах задач алгебры и алмукабалы", написанный в Самарканде в 60-е годы XI столетия, принес Хайяму славу выдающегося ученого. Он содержал почти всю совокупность алгебраических познаний того времени. К сожалению, открытия Хайяма не стали своевременно известны в Европе, европейские ученые заново открывали уже открывшееся Хайяму, это можно сказать, в частности, о "биноме Ньютона". В Самарканде Хайям находился с 1066 по 1070 год, а затем четыре года провел в Бухаре. В 1066-1074 годах Хайям работает над математическими трактатами, в их числе "Трудности арифметики", "Трактат о доказательствах задач алгебры и алмука-балы" и "Весы мудрости".

После учебы Хайям путешествовал и преподавал. Ему начали покровительствовать правители. Сперва бухарский, а затем, в связи с укреплением империи Великих сельджуков - сельджукские властители Ирана Альп Арслан и его сын Мелик-шах, а также их знаменитый визирь, ценитель наук и искусств Низам аль-Мульк (1017-1092). По приглашению последнего Хайям в 1074 году переселяется в столицу нового государства Исфахан, где становится придворным ученым. Красивая легенда повествует: учась в хорасанском медресе, Омар и еще два мальчика, выпив крови друг друга, дали взаимное обещание, что тот, чья жизнь сложится успешно, не оставит без помощи двух других. Таким образом, у друга, ставшего визирем, Хайям попросил не власти, а денежной помощи (по некоторым источникам - налог со своей родной деревни), дабы беспрепятственно предаваться поэзии и созерцанию Творца. Ведь в те времена ученый, не будучи человеком состоятельным, мог регулярно заниматься своим предметом, лишь состоя при дворе правителя - на должности секретаря, астролога, врача или поэта. Хайям не сделался придворным поэтом, но 18 лет в Исфагане (до 1092 года), где он руководил обсерваторией, были самыми плодотворными в его жизни.

Итак, собрав при дворе "лучших астрономов столетия" и выделив значительные средства на оборудование, султан поставил перед Хайямом задание - построить дворцовую обсерваторию и разработать новый календарь.

И за пять лет Хайям и его сотрудники действительно создали новый календарь, гораздо более точный, нежели применявшийся до того. В Иране и Средней Азии в то время существовали две календарные системы: солнечный домусульманский зороастрийский календарь и лунный, пришедший вместе с арабами и закрепившийся в процессе исламизации населения. Хайямовский же календарь, получивший название "Маликшахово летоисчисление", основывался на 33-летнем периоде, в котором восемь лет были високосными: каждый четвертый год для первых семи и последний - через пять лет. Этот календарь оказался на 7 секунд точнее нынешнего григорианского, чья годовая погрешность составляет 26 секунд. Кроме того, на основе наблюдений за небесными телами под руководством Хайяма были составлены "Астрономические таблицы Малик-шаха", которые стали широко известны на средневековом Востоке. Сохранились только таблицы неподвижных звезд, 100 наиболее ярких. Интересно, что некоторые наши названия звезд - искажения арабских слов. Так, Фомальгаут - фум ал-хут (рот рыбы), Ахернар - ахир ан-нахр (конец реки). В Исфахане Хайям продолжал и занятия математикой: в 1077 году завершил работу по геометрии - "Комментарии к трудностям во введении книги Евклида". А также написал "Трактат о бытии и долженствовании" (1080), а в 1080- 1091 годах - "Ответ на три вопроса", "Свет разума о предмете всеобщей науки" и "Трактат о существовании".

До наших дней дошла лишь часть хайямовских трактатов по алгебре, философии, астрономии. В 1851 году немецкий математик Франц Вёпке опубликовал в Париже книгу "Алгебра Омара Альхайями" - алгебраический трактат. А в начале XX столетия были изданы часть физического трактата Хайяма об определении золота и серебра в состоящем из них теле и его философские трактаты. Судить о мировоззрении Хайяма можно, основываясь на его четверостишиях и философских трактатах. Однако его философские и поэтические высказывания (тоже, на первый взгляд, противоречивые) порой расходятся. Согласно монографии о Хайяме Б. А. Розенфельда и А. П. Юшкевича, в трактатах он рационалистически, в духе Аристотеля и Ибн Сины, обосновывает необходимость божества как первопричины всех причин - иначе получилась бы бесконечная цепь или порочный круг, что нелепо. Мир эманирует, проистекает из первопричины наподобие некоей цепи, звенья которой "не одинаковы по благородству" (первое - чистый разум, последнее - прах разложившегося сущего, из которого божество создает и человека). Учение это восходит к египетскому неоплатонику III века Плотину. И картина мира согласно такому воззрению описана Хайямом в трактате о всеобщности существования.

В этом трактате ставится вопрос, с которым мы встречаемся и в поэзии Хайяма: почему Бог допустил несовместимые противоречия в существовании, почему в мире есть зло? В решении этой проблемы Хайям придерживается своеобразной теории "наименьшего зла", следуя за Ибн Синой, который в своей "Книге знания" приводит следующий пример: огонь не мог бы приносить пользы, "если бы не был таким, что когда в него попадает благочестивый или ученый муж, то он сгорает", то есть хорошо, что существует даже несовершенный мир, ведь было бы еще большим злом, если бы из-за неизбежного несовершенства мира Бог не стал его создавать. Необходимость молитвы Хайям обосновывает тем, что введенные пророком законы не удержатся, если их не вспоминать постоянно в молитвах, упоминая и законодателя, и самого Аллаха. В "Трактате о бытии и долженствовании", а также в "Ответе на три вопроса" Хайям свой восточный аристотелизм и неоплатонизм приспосабливает к мусульманскому вероучению. Однако исследователи Б. А Розенфельд и А П. Юшкевич считают, что "Хайям сам не был удовлетворен излагаемой им рационалистической попыткой оправдания существующего в мире зла". Должно быть, поэтому возникли расхождения между представлением о торжестве добра над злом, существенном в теодицее Хайяма, изложенной в его философских сочинениях, и духом некоторых рубаи: "Я ухожу из этой круговерти / Тоски и зла. В печаль мою поверьте...". Или:
Под небесами счастья нет, и мир устроен так:
Один рождается на свет, другой летит во мрак.
Когда бы ведал человек о всех земных печалях,
Не торопился б он сюда, коль сам себе не враг.
(Пер. И. Евсы)

Одно из возможных здесь объяснений - в эволюции мироощущения Хайяма, на которое наложили отпечаток жизненные невзгоды. Скажем, несколько категорично переводчик Игорь Голубев считает, что отношение Хайяма к Богу постепенно видоизменялось от "хвалы" к "хуле" по мере познания. Следуя этому принципу, вероятно, рубаb с упованием на милость Аллаха можно отнести к более ранним, нежели "сердитые" и "безнадежные":
Греша, не могу не испытывать страха.
Но я уповаю на милость Аллаха.
Пригрей, Всемогущий, Хайяма, который
Был пьяным гулякой, стал горсточкой праха.
(Пер. И. Евсы)

В двух финальных строках другого рубаи, затрагивающего эту тему, не исключено, проявилась присущая Хайяму ирония:
Был Ты добр, и враги не сломили меня.
Посылал мне припасы, в дороге храня.
Если дашь мне возможность воскреснуть безгрешным,
То бояться не стану я Судного дня.
(Пер. И. Евсы)

С другой стороны, стихи - это своеобразная отдушина, и человек не обязан быть столь последовательным в своем поэтическом самовыражении, сколь в научном. В стихах он даже запросто противопоставляет мудреца, винопоклонника или поклонника женской красоты - ученому, хотя к своим научным занятиям наверняка относился серьезно:
В учености - ни смысла, ни границ.
Откроет больше тайный взгляд ресниц.
Пей! Книга Жизни кончится печально.
Укрась вином мелькание страниц.
(Пер. И. Тхоржевского)

После гибели своих покровителей в 1092 году, во времена преследований на религиозной почве, Хайям, чтобы доказать приверженность исламу, совершил паломничество в Мекку. Обсерватория закрылась, и его попытки заинтересовать новых правителей астрономическими открытиями оказались безуспешными. Считается, что книга "Науруз-наме" (исторический трактат, написанный в 1095-1098 годах о древнем новогоднем празднике - Наурузе) должна была заинтересовать высокопоставленных лиц и побудить их к финансированию обсерватории. В книге излагается история солнечного календаря и различных календарных реформ, она также содержит многочисленные рассказы, легенды, медицинские советы, поучения и даже неправдоподобные анекдоты и ненаучные приметы. Последние компоненты должны были придать книге увлекательность, традиционно присущую популярному изданию, а цель ее следует из главы "Об обычаях царей Ирана", где повествуется о лучших качествах правителей, прежде всего великодушии, справедливости, покровительстве ученым.

Размышления о вине из "Книги о празднике нового года" вполне соответствуют стихотворным высказываниям Хайяма об этом напитке. В специальной главе "Слово о пользе вина" Хайям апеллирует сперва к медикам древности, Галену и Гиппократу, а также к ученым средневекового Востока, а затем и сам воздает хвалу вину говоря, кроме прочего, следующее: "Вино очень приятно; все съедобное в мире, как жирное, сладкое, так и кислое, таково, что его нельзя съесть сверх насыщения, а если съешь больше, то человеческой природе становится противно, а вино как много ни пьешь, только больше хочешь. Человек не насыщается им, и человеческой природе оно не противно, потому что оно - царь напитков. В нем много пользы для людей, но его грех больше его пользы. Мудрому нужно пить так, чтобы его вкус был больше греха..."

Хайям и в стихах дает совет на этот счет:
Ты к вину пристрастился, так пей с мудрецом
Или с резвым юнцом, что приятен лицом.
Пей нечасто. Пей мало. Пей втайне от прочих,
Чтоб не слыть ни пропойцею, ни гордецом.
(Пер. И. Евсы)

В "Науруз-наме" есть и "Слово о свойствах красивого лица", перекликающееся с теми стихами, в которых воспевается красота женщины и юноши. В этой главе Хайям утверждает, что красивое лицо - счастье не только для его обладателя, но и для тех, кто смотрит на такое лицо: "Говорят, что счастье хорошего лицезрения имеет такое же влияние на состояние людей, как счастливое сочетание светил на небе. <...> Пророк,- мир над ним! - сказал: "Требуйте все, что вам нужно, у красивых лицом"".

Лишь к концу жизни Хайям вернулся в родной Нишапур. Тяготы последних лет отразились в стихотворениях, призывающих к осторожности и замкнутости. Считается, что Хайям обошелся без семьи и детей. По словам Ал-Байхаки, в конце жизни Хайям "имел скверный характер и был скуп", "был скуп в сочинении книг и преподавании". А иранский исследователь Р. Дашнаки писал: "Омар Хайям был человеком. Не нужно делать из него ни пьяницу, ни ловеласа в стиле французских романов. Он был таким же, как все мы: порой мерз и голодал, порой жил прекрасно, много думал и много работал".

Однако если с трактатами Хайяма знакомы преимущественно специалисты, его поэтическое творчество - поистине народное достояние. "Рубаи" - в переводе с арабского - буквально: учетверенный. Это собственно персидская форма поэзии, появившаяся в IX веке. По словам Артура Арберри, метр рубаи не совпадает ни с одним из метров, к которым обращались арабские поэты.

Шамс-и Кайс пишет о рубаи следующее: "И благородные и простолюдины были потрясены этой формой; и грамотные и безграмотные полюбили ее в равной мере; и аскет и развратник пользовались ею; она понравилась и набожному и грешному; люди, лишенные слуха, неспособные отличить стиха от прозы, не подозревавшие о существовании метра и ударения, танцевали, распевая рубаи; глухие, не способные отличить звука трубы от крика ишака, люди с мертвыми сердцами, удаленные на тысячи миль от наслаждений звуками струн лютни, были готовы продать свои души за рубаи. Многие из девиц, заточенных в гаремы, из-за любви к рубаи разбили на кусочки двери и стены своей невинности; многие из матрон из-за любви к рубаи навек потеряли покой".


Наиболее очевидные особенности рубаи - спонтанность и актуальность. Как правило, в первом бейте (двустишии) дается посылка, а в третьем полустишии второго бейта - вывод, закрепленный афористической сентенцией четвертого полустишия. Даже любовные темы в рубаи раскрываются не столько через эмоции, сколько посредством философских раздумий и медитаций. Жанр рубаи стал широко известен именно благодаря тому, что в нем писал стихи Омар Хайям. Он же и довел эту поэтическую форму до совершенства.

Исследователи на протяжении всего "хайямоведения" задавались вопросом, какие же рубаи принадлежат собственно Хайяму, ведь свод четверостиший, написанных его рукой, так и не был найден. Столетиями его стихи собирались в сводные списки (рубаияты). При переписывании текстов были неизбежны искажения и ошибки. Рукописи ветшали, и рассыпавшиеся отдельные листы могли быть вставлены внутрь книги, не на свои места. В рубаияты Хайяма попадали рубаияты других поэтов, потерявшие начало и имя автора, и впоследствии такой сводный текст воспринимался целиком как хайямовский. Иногда переписчик правил четверостишия, "облагораживал" их, иногда сочинял сам. Отдельный вопрос - чужие произведения, представляющие собой поэтический ответ на четверостишия Хайяма. Современник или поздний почитатель либо развивал или опровергал его мысль, либо пародировал ее. Естественно, чем чаще встречаются в разных источниках одни и те же стихи, тем больше вероятность их принадлежности Хайяму. Многие рубаи имеют несколько текстуальных версий. Поэтому, если составитель сборника был как-либо заангажирован, в своем отборе он тяготел к определенным стихотворениям и отбрасывал другие.

К произведениям Хайяма относили около пяти тысяч четверостиший, хотя ни одна из древних рукописей не содержала более 300-400. Русский востоковед В. А Жуковский в конце XIX столетия даже ввел определение "странствующие четверостишия" - их приписывали то Хайяму, то другим известным или анонимным авторам. Так, многие тексты приписываются наряду с Хайямом Ибн Сине и ат-Туси. Принципы определения авторства были самыми разными. Жуковский предложил считать подлинными лишь те рубаи, которые относят к Хайяму древнейшие исторические сочинения, XII-ХIV веков,- таковых четверостиший оказалось всего шесть. В начале XX века датский иранист А. Кристенсен предложил довольно спорный критерий атрибуции: искать четверостишия, содержащие имя Хайяма, их было двенадцать. Через двадцать три года датчанин, правда, предложил другой способ: сличение самых древних из известных рукописей - в том числе из собрания Оксфордского университета, Британского музея, Национальной библиотеки в Париже, Берлинской библиотеки. Так были признаны 121 рубаи. Дальше - больше, вышеупомянутый Свами Говинда Тиртха в 1941 году опубликовал одну из лучших в истории хайямоведения работ, "Нектар Милости", где привел более тысячи рубаи, с подробным указанием источников, в которых они встречаются.

Кроме того, нет точного представления, в каком виде поначалу бытовали рубаи Хайяма. Существует версия, что они исполнялись устно, даже напевались. Разнообразие вариантов трактуют как свидетельство их первоначальной изустности. Некоторые авторы последующих поколений цитировали его строки в своих работах, иногда "от противного", как образцы крамольных взглядов Хайяма. Наличие множественных версий одной темы, стихотворений, очень близких по содержанию, советский востоковед Е. Э. Бертельс объяснял, в частности, следующим образом. Подвергаясь опасности со стороны фанатичных богословов, Хайям писал "на клочках, обрывках бумаги", а затем читал за кубком вина друзьям. И вот эти, скажем, пять друзей, придя домой, записывали тексты по памяти, естественно, с некоторыми отклонениями, а при позднем собирании эти варианты принимались за отдельные четверостишия.

Среди составителей сборников четверостиший Хайяма известен писатель XV века Яр-Ахмед Табризи, который назвал свой труд "Тараб-ханэ" ("Дом Радости"). Многие стихи великого поэта дошли до нас только благодаря ему. Лучшим собранием рубаи является Бодлеанская рукопись (1460 год), которой пользовался первооткрыватель Хайяма для Европы - английский поэт Эдвард Фитцджеральд. Она была составлена в Ширазе и содержит 158 рубаи. В 1859 году Фитцджеральд издал около ста четверостиший в переводе с персидского. Однако, как отмечают Ш. 3. Султанов и К. 3. Султанов, до него Хайяма пытался переводить на немецкий язык Хаммер-Пургшталь, опубликовавший 25 четверостиший, а на французский - Гарсен де Тасси. Однако эти переводы не привлекли к себе внимания. В специальной литературе имя Хайяма-поэта появлялось и ранее: его упомянул Томас Хайд в "Истории религии древних персов" в 1700 году. Фитцджеральдом в книге, включавшей также биографический очерк "Омар Хайям - персидский астроном и поэт", был создан образ восточного мудреца, в юности - гедониста, в зрелом возрасте - разочарованного скептика, в старости - мистика. Кроме Бодлеанской рукописи, английский поэт пользовался копией другой древней персидской рукописи "Рубайята" - из библиотеки Бенгальского азиатского общества. Особого успеха эта поэма (а именно такое впечатление производил перевод, достаточно вольный, в котором фрагменты мыслей были сгруппированы в виде восточной поэмы) поначалу не имела, и ее даже вынужден был защищать Данте Габриэль Россетти, а также писатель и исследователь Ричард Бартон. Однако вскоре "Рубайят" стал невероятно популярен. Фитцджеральд подготовил пять различных редакций перевода, а до конца ХГХ столетия его Хайям переиздавался 25 раз. Сам автор называл свой труд "своеобразным видом литературного метемпсихоза", подразумевая верную передачу духа персидского текста при "переписывании", как он выражался, оригинала на английский.

В 1967 году был издан перевод "Рубайята", выполненный Робертом Грейвсом в сотрудничестве с поэтом-суфием и ученым Омаром Али-шахом. Работая с манускриптом, который хранился в семье Али-шаха с XII века, Грейвс и Али-шах постарались опровергнуть материалистическую интерпретацию "Рубайята", заданную Фитцджеральдом.

Первые русские переводы стихотворений Омара Хайяма появились в России в конце XIX века - самая ранняя публикация датируется 1891 годом, когда "Вестник Европы" напечатал 16 стихотворений в переводе В. Величко (всего им было переведено 52 четверостишия). Первые переводчики передавали рубаи разными по величине стихотворениями, чаще всего восьмистишиями, но иногда вплоть до 16-ти строк. Рифмовка осуществлялась по правилам русского стихосложения.

А в 1901 году К. Герра (под этим псевдонимом выступил поэт и музыкальный критик К. Мазурин) была опубликована книга "Строфы Нирузама". В предисловии К. Герра сообщал, что он издает старую и дефектную рукопись стихов персидского поэта из Хорасана, которая случайно попала к нему в руки во время путешествия по Востоку. По словам К. Герра, читателю была представлена русская публикация старой восточной рукописи стихов некоего Нирузама - хорасанского стихотворца X века. Современники проявили живой интерес к стихам восточного поэта - сборник включал 168 стихотворений, которые издатель назвал строфами. Однако в имени Нирузама был зашифрован перевертыш фамилии издателя - Мазурин, и критики сочли сборник искусной литературной подделкой, сочинениями Мазурина, стилизованными под Саади и Хафиза. Разгадали загадку этого издания спустя многие десятилетия 3. Н. Ворожейкина и А. Ш. Шахвердов, идентифицировавшие в "строфах Нирузама" 110 рубаи Омара Хайяма и доказавшие, что основу публикаций К. Герра действительно составила одна из рукописей Омара Хайяма. Внук Константина Митрофановича Мазурина, проживающий в Париже Константин Константинович Мазурин утверждает, что это была не мистификация, а первый в истории русской литературы опыт отдельного издания переводов стихов Омара Хайяма.

К. Бальмонт первым из переводчиков стал передавать произведения Хайяма четверостишиями. А в 1916 году появилось первое солидное художественное издание, имеющее научную основу Книга "Персидские лирики X-XV веков", представлявшая русскому читателю творчество восьми поэтов, была подготовлена академиком Ф. Е. Коршем и отредактирована после его смерти и опубликована известным иранистом, арабистом и одним из основоположников украинского востоковедения А. Е. Крымским (кстати, Лев Толстой упоминал, что "изучал Коран по Крымскому"). Агатангел Крымский обратил внимание, в частности, на следующее: "В X столетии литературный обычай еще вполне позволял поэтам неподдельную эротику, неподдельную гедонику а далее понемногу в литературе укоренилась довольно лицемерная привычка - писать о немистической человеческой лирической жизни так, чтобы стихи не слишком шокировали богобоязненных людей. Писать так, чтобы богобоязненные люди могли понимать даже самую грешную гедонику и разнузданную чувственность как аллегорию, как высокую набожность, выраженную в мистической форме... Последствием этой традиции стал тот факт, что мы часто не имеем ни малейшей возможности определить, как нужно понимать того или иного поэта,- тем более что сами суфии легко причисляют любого к своему лагерю".

Последующие два десятилетия, до 1934 года, отмечены лишь двумя публикациями переводов Хайяма - И. Тхоржевского и А. Е. Грузинского. В середине 1930-х появились переводы Л. С. Некоры, С. Кашеварова, О. Румера. Если не считать "Строф Нирузама", представивших творчество Омара Хайяма анонимно, в переводах-вариациях, то первый сборник русских художественных переводов Хайяма выпустило издательство "Academia" в 1935 году, когда в Советском Союзе проходил III Международный конгресс по иранскому искусству и археологии. А в 1972 году главная редакция восточной литературы издательства "Наука" провела конкурс на лучшие переводы Омара Хайяма, победителем которого был признан Г. Плисецкий. Результатом этого конкурса стало издание в 1972 году книги "Омар Хайям. Рубайят" - 450 четверостиший, в большинстве своем не переводившихся ранее на русский язык.

Настоящее издание в основном составили недавние переводы Ирины Евсы. Работа И. Евсы - отменного художественного качества, а кроме того, говоря словами Лео Яковлева, "переводы его (Хайяма.- Н. Б.) четверостиший, выполненные женщинами, в которых Природой изначально заложена великая стратегия жизни, могут достигать высочайших степеней проникновения в духовную Вселенную Хайяма".

Таким образом, ряды переводчиков Омара Хайяма на русский язык активно пополняются. По словам 3. Н. Ворожейкиной и А. Ш. Шахвердова, "переводы-парафразы, переводы-импровизации полностью уступили место переводу-интерпретации, переводу-исследованию". К нынешнему моменту многие хайямовские рубаи имеют пять-шесть, а самые популярные насчитывают до десяти-пятнадцати стихотворных интерпретаций. Точные переводы порой очень похожи между собой, а адепты творческого подхода дают красивую, но достаточно произвольную трактовку. Поскольку в 1959 году был опубликован подстрочник, переводы стали множиться в геометрической прогрессии вплоть до того, что некоторые из них утратили связь с подлинником и стали восприниматься как совершенно новые хайямовские стихотворения.


Попытки истолковать рубаи предпринимались неоднократно. Э. Фитцджеральд сосредоточился на материалистической трактовке. Иранский исследователь Мухаммад-Али Фуруги считал Хайяма прежде всего правоверным мусульманином, а потом уже суфием, чьи взгляды, однако, не выходят за рамки ортодоксального ислама. В суфийском духе толковал рубаи Хайяма его французский издатель Николя, а позднее - В. А. Жуковский, Свами Говинда Тиртха. С этой точки зрения, поэтическое творчество Хайяма нельзя понимать буквально. Он говорит метафорами и аллегориями. Джаннат Сергей Маркус, исламский культуролог, приводит слова профессора Чарльза Хорна: "Для многих жителей Запада будет неожиданностью узнать, что в Персии нет споров относительно стихов Омара и их значения: автор почитается как великий религиозный поэт. Восхваление им вина и любви представляют собой классические суфийские метафоры: под вином понимается духовная радость, а любовь - восторженная преданность Богу…".

Действительно, у Хайяма немало и специфических суфийских образов, один из них - "зеркала ржа" в рубаи, построенном на контрасте человеческих качеств:
Мы - веселья источник и пожар мятежа.
Справедливости корень и коварство ножа.
Совершенство и низость, очищенье и грязь.
Мы - и чаша Джамшида, мы - и зеркала ржа.
(Пер. И. Евсы)

Для суфия - при каждом вспоминании Бога с зеркала сердца счищается ржавчина (Джамшид - легендарный царь древнего иранского эпоса, обладавший чашей, в которой отражался весь мир).

И в интернетском Живом Журнале дискутируют, совпадали ли поэтические высказывания Хайяма и его реальная жизнь: "Вообще-то Омар Хайям, будучи верующим, алкоголь не употреблял. "Вино" в его стихах - это "размышления", "медитации". "Пью с умом" не значит пьет в меру, а "пьет" размышляя, "опьянение" - состояние божественного транса, соединения с Богом. "Святоша и трезвенник, занят собою" - человек, живущий в рамках повседневности, не думающий о Боге, не стремящийся к истине, знанию или механически соблюдающий религиозные правила и обряды".

Не факт... Хайям, конечно, суфий, а в суфийской лирике, по традиции, опьянение и любовь к женщинам были фигуральным обозначением единения с Господом. Вопрос только в том, насколько тщательно Хайям соблюдал эту традицию. Сторонникам суфийской многозначности рубаията противостоят те, кто считал Хайяма проповедником гедонизма. Но есть и другие. Образ Хайяма-гедониста и тотального жизнелюбца был совершенно не близок Г. К. Честертону. В своей статье "Омар Хайям и священное вино" он говорит, что "эта великая книга нанесла сокрушительный удар общительности и радости. <...> Плохо не то, что Хайям воспевает вино,- плохо то, что он воспевает наркотические свойства вина. Он призывает пить с горя. Для него опьянение закрывает, а не открывает мир. Он пьет не поэтически, т. е. не весело и не бездумно. Он пьет разумно, а это ничуть не поэтичней банковской сделки и ничуть не приятнее слабительного". И это говорится о поэте, один из сокровеннейших стихотворных посылов которого - не принимать на себя горе. Не горевать, не отчаиваться. Кроме того, глядя на Хайяма с узкохристианской точки зрения, Честертон отказывает поэту в признании человеческой личности и человеческой воли. (Что же в таком случае значат строки: "Будь, чем хочешь: вином, утоляющим жажду, / Или жаждой, что в нас порождает оно"? Ведь насколько шире здесь иносказательное толкование "вина".) Лишь слепая власть Бога якобы довлеет над человеком. По мнению Честертона, Августин или Данте не согласились бы с таким подрывом веры в человека. (Почему-то кажется, что Данте нашел бы общий язык с Хайямом.) Кроме того, английский писатель упрекает Хайяма в том, что он неправильно понимает радость. Эта мысль тем более обескураживает, поскольку радость непроизвольна и не имеет четких критериев: нельзя радоваться правильно или неправильно - то же касается и ее понимания. Конечно, общепринятые радости могут не радовать, если, скажем, нечиста совесть. А "вино" и "любовь" - это действительно в большей степени аллегории, собирательные пункты значений, ибо четверостишие лаконично. Не вдаваясь в собственно христианский взгляд на вещи и в сокровеннейшее упование христианина: "Да будет не моя воля, а Твоя, Господи!", вспомним, что порицаемый Честертоном образ мыслей - только часть воззрений Хайяма. Разве не ему принадлежат слова о том, что наша жизнь - лишь краткий миг, поэтому необходимо радоваться, а не терять времени на уныние. Ставя Хайяму в вину такой оксюморон, как "безрадостная погоня за наслаждением", Честертон ловит его на эпизодическом мотиве "мир движется впустую...". Но ведь кому, как не Хайяму, с его проницательностью ученого, было понятно - что не впустую. Просто мир не может быть однозначен. И то, что Честертон в последних фразах своей статьи противопоставляет христианское "Пей это вино - кровь Мою Нового Завета, за вас проливаемую" мудрости Хайяма, в значительно мере взращенной на древнегреческом язычестве, равносильно гордыне крестоносцев, считавших, что их правда самая правдивая. Возможно, столь категоричный подход объясняется тем, что английскому писателю не были известны многие хайямовские четверостишия, опубликованные позднее. Оппонентом Честертона в воображаемой дискуссии мог бы стать Парамахамса Йогананда. Как было сказано в начале, самые разнообразные учения и религиозные влияния имели место во времена Хайяма: звездопоклонничество и огнепоклонничество (зороастризм), а также иудейская вера, христианство и древнеиндийские мистические учения. Идейно-теоретическая основа суфизма многое восприняла, в частности, из мистических верований Индии. Утверждая, что в основе великих религиозных традиций как Востока, так и Запада лежат принципы и техники йоги (даже если они и не называются так), Парамахамса Йогананда в своем произведении "Вино мистики. Духовный взгляд на "Рубайят" Омара Хайяма" произвел соответствующие толкования. По его словам, "несомненно, за всю историю человечества ни один другой поэт не снискал такой чрезвычайной славы при абсолютно неверном понимании его произведений". Вот один из образцов трактовок Йогананды:

Рано утром я слышу призыв кабака:
"О безумец, проснись, ибо жизнь коротка!
Чашу черепа скоро наполнят землею.
Пьяной влагою чашу наполним пока!"

ГЛОССАРИЙ

Утро - рассвет мудрости, первые попытки разгадать тайну жизни.
Призыв - интуиция души.
Кабак - святилище внутреннего безмолвия.
Череп, наполненный землей - смерть.
Наполнить чашу влагой - исполниться осознания.


ДУХОВНАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ

"Я еще не вполне проснулся от спячки материалистического невежества и еще дремал на заре пробуждения мудрости, когда услышал голос интуиции. Моя душа взывала из святилища внутреннего безмолвия: "Оставь безумные мирские взгляды! Лелей ростки истинной мудрости! Наполни чашу сознания пьянящей влагой божественной радости, пока твоя нынешняя жизнь не закончилась и череп не наполнился землей".


ПРАКТИЧЕСКОЕ ПРИЛОЖЕНИЕ

Когда человек еще не проснулся, но уже начинает ощущать духовное вдохновение, внутренний голос души побуждает его стряхнуть дрему, серьезнее относиться к мыслям о цели жизни и быть практичным: пока жизнь не подошла к концу, наполнить сознание истинным счастьем - божественной радостью.

Внутренний голос здравого смысла часто выводит человека из ментального оцепенения, побуждая собраться с силами и направить их на осуществление главной цели жизни. Однако человеческая природа такова, что, даже услышав этот голос, большинство людей год за годом продолжают влачить полусонное существование - пока не осознают, что жизнь подходит к концу.

Не оказавшись на пороге смерти, никто не хочет предпринимать решительных шагов для наполнения чаши своего сознания пьянящим вином духа, не решается пить этот эликсир, утоляющий жажду души, стремящейся к самому важному в жизни. День за днем следует с открытым сердцем пить обретенное вино сокрытого бочонка божественной радости.

Как тут не вспомнить Рабле с его оракулом Бутылки? Вообще же образные параллели напрашиваются сами собой нередко. Например, мотивы кругооборота материи в природе и бренности человеческого существования. Мысли такого рода вложены Шекспиром в уста Гамлета, рассуждающего на кладбище о том, что нет никаких помех "вообразить судьбу Александрова праха шаг за шагом, вплоть до последнего, когда он идет на затычку пивной бочки? <...>

Истлевшим Цезарем от стужи
Заделывают дом снаружи.
Пред кем весь мир лежал в пыли,
Торчит затычкою в щели".
(Пер. Б. Пастернака)

У Хайяма этот мотив превращения человека в глину для дальнейших странствий в вещном мире варьируется в нескольких рубаи, скажем, в таком:
Этот старый кувшин на столе бедняка
Был всесильным визирем в былые века.
Эта чаша, которую держит рука,-
Грудь умершей красавицы или щека...
(Пер. Г. Плисецкого)

А слова Лаэрта во время похорон Офелии: "Пусть из ее неоскверненной плоти / Взрастут фиалки!" Кажутся почти буквальным переводом строк Хайяма "Не раздави в лугах невинную фиалку, / Что родинкой была на девичьей щеке". Правда, чувствуется, что в некоторых стихотворениях у Хайяма речь идет не столько о круговороте материи, сколько о перевоплощении души, о новом рождении - в индийской традиции.

Интересно, что некоторые четверостишия Хайяма подобны пейзажным зарисовкам, а изредка можно столкнуться даже с босхоподобной живописью:

* * *
Зри, око, пока не ослепло, могилы средь гулких ручьев,
Мир, щедро удобренный пеплом и полный греха до краев,
Правителей гордые клики, сокрытые в недрах земли,
И луноподобные лики в недремлющих ртах муравьев.
(Пер. И. Евсы)

Собственно, вечные темы и мотивы вообще афористичны. "Ты говоришь, вино горчит? Ну что же, / В нем - истина. Она всегда горька" - что это как не in vino Veritas, кочующее от латинян вплоть до Блока и далее. Или "Мне известно, что мне ничего не известно..." - привет Сократу.

Обращения к виночерпию или к кравчему тоже идут из античной поэзии, посему хайямовское "Эй, кравчий! Принеси вина..." пополняет эту коллекцию образов. Но символизм такого определения порой гораздо шире: "Небесный Кравчий, Чьи уста окрасили рубин, / Лишь тех печалью не вскормил, кого не возлюбил". В другом случае он называет Творца "Предвечный Художник", а то и "кукловод". Строкам

Мы влюблены, восторженны, пьяны.
Молясь вину, не чувствуем вины.
Земные узы сброшены: отныне
Мы в дом Творца на пир приглашены.
(Пер. И. Евсы)

созвучно тютчевское "Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые! / Его призвали всеблагие как собеседника на пир...". И, пожалуй, это один из тех случаев, когда символика вина у Хайяма наиболее прозрачна для высокой трактовки.

В произведениях современных авторов тоже достаточно перекличек. Например, выяснению отношений с Богом посвятил многие свои стихотворения Дмитрий Быков.

А у чешского писателя Богумила Грабала есть фраза: "Только когда мы совсем раздавлены, из нас выходит самое лучшее". На сей счет Хайяму известно следующее: "Покуда не истопчешь всех дорог, не выйдет ничего. / Покуда не омоешь кровью щек, не выйдет ничего..." или "Как нужна для жемчужины полная тьма, / Так страданья нужны для души и ума...".

И то, что на первый взгляд полностью противоположно несчастью, неподдельное восхищение ближайшим и доступным - чувствуют и Леонид Аронзон (у которого в этом стихотворении тоже есть соловей): "Мне все доступны наслажденья, / коль всё, что есть вокруг,- они...", и Омар Хайям:

Разорвался у розы подол на ветру.
Соловей наслаждался в саду поутру.
Наслаждайся и ты, ибо роза - мгновенна.
Шепчет юная роза: "Любуйся! Умру..."
(Пер. Г. Плисецкого)

Ценить мгновение, с разной, разумеется, динамичностью и прямотой образов, умеют оба. Аронзон, например, в открытии: "Что счастливее, чем садом быть в саду и утром - утром..."; в стихотворениях "Боже мой, как всё красиво!", "Красавица, богиня, ангел мой..." - и Хайям в строках: "Нежным женским лицом и зеленой травой / Буду я наслаждаться, покуда живой!".

Что есть поэзия Хайяма? Откровение? Завещание? Не исключено, что в "противоречиях" Хайяма, его протеистичности - своеобразная "полифония", призванная отразить как добро, так и зло, показать, что и сущее, и взгляд на него - множественны, неисчерпаемы. С другой стороны, парадоксальна редкостная свобода духа в этих построенных на контрасте четверостишиях - даже когда речь идет о зависимости от судьбы и Творца.

Возможно, что Путь Хайяма, его тайное учение еще предстоит интерпретировать посвященным:

Один с мольбой глядит на небосвод,
Другой от жизни требует щедрот.
Но час придет, и оба содрогнутся:
Путь истины не этот и не тот.
(Пер. И. Евсы)

Но, думается, мыслящему - достаточно того, чем одаряет самое непосредственное впечатление от его насыщенных четверостиший.