Все о латвийском поэте Янисе Райнисе

 Всё о Янисе Райнисе
Беркенеле

БЕРКЕНЕЛЕ. Дом поэта
 Беркенели (латыш. Birkine;i или латыш. Ber;enele) - посёлок в Калкунской волости Даугавпилсского района. Население: 80 жителей (2005). Находится примерно в 6 км от центра Даугавпилса.
 
 

С 1872 по 1881год в арендованной его родителями полуусадьбе в Беркенелях проводил своё детство поэт Райнис. С тех пор сохранилось жилое здание полуусадьбы (отреставрировано в 1990-е годы; в нём действует дом-музей Яниса Плиекшанса (Райниса), хлев, ледовый погреб и клеть. Также в посёлке есть лютеранская церковь (1830 г.)
Ян Райнис родился в семье арендатора имений - его отца Кришьяна Плиекшана.

 
Мать Райниса увлекалась ткачеством и даже участвовала в выставках.
 
 
Переезд! Опять переезд. И первая в жизни разлука. Семья разделяется. Мать остается хозяйкой в Рандене, при ней и двухлетняя Дора. Кришьянис Плиекшан, Лизе и Янис перебираются в новый дом. Это недалеко. Версты две с небольшим нужно проехать вдоль берега, по большой дороге, до Земгальской Гривы. Этот городок Курляндской губернии заглядывал через широкую Даугаву в окна Динабурга, относившегося уже к губернии Витебской. Старый мост, соединявший берега реки, был границей. С прохожего здесь брали мзду: копейку. За что? Да так, ни за что; кто-то бочком-бочком норовил прошмыгнуть даром, - нет, брат, шалишь!.
 Грива по-латышски - речное устье. Земгальская Грива – то место, где впадает в Даугаву речка Лауце. Тут рядом немецкая школа, в ней Лизе училась, в нее, Бог даст, со временем постyпят и Янис, и Дора. Когда едешь из Рандене, через речку переезжать не нужно. За школой повернуть направо, дорога сама поведет, через Калкуну, то приближаясь к речке, то удаляясь от нее. Еще поворот; вот и белая церковь, и гос­подское кладбище. Дальше тянется аллея, высоченные липы и вязы - прямой путь к барской усадьбе Беркенеле. Хозяин здесь теперь - Кришьянис Плиекшан. Кто бы мог подумать! Сравнялся... почти сравнялся с немецкими баронами: именно им, их предкам принадлежала эта аллея, эта усадьба. «А вон там, - указывает отец хладнокровно на каменное невысокое строение, - по ихнему приказу секли нашего брата до крови».
Аллея была длинная, в четверть километра. Внутри, под кронами, и в разгар дня были сумерки. Такие же старые могучие деревья окружали усадебный двор, в их тени дом, одноэтажный с фасада, смотрелся довольно угрюмо. И тем внезапней с другой стороны отворялась взгляду совсем другая картина. Дом, превращаясь тут в двухэтажный, оказы­вался на гребне крутого холма. Внизу курчавились сады, расстилалась по-южному живописная долина, вдали замыкавшаяся новыми холмами; дальше виднелись леса, рощи, где-то возле горизонта протянулась игрушечная издали железная дорога.
 
 

Реки здесь не было. Был зато пруд, мочила для льна, большой старый сад, а еще дальше - озеро.

Отец был занят с утра до ночи, да и ночевал часто не дома. Мальчик с момента переезда оказался на попечении старшей сестры. Она сделается и его первой учительницей.
Деды Райниса со стороны и отца, и матери смолоду были грамотеи. Причем в тех местах и в те времена (начало девятнадцатого века) они не были исключением. По церковным книгам можно видеть, что из числа их ровесников к моменту конфирмации читать и писать умел каждый второй, в списках против их имен стояли две буквы: «у.г.» - то есть «умеет грамоте».
 
 
Кришьянис Плиекшан окончил приходскую школу. Учили там читать и писать по-немецки. Уже в молодые годы отец Райниса знал кроме родного еще три языка: немецкий, русский, литовский. Мать, Дарта Плиекшан, говорить умела на тех же языках, а читать, кажется, только по-латышски. Когда сын уедет в Ригу, он к сестрам и отцу будет обра­щаться в письмах по-немецки, а к маме-всегда и только по-латышски. Литва была рядом с местами, где росли отец и мать Райниса. В Лит­ву, например, ездили покупать поросят, - там они были дешевле. Без немецкого нечего было и думать преуспеть в делах. Русский - официальный язык империи - следовало употреблять в судебном присутствии, на рынке, в Риге и Витебске, просто на бопьшой дороге, - чтоб тебя не обвели вокруг пальца.Польский, белорусский, латгальский тоже понадобятся в новых местах и будут освоены по мере надобности. Крестьянин никогда не станет запоминать слова, которые ему не пригодятся сегодня-завтра. Только острая нужда может заставить его сделаться полиглотом. Многоязычен был мир вокруг, и это-то побуждало самых смекалистых, самых талантливых и еще: самых свободных, то есть небедных латышей, обзаводиться полудюжиной языков и наречий. Они были вроде связки ключей, открывающих запечатанные входы; без них торкнешься туда, ткнешься сюда, - везде тупик.
 
 
А любили-то они свой врожденный, материнский язык. Звуки, пришедшие то ли вместе с материнской песней, то ли раньше, до нее. Как долго и вкусно тянутся долгие гласные, как коротки краткие! Как звенят в родном языке звоны, как листья шуршат, шебуршат и шушука­ются, как громыхают громы, как умеет слово вместе с тобой, человеком, всхлипнуть и вздрогнуть! Ни от одного из чужих слов не становится сладко во рту или солоно или горько - хотя ничего еще не съедено, не попробовано на язык, кроме самих слов: «салдумс», «сала», «ругтума». ...Лизе к восемнадцати годам была девушкой образованной, а не просто «умеющей грамоте». Она не только говорила по-немецки, но и писала без ошибок, точно, дельно и несколько сурово (но и не без юмора) выражая свою мысль. В школе она читала и по латыни, изучала историю – и  потчевала своего семилетнего братца рассказами о древних богах и героях, греческих и римских. Латышская грамота была ей тоже известна, но Янису поначалу ее не досталось. Хозяйских детей принято было с первых шагов учить по-немецки, и Лизе взялась за дело именно так, как было принято. Райнис со временем напишет о Лизе: «То была прекрасная и благо­родная душа, пламенно желавшая творить добро, но не знавшая путей к этому, наивная девушка, опытом суровой жизни приученная к испол­нению долга и не позволявшая себе ни малейших сомнений».

Итак, Янис оказался после переезда в Беркенеле в полном распо­ряжении сестры, отданный на милость ей и ее любви, - а любить она умела, как выяснилось, только деспотически, так, как и ее самое любили.

Полем битвы сделались азбука, грамота, письмо, книга. Лизе появлялась перед младшим братом как олицетворение сурового долга. Голубенькими неуступчивыми глазами навстречу ей глядела естест­венная, еще никем не оспоренная свобода.

Райнис объясняет (из своего взрослого будущего): Джек, он же Янис, он же Жанчик отпихивал протянутую ему книгу потому, что был убежден - его отрывают от настоящего дела! Дело-то - вот оно: жизнь. Лес, пруд, сад, песни гуда Недзвецкого, игра. От всего настоящего, живого его за руку волокут к чему-то выдуманному и скучному и притом, кажется, не совсем настоящему, не совсем живому.
Азбука была немецкая. Слова были немецкие. Чужие слова жестче, строже своих. Нет в них домашней приветливости, а есть что-то от накрахмаленных воротничков, в которых торчат красные шеи самых важных, деревянных от немолодости гостей.
 

В записях, отрывочных воспоминаниях из времен детства у Райниса многократно повторяется: «Меня не били». «Не секли». «Ни разу не сечен». И - на какой-то из сотен страниц - вдруг: «Розги единственный раз».
Дора, младшая сестра Яниса, запомнила двенадцатилетнего брата стройным, ловким, румяным, с голубыми сияющими глазами. Она люби­ла вспоминать: школьник приседает, семилетняя сестренка взбирается ему на плечи и - «начинается дикая скачка! Мальчик вихрем проносится, перескакивает через ограды и канавы, а девчушка визжит от невы­разимой радости и от страха; целая свора собак мчится за ними по пя­там...»
 

Да, это он носился «сломя голову», «не признавая никаких пре­пятствий». А иной раз забирался на чердак и затихал надолго.
В том самом Беркенеле в старом доме пространство между крышей  и потолочным перекрытием было разделено только печными трубами. Когда-то здесь были перегородки, кладовки, закуты. И в одном из них Янис обнаружил целую библиотеку старых книг, оставшихся от помещиков, прежних владельцев усадьбы. Большинство их было издано в самом начале девятнадцатого века или в конце прошедшего, восемнадцатого. Выпросив у Лизе большую мягкую тряпку, Янис доставал очередной фолиант, сдувал частью пыль, а что не сдувалось, стирал, потом бессознательно гладил, проводил ладонью по старинному сафьяну переплета, коричневой или черной обложке с зо­лотыми тиснеными буквами названия.
 

Должна, должна была обнаружиться подобная библиотека в этой  жизни! Без нее не хватало бы чего-то, а с ней это отрочество обретает совершенную полноту.

Книги не сохранились. Остались они только в памяти мальчика, заглянувшего на заветный чердак впервые, должно быть, лет в три­надцать-четырнадцагь. Почему не раньше? Потому, что выбор главных, запомнившихся книг говорит о повзрослении.
Райнис вспоминал о хорошем подборе классиков, не уточняя, что это было: античные трагики? Шекспир, Вольтер в немецких переводах? Клопшток? Гердер? Гете?

Другие книги названы определенно.  «Об одиночестве», философское сочинение Георга Циммермана (скорее всего, четырехтомное лейпцигское издание знаменитой в свое время книги), «Макробиотика, или Искусство продлить человеческую жизнь» Хуфеланда, «Курс изящной словесности» Баттё.

(Г. Циммерман (1728-1795) – философ, литератор, медик, личный врач английского, затем прусского короля Фридриха Великого. «Об одиночестве» (заметим: слово, ключевое для Райниса) - название, открывающее список книг, обнаруженных мальчиком на чердаке. Кристоф В.Хуфеланд (1762-1836) - немецкий врач, ученый. Шарль Баттё (1713-1780)-французский философ, педагог.

    Жива была традиция семейного чтения. В час, когда семья собиралась за столом, Янису говорили: «Ну, что ты нам сегодня почитаешь?»

 

Кришянис Плиекшанс страстно увлекался лошадьми: тут была одна из сфер, где он мог потягаться с немецкими баронами. И тягался! Его лошади  выигрывали скачки, устраивавшиеся ежегодно в Земгальской Гриве.

А жажда справедливости заставит Плиекшана-старшего снова и снова ссориться с могущественными соседями, помещиками - в том числе и с теми, что сдавали имения ему в аренду. Он много потеряет на этом. Придется кочевать, потому что помещик не захочет продлить строптивому латышу аренду; судебные тяжбы, одна другой тягостней и бесконечней, нависнут над домом, а неудачный исход последней из них подтолкнет старого Кришьяниса к могиле.

Бунт, попытка победить и переродить «весь мир, погрязший в пороках и коварстве», - это выпадет на долю его сына.

 

Где-то за усадьбой было озеро (теперь его нет). Рассказывали, что там на дне лежат какие-то сокровища. Сокровища лежали, были там, конечно. И на дне. И на поверхности - солнечной рябью слепя. И по берегам Лауце. И мало ли где еще, - только поищи, даже не выходя из дома, на том же чердаке. Книги, которые он там проглатывал в одиночестве, - «Жа-ан! Ты где? Обе-едать!» - кричит не в первый раз сестра Лизе, но ей не отвечают, - книги внушали ему мечты непрактичные, идеальные, мало подходившие к его положению, слишком оторванные от реального, от отцовских и Лизиных забот.

Доктор медицины Хуфеланд - тот, спасибо, объясняет, что надоб­но есть, чего не надо, как чередовать труды и отдых, как двигаться, поддерживать и укреплять силы; это все дело. А вот Клопшток и Лафатёр, Ленау, Гете, Шиллер, Гёльдерлин - эти способны сбить юнца с панталыку. Не нужно бы ему так много читать: один вот так в Калкуне тоже начитался и спятил, хотел чересчур большого ума, ан никакого не стало, мозги вывихнул.
И вот что скажет в 1925 году шестидесятилетний поэт: «Все мое детство переполнено чудесными звуками и красками, всё словно бы купается в огромном море поэзии».

В итальянской Швейцарии, у озера Лугано, где жили политические эмигранты - Райнис и его жена, латышская поэтесса Аспазия, - он написал стихотворение «Запах перелога».

«Это было в Кастаньоле. Я проводил много времени на природе. Любил лежать на траве. Так, лежа на земле, я однажды почуял запах danckas, - это цветы такие. Они мне очень нравились в детстве, и там, на родине, в Беркенхегене, их было много. На чужбине я их не встречал. И вдруг-тот самый запах. Он вызвал в памяти детство, родину. «давно то было...» прозвучало в моей душе, и этот зачин, эти звуки легли в ос­нование всего цикла «Слова змей». Вся эта тетрадь - символ моих детских воспоминаний».

Запах полевого цветка, узнанный через тридцать лет,-и книга стихов, выросшая из этого. У нашего героя, как хотите, гениальное обоняние.
«Копокольный звон...»-повторено в записях дважды.
 
 
 
В январе 1880 года, уезжая в далекую чужую Ригу, Янис прислу­шивался с острым чувством разлуки к звону, раздававшемуся, как всегда гулко и мерно из-за милых знакомых лип. Теперь уж он окончательно расставался с домом - не на неделю, не на месяц. Он из детства уезжал, даже приблизительно не представляя себе, какая стена - крепче железной и каменной - отделит через несколько часов его первую жизнь от всех предстоящих.