Улица нашего детства

           На окраине приморского города по склонам гор дома теснятся, словно гнезда береговых ласточек. Где-то там, наверху выжженной южным солнцем сопки, находится улица моего детства. Ласточки и сейчас кружатся там, в звенящей синеве высокого неба, только нас на этой улице давно уже нет. Спустя годы улица кажется мне удивительно маленькой, а ведь когда-то она открывала нам целый мир. Изрытая дождевыми горными потоками, улица по весне нещадно колола наши быстрые босые ноги; но шло время, и к лету кожа на ступнях твердела и уже не причиняла беспокойства до самой глубокой осени.
             Мы были детьми первого послевоенного десятилетия. Земля здесь еще долго остывала после минувших сражений. Израненная искореженным металлом, поросшими травою воронками и траншеями, она  таила в себе невидимую смерть. Прошедшая война жила памятью взрослых, которая будила их по ночам, заставляя снова идти в атаку  и умирать. Горя тогда хватило всем такой полной и бездонною мерой, что в народе сложилось твердое убеждение: эта война должна быть последней, а все остальное можно пережить и перетерпеть.
               Нам, детворе, война представлялась частью настоящей мужской работы, и мы продолжали ее в своих играх между “нашими” и “фрицами”. Фрицами быть никто не хотел, и тогда приходилось бросать жребий. Бывало, что в ход у нас шли настоящие, изрезанные осколками армейские каски и источенные ржавчиной части стрелкового оружия. Более всего ценились найденные штыки: наши узкие, четырехгранные и немецкие, похожие на длинные ножи. В силу малого возраста, мы едва ли осознавали, что их настоящие владельцы могли быть упокоены в земле где-то совсем рядом.
                Суровое время диктовало нам свои правила, и тогда среди мальчишек  более всего ценились физическая сила, смелость и преданность своей улице. Эти качества следовало постоянно доказывать в стычках с чужаками и во время наших походов в поисках новых военных трофеев. Это последнее было всегда сопряжено с большой опасностью. Неопытные мальчишки подрывались на молчавших до поры боеприпасах, калечились и гибли. Ушедшая война получала свои новые жертвы, а по городу плыли красные гробы с изуродованными телами наших сверстников. Это было, конечно, страшно, но страх оказаться трусом в своей среде был для нас еще сильнее. Все это продолжалось, несмотря на домашние порки и суровые запреты.
                Сегодня может показаться странным, но тогда среди нас на улице совершенно отсутствовало понятие национальности. Только спустя годы и став взрослым вспоминаю, что среди моих друзей был армянин Юрка, грузин Мишка, а самая красивая девчонка нашего района Кривой балки Наташка была гречанкой. Вместо национальностей нам больше помнилось, например, что дверь Юркиного дома была гостеприимно открыта для нас. Здесь главным местом всегда была кухня, где колдовала его мама Карина. Сквозь закопченные двери и клубы пара струился удивительный аромат. Сама хозяйка, грузная совершенно невероятных размеров ловко управляется своими полными руками и, поблескивая крупным бисером пота на круглом лице, еще успевает напевать и подмигивать нам своими большими темными глазами. Мы с Наташкой сидим рядом на кухне и томительно глотаем набегающую слюну. Наконец Юрка зовет нас к столу: сегодня здесь будет долма, маленькие голубцы, завернутые в виноградные листья.
                У моего друга Мишки отец работал часовым мастером на Сухумском шоссе. Во время войны он после ранения потерял ногу, и теперь у него был деревянный протез, который пристегивался к телу ремешками. Его отец, дядя Отари, часто шутил, что наверняка, скоро станет богатым, так как одноногие могут экономить на штанах. Он смеялся, но глаза его оставались грустными. У отца Мишки всегда были только одни брюки; умер он в 1965 году, но богатым так и не стал. Только все это было потом, а тогда мы могли часами смотреть как дядя Отари осторожно ковырял крохотным инструментом часовые механизмы, заводил  и внимательно слушал их тиканье. “Хорошие часы живут дольше людей”, - говорил он. Кто знает, может быть,  часы из его мастерской еще продолжают отсчитывать свое время.
             А с отцом Наташки, если уж сильно просить, можно было вечером выйти в море на настоящей моторной лодке и ловить на бездонной глубине серебристую ставридку. Как сейчас помню, его спокойное открытое лицо и сильные, покрытые бесчисленными шрамами руки. Для нас все здесь пахло соленым морским ветром и романтикой удивительных приключений. Только не они влекли нас сюда более всего. Виною тому была, конечно, сама Наташка, первая помощница отца в непростом рыбацком промысле. У Наташки черные вьющиеся кудрями волосы и удивительно синие глаза, в которых отражалось море. Она не ходит по земле, а просто танцует. Вот на мокром песке  узкий маленький след ее ног стирается набежавшей волной. Может быть, его и не было там, а она просто бежит по волнам, как настоящая таинственная Фрези Грант. Надо ли говорить, что все мы тайно друг от друга были влюблены в нее и всякими нелепыми способами старались привлечь ее внимание.
               Рядом с нашей школой на пригорке стояло разрушенное здание театра. Говорят, что его разбомбили сразу же, во время первых авианалетов на город. Эти развалины тянули словно магнитом и были самым излюбленным местом наших игр. Здесь, через полуразрушенные пролеты лестниц, можно было подняться на третий этаж и дальше, по узким бетонным перекрытиям, балансируя над пустотой, добраться до самых верхних помещений. Как-то раз, на самой середине этого перекрытия, предательски оглянулся  вниз, на Наташку, и от высоты у меня закружилась голова. Сильно качнувшись и хватаясь за воздух руками, все же успеваю присесть и удержаться. Помню громкий, испуганный крик Наташки. Дальше двигаться было нельзя: руки намертво вцепились в бетонную балку и не разжимались. Только спустя некоторое время, преодолев страх, добираюсь до верхних помещений. Кажется, что прошла уже целая вечность... Теперь можно было передохнуть и сделать главное: написать здесь, на стене рядом наши с Наташкой имена. Дорога обратно была уже легче и, оказавшись на земле, успеваю принять равнодушный и независимый вид. Теперь меня распирает смех, болтаю Наташке всякую чепуху и чувствую себя в этот день ее героем. Она все еще испугана и продолжает сердито выговаривать мне. Только глаза ее уже шептали мне совершенно другое: в них читался восторг и зарождающееся чувство. Тонкий, волнующий завиток волос у маленького розовеющего ушка, стесненное волнением дыхание и осторожный поцелуй, от которого почему-то снова кружилась голова.
                Потом время далеко разметает нас, а судьба будет жестока к обоим. Спустя годы, уже поседевшие, мы снова встретимся и придем к этому разрушенному зданию, ставшему теперь памятником той страшной войны. Тихонько постоим здесь и вспомним, что где-то там, наверху написаны наши имена.