Один человек, два стихотворения. Памяти Ю. Дудника

 Поэты рождаются в Руане, а умирают в Париже. Но это во Франции. У нас же певцы провинции редко покидают свои гнезда. Да и зачем?
   Кому, кроме них, известен, собственно, тот мир, в котором они живут, который очаровал их и раскрылся им?
   Каждая часть украинской земли - будь это Черкассы или Винница - имеет свою особую, драматическую судьбу, свой легко ощутимый, но трудно понимаемый характер. Единой Украина стала совсем недавно, до этого же веками различные ее области прeбывали под различными влияниями, чаще экспансионистскими, весьма далекими от их собственных традиций. Борьба этих традиций за выживание велась в каждом уголке по-своему, в плену весьма отличных обстоятельств. И все, что получилось в результате этой борьбы, сейчас напоминает, скажем, мозаику, где все фрагменты отделены друг от друга настолько заметными перегородками, что рассмотреть общую картину гораздо труднее, чем каждый фрагмент, взятый поодиночке.

 "Гении здесь рождались, как звезды в бочке, и свет от них шел разве что вверх" - так я когда-то обозначил себе суть творцов украинских  - пока - культур. Не культуры.

  Такой "звездой в бочке" был и мой крепкий друг -  Юрий Федорович Дудник, человек, необычайно тонко и глубоко чувствовавший окружающий мир, - но тот мир, полюсом которого были прежде всего Черкассы. Чем бы не был занят Юра - живописью, поэзией, математическими или этическими изысканиями, - все это так или иначе было связано с "черкасской мечтой", с "черкасским образом жизни".
  Если исходить из того, что одним из главных критериев, определяющих качество художественного произведения, есть степень спаянности его с окружающей средой, то многие из Юриных творений являются шедеврами.
 
 Сейчас мы совершим путешествие в неведомые сторонним (т.е.  нечеркасским) людям глубины черкасского микрокосмоса, двигаясь по строкам одного из таких шедевров - первого Юриного стихотворения, написанного им в 37 лет (ранее, насколько мне известно, мой друг стихов не писал). Каждую из строк мне придется комментировать, - это будет что-то вроде фонарика в руке экскурсовода, которому, как и автору, бесконечно дорог этот маленький и бескрайний черкасский мир. 

          "Две трети прошло сентября"
   Стихотворение было прислано мне в письме, датированном 20 сентября 1986 года. Обычно дату написания поэт проставляет внизу, да и то, если считает произведение достойным особого внимания. Юра выносит дату в первую строку. Почему?
  В каждом регионе существует своя межа между теплом и холодом. Черкассы - это Город при Реке. Город, не оседлавший Реку, не перешагнувший с одного берега на другой, а соседствующий с Рекой.
 
    "Две трети прошло сентября…" - черкасская межа между теплом и холодом - это пора, когда вода охлаждается настолько, что утренняя зорька - лучшее время рыбалки в летнею пору, перестает быть таковой. Теперь, встав рано, можно не спешить на реку, - можно сесть на веранде, взять чистый лист бумаги и пуститься в плавание вдоль берегов другой реки – реки времени.
  Поэтому навстречу нам естественно выплывает следующая весьма темпоральная строка: "Отникелирована луна". Заметим, что она, строка, фиксирует уже не только время года (металлической хладностью светила), а и эпоху написания (луна отникелирована как бампер американского авто периода просперити, то бишь процветания, в котором, по мнению Юры, Америка в середине 80-ых все еще пребывала) и заодно подводит к третьей, также темпоральной, но уже совершенно в черкасско-рыбацком смысле, строке - "Зорька? Не кормит дня."
 
  За окнами веранды каждого по-настоящему черкасского дома - сад: яблони, груши и обязательно - абрикосы. Старые дома - старые сады. Впрочем, на днепровских берегах плодовые деревья стареют быстро. Зимой они открыты холодным северо-восточным ветрам, дующим со степного полтавского берега. А летом их нещадно жгут лучи горячего, почти что южного, черкасского солнца. Деревьям негде скрыться - в Черкассах все плоско: ровная плоскость приподнятого правого берега, ровная плоскость  черкасского Подола (теперь залитая водой Кременчугского водохранилища) и, конечно, ровная плоскость текущей в море днепровской воды. Итак, в этом плоскостном мире сады стареют быстро; деревья подрезают, срезают, сажают новые, и поэтому в каждом по-настоящему черкасском дворе ранней осенью вырастает штабелёк "своих", "фруктовых" дров. Их покрывают сверху - возможно, уже ни на что больше не годным старым рыбацким плащом или куском рубероида, и из-под этой временной кровли тепло высвечиваются оранжевые кругляши - торцы спиленных веток и стволов. Третья строчка, описывающая все это, предельно лаконична:  "Покрыты оранжевые дрова…"
  Кроме яблонь, груш и абрикос почти в каждом черкасском саду есть виноградник. Конечно, Черкащина - это не Молдавия и, тем более, не Грузия. Но теплое дыхание юга долетает и сюда, и поэтому здешний люд считает своим долгом доказать и себе, и соседям, что вино из своей, дворовой лозы - это лучшее вино на свете. Оно рождается на твоих глазах, играет в стоящих огромных бутылях и пьянит задолго до того, как будет выпито. А пить его будут в разное время по-разному. Зимой, когда вечерний морозец навевает мысль о дружеской чарке водки, вина в бутылях почти не убавится. Зато весной, когда распахнется теплое небо и оттаявший ото льда Днепр начнет прогревать свою воду на отмелях и заливных лугах, - вот тогда-то вино дворовое потечет рекой. А зима - спрессованная долгими ночами и неясными мыслями о тайнах бытия - пролетит быстро. Поэтому:
              " в бутлях веселая кутерьма -
                не за горами весна."
  Но вот, кажется и все. Явное и понятное уже зафиксировано. Ось времени свернулась в виток спирали. Но внутри её - другая ось, ведущая к небу. И эту ось сомкнуть человеку труднее - рождение, жизнь, смерть. Здесь, в Черкассах, не верят в переселение душ - слишком много вокруг простора, чтобы надеяться на повторы.
  К тому же в Черкассах по ночам чересчур много звезд, - живущим на равнине не нужно задирать голову, чтобы рассмотреть их россыпь, - она начинается прямо от горизонта. А звезды, то исчезая, то появляясь в поле зрения вновь, при этом так неизменны и так далеки, что никаких надежд на земное воскрешение, да еще в иной личине, ни у кого не остается. Поэтому третий триплет, посвященный уже трудно смыкаемому циклу как своей, так и чужой жизни, начинается именно со звездной строки:
             "Тихо ушла звезда."
  Она, конечно, вернется, но сейчас ее уход напоминает о том, что где-то, возможно, в одном из соседних черкасских дворов, одновременно со звездой ушел кто-то другой, но уже безвозвратно. Кажется, сейчас в стихотворении должен появиться человеческий образ. Но этого не произойдет. Автор не хочет превращать поэзию в театр. Даже одного актера. Для финальной сцены достаточно… пса. Он вполне заменит человека, - у пса тоже есть пращур, и пес, как и человек, не любит выть по утрам  - в стартовую, оптимистическую пору земной жизни. Но пес все-таки завоет,  -  завоет потому, что этого требуют и обычай, и душа, потому, что нельзя не завыть, когда рядом с тобой, оставшимся жить потомком, уходит навсегда предок, пусть даже не твой. В тексте это все звучит так:
            "Правнук забытого пса
              штатно завыл. Холода."

  Думаю, что последняя реплика, состоящая из одного слова, это и есть ожидаемое в течение всего стихотворения появление человека. Это уже прямая речь автора, который, похоже, впервые позаботился о том, чтобы его поняли, наконец, без всяких комментариев - даже, те, кто не дышал вместе с ним черкасским воздухом зябким утром 20 сентября 1986 года.
             - Холода.
  Итак, начавшись с даты написания, стихотворение завершилось своим названием. Как видим, замыкание витка, даже казалось бы безвозвратно  бегущего осевого времени, возможно. Но это доступно лишь тем, кто умеет и любит грести против течения. Попробуйте теперь пропутешествовать этим путем сами:

                Две трети прошло сентября.
                Отникелирована луна.
                Зорька? Не кормит дня.

                Покрыты оранжевые дрова.
                В бутлях веселая кутерьма.
                Не за горами весна.

                Тихо ушла звезда.
                Правнук забытого пса
                Штатно завыл. Холода.



                20.09.1986

.              *                *                *

   Второе стихотворение написано вблизи уже не осеннего, а весеннего равноденствия. Но жизнь, несомая этим Юриным опусом, проистекает позже  - в оцепеневшем от своей перемоги лете, в ту пору, когда каждый день удивительно долог и каждая ночь удивительно коротка.
  Итак, короткая летняя ночь. И Апанапа. Таким симметричным словом Юра назвал часть побережья нижней Роси, омываемую ее старыми рукавами с дивными названиями - Обештын и Осаево озеро. В Апанапу наша компания, сложившаяся сразу после школы, в течение без малого двадцати лет отправлялась два-три раза на год, причем в середине каждого лета  - обязательно, -  порыбачить-поконтачить-пофутболить-поспорить - в общем, подопределиться в природе милой и среди себе подобных. Правда, к середине 80-ых наши апанапские съезды широким кругом происходили все реже и реже. Вполне возможно, что свое второе и последнее  стихотворение Юра написал под впечатлением того съезда,который, как он понял, был последним. Не помню точно, было ли это именно так.
  Поэтому пусть будет так, как это видится из строк стихотворения.
  Горит костер, освещая  круг друзей, которые, взрослея, темнеют друг для друга. Как монахи в одинаковых приспущенных балахонах, они уже сложены из домыслов, воспоминаний более, чем из внятных реплик и действий. Юра  - один из нас. Но он не в балахоне, как мы, он - в легком свитерке под горло, и его круглая ушастая голова в оба глаза глядит на нас. Знаю, ему бесконечно дорог успех каждого друга. Помню, как я между вторым и третьим курсом физтеха купил себе по случаю туфли, какие-то изысканно-мешковато-интеллигентные с виду. Юра велел мне относиться к ним бережно, назвав их "де-бройлевские". Я в них, по его мнению, обязан был блестяще выступить на каком-то семинаре. Подобное трогательное сопереживание, проникновение в мир чужих надежд, многажды ощущал каждый из друзей Юры, состоявшего не только из Черкасс и могутного Днепра, а и из деталей помельче - из нас, как состоит футбольный фан из игроков его команды-кумира. И планы, которые он строил на наш счет, были так безудержно оптимистичны, что сыграй мы все так, как он мечтал, на месте Апанапы возник бы Олимп.
  Взамен от нас он хотел малого, - чтобы тогда, когда для него уже не будет ничего, те, кто останется, смогли, если не развести, то вспомнить тот костер апанапский, сгорая которым, Юра хотел всем нам вскипятить чай грядущих успехов. Суть этого малого, ответного  - в малом продлении жизни, которую Юра видел не вечной, а долгой, несколько более долгой, чем собственная телесная: ты жив, пока тебя помнят еще живущие друзья. 

  Вот я и закончил, вобщем-то не особенно нужный, пересказ-перепев второго Юриного стихотворения, замыкающего полное собрание его поэтических сочинений. Вот оно.

                Хотелось бы не только вечно
                - долго жить!
                Как Вам могу я это пояснить?
                Когда бы, будучи костром неторопливым
                Среди задумчивых людей,
                Не только чай хотел бы вскипятить
                Но, потихоньку догорая,
                Среди могил воспоминаний сладких
                Увидеть грустные глаза -
                Чай выпит; чья-то жизнь прошла.

                31.03.1987.