9. 23. Послать её наверно на...

"Круг первый или второй. Владимирский централ"»

Владимирский централ, да кто здесь не бывал.
Здесь со времён царя, Российская тюрьма.
Звон кандалов стоит, о прошлом говорит.
По этапу в лагеря, иль девять грамм свинца.
За преступления, иль просто так, за анекдот пустяк.

И за неверие во власть, Российская напасть.
И за свободу мысли, получишь баланды миску.
Сошлют в далёкие края, Россия, шарашки, лагеря.
Владимирский централ, круг первый, или второй.
У каждого он свой, кто здесь бывал.

"Эмигранты, ценник, прейскуранты."

Эмигранты, ценник, прейскуранты, истрепаны, как аксельбанты.
У каждой волны своя цена, от доллара и до рубля.
Волна двадцатых, туда, сюда, в тридцатых иссохла, сия река.
Сороковые выплеснули море, где сплошь людское горе.
Боязнь вернуться иль остаться и голь все перекатная.
С шестидесятых диссиденты, им где бы отсидеться.

После психушек, оглядеться, так сплошь до перестройки.
Страна очнулась после попойки, здесь всё перемешалось.
Интеллигенты, недоумки, кто поумнее, евреи и те, кто по наглее.
Проститутки, ворьё и всякое жульё, за ними олигархи и бандиты.
Что в девяностых недобиты, век новый на дворе.
И эмигрант уж ни в цене, они теперь в любой стране.

"Её спиною подопру."

Какая лихоманка гонит, катит, Европа от меня, наверно, плачет.
Пора сменить мне континент и надоел мне этот контингент.
Здесь всё чванливо, лживо, не буду я для них наживой.
Домой на Родину дороги нет, я может в Индии, найду ответ.
Там в храм войду большой и Будде поклонюсь пока живой.

Нет, йогом я не стану, увижу я брахмана.
А может быть в Китай, там пьют зелёный чай.
Увижу древнюю стену, её спиною подопру.
А может быть в Тибет, Далай-ламы там давненько нет.
Куда поехать, пойти или податься, я вновь на перепутье.
И мысли стали разбредаться.

"Послать её наверно на…"

Что случилось, куда пропал, вопрос частенько я читал.
Отвечаю: шмотки паковал, да чемоданчик снова собирал.
Покинул я Китай, а прибыл я в Израиль.
Приехал, молча в Иудею, теперь я здесь балдею.
Здесь сплошь сексоты, гадкая страна.
Стучат и на меня, сосед настучал  вчера.

Балдею с утра и дотемна, Израиль не по мне страна.
Послать её наверно на… и в путь дороженьку с утра.
Да вот беда, куда же путь держать?
Ветрила сломаны опять, в душе смятение.
Её мне не понять, я чемодан собрал, как вспять.
Слезу по дому не пустил, я новой Родине не мил.
 
Здесь нет свободы  и дом совсем постыл.
Стою у трапа самолёта  и мне блевать охота.
Блевать от несвободы бытия  и где тот берег?
Где вновь пристану я, а может, мне поехать в Штаты?
Болтаюсь я по миру, как еврей проклятый.
А может, мне поехать к папуасам, да там сожрут, не добрым часом.

"Япона мать."

Япона мать, а что сказать, простым стихом, япошек мне не описать.
Уж день, второй, я здесь чужой, не узко глаз, я не такой.
Они сюсюкают, не говорят, понять их не могу, а был бы рад.
У них, а может в них, электронные мозги, мои, до примитивности просты.
Машины наоборот идут, сидит водитель не там, а тут.

А вообщем чёрти, что, они пьяны, мне хоть бы что.
Они вежливы, учтивы, поклоны бьют, вот диво.
И ручки сложат на груди, чего хотят, попробуй их пойми.
Они мелки, как икебана и чем-то вроде обезьяны.
А завтра встать мне надо рано, мне надоела Иокогама.

"Всем, везде, чужой."

Здесь всё не то и всё не так, я здесь везде чужак.
Со странным цветом кожи и рожей непохожей.
Меня здесь сторонятся, а может, как огня бояться.
Для них, я будто бы с Луны упал, иль хоть бы чёрт бы их побрал.
Они о чём-то говорят и на меня во все глаза глядят.
А часто пальцем тычут и что-то по-своему.

Лопочут, кличут, мальчишки тащатся за мной.
Толпой, гурьбой и камнем бросить норовят.
если не оглянешься назад, что за страна.
Что за народ, а может я для них, как скот?
Судьба, судьбинушка моя, по Африке, плетусь.
Давненько я, пока живой, пока живой.
Но всем везде чужой.

"Cюда бежим мы от тоски и от разрушенной любви.."

Париж, Париж, на Сене ты стоишь.
Стоишь, как свободы островок  и воздуха свободного глоток.
Сюда бежим мы от тоски и от разрушенной любви.
Бежим, когда невмоготу дышать и надоело просто лгать.
Когда на Родине не продохнуть, бежим в Париж.
Свободы воздуха глотнуть, эх, эмигрантский путь.
Бежим на Елисейские поля, оттуда башня Эйфеля видна.

Она, как шпага мушкетёра, пронзительно тонка.
Бежим, идём, ползём, бросив Родину и дом.
Отбросив прошлое, свободу на Мон Мартре обретём.
Париж для эмигрантов, больше чем престиж.
Париж, свободы островок и воздуха весеннего глоток.
Сюда со времён Вольтера, бегут бунтари и флибустьеры.
Свободы воздуха глотнуть, к бесславию или бессмертию,
продолжить путь.

"Франция, Париж, престиж".

Франция, Париж, престиж, какого чёрта!
Ты мне об этом говоришь, ты говоришь про Елисейские поля.
С них башня Эйфеля видна, а для меня они фигня.
Гуляю там и что такого, народа разного здесь много.
Здесь чёрный, жёлтый и француз, вот рядышком прошёл индус.

А я в Россию, домой хочу, увидеть берёзку поутру.
И чтоб околица с крыльца видна, испить парного молока.
Рассвет увидеть над рекой, рекой не Сеной, Мстой.
Она за всё мне отомстила, река, где я родился.
И предки Мстой её назвали, наверно месть её, сполна познали.

"До самых до небес".

Во мне что-то надломилось, иль сломалось.
Как будто душа с телом, вдруг рассталась.
Как листья по ветру, лечу.
Я по миру гоним, бреду.
Гоним, как в степи, по осени трава.
Она пожухла и давно мертва.
Перекати поле, названа она.

Годна, лишь для костра.
Она на минуту, вспыхнет жарко.
Полыхнёт, до самых до небес.
Костёр горит в ночи, так ярко.
Как будто бы, Христос воскрес.
И я сгораю, как тот костёр в ночи.
И пламя, искры, рваны, как крик моей души.


Посвящено светлой памяти моего учителя русского языка
эмигранта из России, закончившего свой жизненный путь в Аргентине..
Написал от первого лица, как будто не он, а я прошёл этот жизненный путь.