Повесть вне времени. Глава 1 Встреча

"Людей не интересует истина. Они озабочены только тем,
чтобы мир был адекватен их представлениям о нем."

               
 

Глава 1
Встреча.
                ***
 Лето о две тысячи десятое, с Рождества Христова, выдалось знойное, душное.
 
 Аспидово  лето, судари мои.

 Столичные жители , в массе своей, существа нежные,  дубленостью кожи не одаренные, оставив дела и труды на благо отчизны, правдами и неправдами выправив отпускные билеты, кому это потребно было, и вольные прожигатели папенькиных, матушкиных и иных тетушек, наследств, матерые отставники столичных департаментов, и гвардейские офицеры, жулики Cытного рынка, и острожная шляхта  с Лиговки, … Все, все потянулись за город, под сень Бабловского и Александровских садов, в комариные пущи ………, За Мурманскую дорогу, в Разгуляево …

 На личных и наемных фиакрах, чугункой , на самокатах и просто на своих двоих.

 И выжженные Солнцем пирамиды и парфеноны  Пальмиры опустели. Осталась лишь всякая, незавидная, человеческая мелочь, - асессоры  да адъюнкты, поручики и сонные городовые, да и те впрочем, по большей части в центре, на Невском, вдоль некогда прохладных скверов, пляжей  Петропавловки, да в тенистых кущах Летнего сада. А уж на Cреднем их и не насвистишься. Потому как народ там поплоше, да попроще, а уж заезжих с Европ бюргеров туда только в кирху святого архангела Михаила заманить можно, да и та уже третий год, как на ремонте, заборами огорожена.

 Так что,  отставной  капитан  Доброфлота  Алексей Алексеевич  Извеков  к месту своей новой службы, шел,  оплывая в полдневном зное, утирая влажным платком потную лысину и бормоча, по обыкновению, себе под нос, некие,  созвучные настроению, поэтические строки:

-  Я оплывал в полдневный зной,
 И лето бледною грозой, с небес грозило нам…

 А небо действительно наливалось  синюшной бледностью, но нарыв этот никак не хотел прорываться освежающим ливнем. Тужилось, тужилось….даже погромыхивало где-то  далеко,  за Ржевкой,  но и только.

 Третьего дня Алексей Алексеевич принял предложение занять должность инженера по счетным машинам торгового дома «Елисеевский и сыновья», и теперь направлялся на Биржевую линию, что бы приступить к своим новым обязанностям.

 Зарплату обещали небольшую, но одинокому отставнику, в немолодых уже летах, выбирать не приходилось.  Ни выбирать, ни загадывать. А только кланяться, да благодарить судьбу, что не остался на старости лет без куска хлеба, да крыши над головой.

 С крышей, впрочем, тоже, не все еще ясно было.

 И вот он, выкатившись вместе с толпой из жаркого жерла подземки, окунулся в знойное марево, над раскаленной мостовой и пошел себе, вздыхая и шевеля губами, пережевывая назойливые стихи, в сторону Тучкова переулка и едва не сшибся с неким одноногим инвалидом, что шел навстречу,  мерно стуча костылями о брусчатку.

 Инвалид был примечателен. Черная грива волос падала на плечи. Худощавое лицо, словно выжженное зноем, оттенок имело мореного дерева . Глаза, в глубоких впадинах, смотрели сурово, и блеск их выдавал явную чахоточную нездоровость, но притягивал, и подняв взор Извеков вздрогнул и машинально отступил в сторону.

 Человек этот, вроде бы и люмпен, из тех пьющих горькую люмпенов, что обычно собираются в стаи на задворках Николаевского вокзала, но одет был чисто и ухоженно. И стрелка на одинокой штанине говорила о близости заботливой женской руки.

 Да вот и сама она стояла рядом, полная, в годах, с одутловатым лицом пьющей русской бабы, но чистенькая, в сатиновом сером платьице, и даже с каким-то кружевным платочком на шее.

 «Что за странная пара?»- подумал было Извеков, пока инвалид буравил его черными глазами, но тот вдруг мотнул головой, словно сгоняя надоедливую муху со щеки, и хрипло сказал: -«Ступайте себе, сударь. Да по сторонам смотрите внимательней. Неровен  час…»

 Как в воду глядел.

 Впрочем,  оценить  пророческие слова Извекову довелось много позже.

  И они разошлись, и пошли каждый в свою сторону. И с этой мимолетной встречи началась наша необычная история, случившаяся  на берегах Невы,

 Знойным летом десятого года нового века, новой тысячи лет, что начала писаться с чистого листа, на изломе жизни нашего героя.

  А мы, набравшись терпения, последуем за ним, помня,  что зной будет недолог, ветер и дождь очистят перспективу нашего сюжета, и даст Бог, нам хватит времени и сил описать, что было, придумать что будет, и запомнить, что есть окрест нас, ныне.
               
                ***
   - Здесь, сударь, мы устроим классы для записных студентов. И курсы откроем для программистов и сетевых инженеров- широким жестом указывал Извекову аудитории, нынешний его начальник, Управляющий Питерским домом Елисеевских  Заброда-Вольский, - И студенты сии, будут наши уже, с потрохами. Потому, как планируем мы, ни много ни мало, Елисеевский институт в столице открыть. По примеру Лондонского Рокфелеровского центра. И спецы у нас будут свои, и банк , через два года, на Невском откроем. Планы огромные, так, что Вам Алексей Алексеевич работы будет много. Осваивайтесь.

   - Да мы, работы-то , Господин управляющий, не боимся. Знаете, какая у нас на флоте присказка была: « Ты работа нас не бойся, мы тебя не тронем!».

   Вольский хохотнул, пожевал губами – Ну, на лентяя, Вы сударь не очень походите, и судя по тому, что о Вас сообщал господин Якобс, отличаетесь отменной работоспособностью, и въедливым умом. Так что, сработаемся, я полагаю. А обращаться ко мне можете «Вадим Алексеевич». У нас тут просто. Без чинов.
   И вдруг спросил: - А что, за история, Алексей Алексеевич, у Вас приключилась в Кейптауне? Мне Калли  Якобс, на рауте в посольстве, какие-то совершенно жуткие вещи рассказывал, at private, как Вы шамана местного, на чистую воду вывели, и вроде как, даже смертоубийство раскрыли. Так -то правда, или нет?

-Совершеннейшая…байка, Вадим Алексеевич.- сухо ответил Извеков, и дернул щекой. – Фантазии и пустые придумки, даже и комментировать неохота.

- Даа…А мне казалось, буры, от бога, полетом фантазий обделены напрочь. Чем-то Вы Якобса напугали до чертиков, что он мне о Вас рассказывал, а сам все по сторонам башкой вертел, словно скоромный анекдотец поведать хотел.

- Ну да ладно,- милостиво закруглил тему Вольский, опять пожевал губами, - приступайте, сударь. К сентябрю мы должны успеть развернуть классы. И реестрик…Реестрик мне предоставьте незамедлительно. И  повнимательней будьте . Неровен час…

   Да, что ж Вы, сговорились..?!

 Вольский удалился, а Извеков вздохнув вслед начальственной спине стал уже и обустраиваться.

 Из старого, письменного стола выгреб целую кучу, забытых кем-то бумаг, сортировать стал, выбирая, что выбросить, а что оставить.

 А были там служебные записки,  на гербовой, и какие-то заметки,  на простой.
 Известные чиновничьи  «Соизвольте выдать подателю сего» и «Довожу до сведения».
 
Мусор, одним словом.

 Но вдруг на одном листе, словно бы пожелтевшем, выгоревшем под солнцем, в старой, обтрепанной тетради, прочиталось странное…

   «...В год неспокойного солнца случилось много странных смертей. И внешне все выглядело так, словно человек ушел и дописал последнюю страницу в книге судеб, и досказал все ,что хотел досказать, и не было в его смерти ни злого умысла ,ни вмешательства высших сил.

Но было там все.

И разматывая нить событий, находили мы и последнее желание, но вызвано оно было злым умыслом близких или далеких ,те же в свою очередь были спутаны сетью сложившихся обстоятельств, случайно оказавшихся на пути высших сил, и нить эта уходила в неведомый нам мрак, где ,словно глаз Циклопа ,смотрело на нас ,безжалостно и неумолимо ,распятое протуберанцами Солнце..."

 Эти, неизвестно кем, записанные слова, так жутко прозвучали в тишине кабинета, так совпали с обрушившимся на Петроград зноем…

 И словно бы услышав их, из-за мертвенных остовов зданий оптического института выкатилось,  жадно вглядываясь в распахнутое настежь окно, полдневное светило.

                ***

   Тем-же жарким июльским днем, Марфа-сотница, вдова сотника Чигиринского полка,  вышла по Макаровской набережной к Волхонскому переулку, и застыв на пешеходной полосе  невидяще смотрела  на летящие мимо самокатные повозки.
 
Уже некоторые из них притормаживали  и ожидали, не ступит ли наконец странная женщина на дорожное полотно,но не дождавшись, нервно сигналили, и вновь набирали ход.

 А она, стояла  и белый тополиный пух вскидывался у ее ног и вновь покорно ложился на выскобленную колесами брусчатку.
 
                ***
   Алексей Алексеевич Извеков, к пятидесяти годам умудрился потерять все, что обычно мужчины к этому возрасту приобретают. Семью, любовь детей, обеспеченную за годы беспорочной службы, старость. Не сказать, что бы он был уж так в этом виноват, но что-то такое видимо все-таки в нем было, раз уж он теперь к месту, и не к месту повторял: « Божьи мельницы мелют медленно, … но верно.»

  Покорности к судьбе ему это не прибавило, взрывной характер его не стал мягче, но только стал он задумчив, и все чаще и чаще цепенел в какой-то не всегда объяснимой печали, перебирая в памяти, только ему ведомые , события и лица.

 Что ж, читатель, и неведомый друг мой, дорогое и нужное нам, бывает странным .

 И ныне, когда уж коридоры и кабинеты дома на Биржевой опустели, он шел  гулкими переходами, спускался по витой мраморной лестнице и вдруг замер, когда на одном из пролетов, перед ним встали, невиданные, выше человеческого роста, окутанные зеленым  малахитом, туманные зеркала.

 И в сером сумраке призрачного тоннеля, светлым , полупрозрачным облаком, соткалась женская фигурка.


                ***
   - А я говорю, сударыня, нельзя Вам сюда! Уж, никак нельзя! – горячился пожилой сиделец, на вахте.- Да и нет уж никого в здании.… Куда ж Вы пойдете-с?

 - Да, странный Вы человек, не нужен мне никто. Мне бы в кабинет на фабричной лестнице, о третьем этаже, налево. Там дочь моя работала, и вещи ее остались…Вот что мне надо. Да мне и господин Вольский разрешил, что ж он Вам, не передавал, разве?

 -Да ведь Вы же и нумера не говорите…. А что за кабинет? Никто нам ничего-с не передавал, и распоряжений никаких не было, помилуйте.

 А Марфа уже плакала, и цепляла сидельца за суконный рукав, и все говорила и говорила, что дочь ее работала здесь, а тому уж, как три недели, как нет ее, и куда исчезла, никто не говорит, а только разводят руками, словно сие тайна великая. А она вдова, живет с малой мужниной пенсии, и на полицию надежд никаких. Спаси Бог, господин Вольский, позволил вещи, забрать, которые остались. Дома даже дагеротипной карточки не осталось. Аккурат, перед тем, дочь альбом на работу унесла, показать кому-то. А что ж на могилку-то?  Да и где та могилка?

 -Да ведь я же не окаянный какой, сударыня – взмолился сиделец , –Да только ведь нет уже никого. День то – пятница. И присутствие давно закончилось…Кто же в такую жару, да еще на работе будет париться?

 -А ведь, пожалуй, что и есть такие.- Донеслось вдруг с лестницы, и женщина, вскинув заплаканные глаза, увидела, как со ступеней спускается некий юноша, в светлой льняной рубашке, и призывно машет ей рукой.

 Да что еще и не почудиться страдалице, который день плачущей, когда все вокруг, как в тумане.

 Словно в зеркале, темных вод.

 Тут и юноша, в светлых одеждах, с лазоревыми глазами… То еще видение!

 А подошедший к вахте, господин, оказался, вдруг, вроде как, и совсем не юноша, а уже и в очень приличных годах. Лысоват, …ну так, что ж? Фигура вот, только по юношески стройная, а синие глаза , совсем не выцветшие с возрастом, смотрят так внимательно и участливо…И словно светятся изнутри непонятным светом…

 «Господи, и о чем же я думаю?...» - ужаснулась Марфа, но рукав сидельца выпустила из ладони, и подалась вся к неведомому, как ей казалось, избавителю.

 Да и он, не чинясь, взял ее за руку, и странное спокойствие, словно надежда от этой встречи, слетело на вдову, и вся она вдруг обмякла, и пошатнулась, и всхлипнув утробно, другой рукой оперлась на стол смущенного цербера.

 -Вы вот только не волнуйтесь, - сказал ей Извеков (А кто-же еще? Ведь именно наш герой и сошел к отчаявшейся женщине с мраморных ступеней.)- Вы вот что, давайте пройдем ко мне, выпьем чаю, успокоимся, и Вы мне все и расскажете. Вы ведь пропустите нас, любезный?

  И страж у врат отступил, махнул рукой, и сказал обреченно:- «Ну, смотрите сами, господин Извеков…»

 И это было третье, и последнее предупреждение ему, за этот долгий день.