Диалоги с Иосифом Бродским. Соломон Волков

Диалоги с Иосифом Бродским (отрывки из книги часть III)
Соломон Волков     http://lib.ru/BRODSKIJ/wolkow.txt

Часть 3. Роберт Фрост: осень 1979 - зима 1982


 СВ: Я знаю, вы считаете Фроста одним из самых крупных поэтов XX
 века. Но для русского - и шире, для европейского - читателя, как правило,
 Фрост не такая уж грандиозная фигура. Вы меня своим отношением к Фросту
 заставили взглянуть на этого поэта по-новому. Давайте поговорим о Фросте, об
 англоязычной поэзии. Я хотел бы, чтобы вы объяснили русскому читателю, в чем
 величие Фроста.

 ИБ: Русскому человеку Фроста объяснить невозможно, совершенно
 невозможно.

 СВ: Давайте попытаемся. Может быть, возможно найти какие-нибудь
 параллели с русской поэзией?

 ИБ: Единственная русская параллель Фросту, которая мне сейчас
 приходит в голову, это белые стихи Ахматовой, ее "Северные элегии". И
 Ахматовой, и Фросту до известной степени присуща общая черта - монотонность
 размера, монотонность звучания.

 СВ: Псевдонейтральность отношения...

 ИБ: Да, псевдонейтральность, вот эта глухая нота. В "Северных
 элегиях" уже никто не кричит, не задыхается. Мы слышим звук самого времени.
 Вот за что мы все так любим пятистопный ямб. Вот за что любил пятистопный
 ямб Фрост. Фрост - это колоссальная сдержанность: никаких восклицательных
 знаков, никакого подъема голоса. Но "Северные элегии" все-таки написаны
 урбанисткой. В то время как Фрост - поэт, теоретически, пасторальный.
 Конечно, это черные пасторали, но по жанру все же пасторальная поэзия. То
 есть когда кошмарная ситуация (между людьми, например) возникает на лоне
 природы. И тогда в голову жертвам (или участникам) закрадывается подозрение,
 что природа - на стороне их оппонентов. Что ты споришь не с "ним" или с
 "ней", но с естественным порядком вещей, и от этого тебе гораздо хуже, чем
 если бы все это происходило в интерьере или в перспективе улицы.

 СВ: А русские крестьянские поэты XX века: Клюев, Клычков,
 Орешин?

 ИБ: Нет, эта параллель не годится. Иной пафос, совершенно другая
 направленность воображения, сознания, мышления.

 СВ: Как вы впервые столкнулись с поэзией Фроста?

 ИБ: Это смешная история. Давным-давно, когда я еще жил в родном
 городе, кто-то дал мне машинопись: переводы Андрея Сергеева из англоязычной
 поэзии. Помню, там был перевод из Джойса, баллады из "Поминок по Финнегану"
 и еще другие разнообразные вещи, которые меня невероятно завели. Тогда я
 пустился на розыски остального, буде таковое существовало, и таким образом
 раздобыл стихи Фроста в переводе Сергеева. Тогда они были еще на машинке,
 книжка вышла потом. Я прочел стихотворение, которое по-русски называется
 "Сто воротничков", ужасно интересное. И знаете, я просто не поверил, что
 есть такой американский поэт Фрост. Я решил, что какой-то гениальный человек
 в Москве занимается этими делами, создает нечто вроде апокрифа. Но я все
 понял, когда нашел эти "Сто воротничков" по-английски. То был, я думаю, 1962
 год.

 СВ: Вам не кажется, что сергеевские переводы Фроста несколько
 суховаты?

 ИБ: Все его переводы несколько суховаты. Дело в том, что Сергеев
 относится к переводам чрезвычайно серьезно. Он работает сдержанно не потому,
 что израсходовал внутренние средства, а из нежелания быть сочным. (К его
 работе над Фростом это, впрочем, не относится. Фрост в принципе не сочен.
 Это Дилан Томас сочен, а его Сергеев не так уж много и переводил.) С
 сочностью приходят красоты, затемняющие суть оригинала. Сочность и красота
 суть комплимент русскому языку. И они как бы вынуждают читателя
 ориентироваться на собственный язык, в данном случае - русский. А это крадет
 читателя у оригинала. Или наоборот. Поэтому Сергеев свои переводы засушивает
 - думаю, сознательно.

 СВ: Мне кажется, в данном случае Сергеев прогадывает. Во
 взаимоотношении русского и английского языков существует, как мне
 представляется, следующая закономерность: при переводе с русского на
 английский отжимаешь, потому что русский более патетичен. В английском
 восклицательный знак - событие. А при переводе с английского на русский
 требуется какая-то дополнительная инъекция. Очень уж английский язык
 сдержанный.

 ИБ: На русский с английского переводить легче; просто легче.
 Хотя бы потому, что грамматически русский язык гораздо более подвижен.
 По-русски всегда можно наверстать упущенное, накрутить чего угодно, его сила
 в придаточных предложениях, во всех этих деепричастных оборотах и прочих
 грамматических обиняках, в которых сам черт ногу сломит. Всего этого
 по-английски просто не существует. И при английском переводе прелесть этого
 сохранить - ну если не невозможно, то, по крайней мере, невероятно трудно.
 Масса чего теряется. Перевод с русского на английский - одна из самых
 чудовищных головоломок. Ты буквально ломаешь голову, ломаешь мозги. И голов,
 готовых на это, не так уж много. А тем более голов, в которых было бы
 достаточно чего ломать. Потому что даже хороший, талантливый, гениальный
 поэт, интуитивно понимающий задачу, неспособен восстановить русское
 стихотворение по-английски. Просто в английском языке нету этих ходов.
 Переводчик связан чисто грамматически, структурно. Вот почему перевод с
 русского на английский - всегда некое выпрямление текста.

 СВ: А с английского на русский?

 ИБ: Тут можно делать все, что угодно. Даже эту английскую
 прямолинейность можно засунуть в какой-нибудь более или менее съедобный
 оборот, так что ничего не потеряешь. Главная трудность перевода с
 английского на русский другая: отсутствие культурной подготовки читателя.
 Например, то, что в английском языке называется "недоговоренностью", можно
 восстановить и по-русски. Но русский читатель не в состоянии оценить эту
 недоговоренность по достоинству. По одной простой причине - он не воспитан в
 культуре недоговоренности. Он не воспитан в культуре сдержанности,
 глуховатой иронии.

 СВ: Насколько я понимаю, вы не считаете, что англоязычная
 поэтическая традиция была когда-либо по-настоящему освоена русской
 культурой?

 ИБ: Я думаю, в русском переводе повезло только одному человеку -
 Фросту. Всем остальным - не очень-то, даже тем, кого тот же Сергеев перевел.

 СВ: Я помню антологию новой американской поэзии XX века,
 выпущенную в 1939 году; ее составили Кашкин и Зенкевич. Книгу мне выдала, в
 качестве особой милости, школьная библиотекарша. Извлекла откуда-то, из
 пыльных книжных завалов. По этой антологии я познакомился с Вейчелем Линдзи,
 Эдгаром Ли Мастерсом.

 ИБ: Они замечательные поэты. Но у Мастерса его "Антология реки
 Спун" - это скорее интересный ход, прием. Это вторичное, вслед за Эдвином
 Арлингтоном Робинсоном.

 СВ: Робинсон тоже в этой антологии был, и я тогда впервые с ним
 столкнулся.

 ИБ: Переводы в этой антологии опять-таки не очень-то хороши. Тот
 же Михаил Зенкевич, царство ему небесное: в его стихах присутствует такой
 "мужественный" элемент - скорее тихоновский, нежели киплинговский. Если
 вообще говорить об этом, то в сознании русского читателя такого явления, как
 англоязычная поэзия, не существует. Ему гораздо более близки литературы
 немецкая и французская. Скажем, французская поэзия, с ее традицией накрута,
 навала, традицией пафоса, экстренных заявлений. Гюго, Бодлер (для меня это
 один поэт с разными именами): их цветастость - красноречивость - русскому
 человеку понятна. В то время как англоязычная поэтическая традиция, если
 попытаться определить ее в немногих словах (что является занятием абсолютно
 бездарным и обреченным на провал) - это отстраненный поэтический тон. Помню,
 еще в России меня поразила строчка из стихотворения довольно посредственной
 американской поэтессы Энн Секстон. Она стоит на мостике над ручьем и видит,
 что там плавают мелкие рыбки - "как серебряные ложки", добавляет она. Это
 образ, который русскому поэту никогда бы не пришел в голову, потому что
 рыбки и ложки в русском сознании сильно разнесены. И если русский поэт и
 стал бы совмещать одно с другим, то он сильно бы это подчеркнул.

 СВ: Эпатажный образ в манере раннего Маяковского...

 ИБ: Если и не эпатажный, то, во всяком случае, образ, требующий
 подчеркивания. Поэт посчитал бы его находкой и не замедлил бы употребить
 педаль. В то время как у Секстон все это проскальзывает обиняком. Это
 естественно для английского глаза, он так натренирован. По наблюдению, это
 слегка поднятые брови, да?

 СВ: А байроновская традиция в русской литературе?

 ИБ: Мое ощущение от русского Байрона - это какое-то невероятное
 многословие.

 СВ: Разве оно не соответствует первоисточнику?

 ИБ: Нет. Байрон - чрезвычайно остроумный господин, а в русских
 переводах преобладает совершенно иной тон. Да и вообще мы Байрона
 воспринимаем через призму Пушкина, поэтому Байрон для русского читателя
 гораздо более континентален, чем любой другой английский стихотворец. Когда
 я читал Байрона по-русски, эхо Пушкина было постоянно со мной. В лучшем
 смысле - это был Пушкин, в худшем - Лермонтов. "Чайльд Гарольда" по-русски я
 вообще читать был не в состоянии из-за тяжеловесности перевода. По-английски
 же я Байрона читаю с удовольствием. И никаких аллюзий ни к Пушкину, ни к
 другим русским поэтам у меня нет. Вообще англоязычную поэзию по-русски я мог
 читать только тогда, когда не знал английского. Теперь же мне все труднее
 взглянуть на проблему взаимовлияний с русской перспективы. Когда я читаю
 англоязычный текст, то могу вспомнить, как он выглядит по-русски. Но в целом
 мой взгляд - уже изнутри англоязычной поэзии.

 СВ: Это обстоятельство и придает ему особый интерес.

 ИБ: Поэтому мне трудно разобраться, в чем дело... Вот еще одно
 существенное отличие англоязычной поэзии: стихотворение по-английски - это
 стихотворение преимущественно с мужскими окончаниями. Поэтому Данте,
 представляющийся возможным в русском переводе, по-английски невозможен. В
 английском этих звуков нету. Самый сопливый англоязычный поэт благодаря
 своим мужским окончаниям воспринимается русским слухом как голос
 сдержанности, как голос если и не суровый, то полный достоинства.

 СВ: Но если сосредоточиться на американской литературе: разве ее
 наиболее крупные фигуры не представлены адекватно в русских переводах?

 ИБ: Если говорить о прозаиках, это, в общем, так. Но ведь поэты,
 как правило, важнее прозаиков. И как индивидуумы, и как литература. Если
 говорить серьезно, разница между прозой и изящной словесностью - это разница
 между пехотой и ВВС. По существу их операций. Да?

 СВ: А Уолт Уитмен? Ведь он даже умудрился оказать некоторое
 влияние на русскую поэзию...

 ИБ: Все знают, что такое Уитмен, но в переводах Бальмонта или
 хуже того - Корнея Чуковского (царство им обоим, между прочим, небесное).
 Притом с поэзией Уитмена в России происходит нынче странная штука. Что
 сделало возможным уитменовский стих? На чем он зиждится? На библейском
 стихе, на пуританской Библии. То есть сегодня русский читатель мог бы
 Уитмена оценить в гораздо большей степени, если бы...

 СВ: Он лучше знал Библию...

 ИБ: Да, если Библия была бы в России более обиходной. Потому что
 длина уитменовского стиха, его каденция держится на библейской интонации.
 Точно так же, как другой полюс американской поэзии - Эмили Дикинсон -
 держится на Псалтири. И вот парадокс: Уитмен в России известен, Дикинсон -
 неизвестна. Хотя ее-то было бы гораздо более естественным перевести.

 СВ: После того, как в 1964 году вас арестовали и судили, вы были
 сосланы работать батраком в северную деревню. Этот опыт облегчил вам
 понимание реалий "фермерской" поэзии Фроста?

 ИБ: Вообще-то жизнь на Севере мне ничего не дала. В том смысле,
 в каком природа дала нечто Фросту. Тот символический ряд, который природа
 предложила Фросту, был им целиком употреблен. Глубже взглянуть на эти вещи,
 чем он, почти и невозможно. Но на Севере мне было легче самому себя
 отождествлять с Фростом. Вообще, в Союзе я три года прожил в сильной степени
 под знаком Фроста. Сначала переводы Сергеева, потом с ним знакомство, потом
 книжка Фроста по-русски. Потом меня посадили. В ту пору я был, видимо, более
 восприимчив, чем сегодня. Фрост на меня произвел впечатление невероятное.
 Сколько я себя помню, только несколько поэтов показались мне столь
 кардинально отличными от всех прочих, показались столь уникальными душами.
 Это - Фрост, Цветаева, Кавафис и Оден. Конечно, есть и другие замечательные
 поэты, но по уникальности душ - вот эти четверо. Это и есть то, что ты ищешь
 в поэзии.

 СВ: Фрост, Цветаева, Кавафис и Оден составляют довольно странную
 компанию.

 ИБ: Безусловно, они чрезвычайно разнообразны. Если смотреть на
 них с русской колокольни, то Фрост ближе к Кавафису.

 СВ: А если сопоставить Цветаеву с Кавафисом?

 ИБ: Это невозможно, конечно. А вот Цветаеву с Фростом - можно,
 их сближает общая концепция ужаса. Дело в том, что Фрост - поэт пугающий,
 поэт экзистенциального ужаса. Причем ужаса чрезвычайно сдержанного, о чем мы
 уже говорили. Ужас у Фроста - заявленный, а не размазанный. Это не романтизм
 и не его современное дитя, экспрессионизм. Фрост - поэт ужаса или страха.
 Это не трагедийный и не драматический поэт. Потому что трагедия - это то,
 что называется fait accompli. Это конченое дело. Да? В то время как ужас или
 страх всегда имеют дело с предположением, с воображением, если угодно. С
 тем, что еще только может произойти.

 СВ: А некоторые стихи Мандельштама тридцатых годов? "Мы с тобой
 на кухне посидим. / Сладко пахнет белый керосин"...

 ИБ: Относительно ужаса - это совершенно верно. Но вообще-то
 Фроста и Мандельштама сравнивать ни в коем случае нельзя. Опять же, стихи
 Мандельштама куда более урбанистичны. Затем - это все-таки песнь. И,
 наконец, у Мандельштама это открытый текст, крик: "Петербург! Я еще не хочу
 умирать..." Или это: "Еще не умер ты, еще ты не один, / Покуда с
 нищенкой-подругой / Ты наслаждаешься величием равнин / И мглой, и холодом, и
 вьюгой".

 СВ: Увы, по-английски это звучит безвкусно.

 ИБ: Вы знаете, дело даже не в безвкусице. У Фроста это выглядит
 так: "Забор хороший у соседей добрых". То есть это заявление, начиненное
 неразрешившимся ужасом. Мы вновь имеем дело с недоговоренностью английского
 языка, но эта недоговоренность как бы напрямик служит своей собственной
 цели. Дистанция между тем, что должно было бы сказать, и тем, что в
 действительности сказано, сведена до минимума. Но этот минимум выражен в
 чрезвычайно сдержанной форме. Кстати, если отвлечься от приемов и цели, то
 можно обнаружить сходство Фроста с "Маленькими трагедиями" Пушкина.

 СВ: Неожиданное сопоставление...

 ИБ: На мой взгляд, у Фроста наиболее интересны его
 повествовательные стихотворения, написанные между 1911 и 1926 годами. И
 главная сила повествования Фроста - не столько описание, сколько диалог. Как
 правило, действие у Фроста происходит в четырех стенах. Два человека говорят
 между собой (и весь ужас в том, чего они друг другу не говорят!). Диалог
 Фроста включает все необходимые авторские ремарки, все сценические указания.
 Описаны декорация, движения. Это трагедия в греческом смысле, почти балет.
 Фрост был человеком чрезвычайно образованным.

 СВ: Но разве таких повествовательных поместных мотивов нет в
 поэзии Афанасия Фета?

 ИБ: Я понимаю, о чем вы говорите. Нет, это не так. Новая Англия
 Фроста - это фермерский мир, которого не существует. Он выдуман Фростом. Это
 просто его кивок в сторону пасторальной поэзии. Фроста часто называли
 "последним из лейкистов", то есть связывали его с Колриджем и Вордсвортом.
 Сопоставление это выросло главным образом из злоупотребления Фростом
 техникой белого стиха, да еще из того, что его поэзия - повествовательная.
 Да неправда это! Неправда, что это ферма. Неправда, что эти разговоры ведут
 фермеры. Это маски, диалоги масок. В то время как Фет - действительно
 землевладелец. Тут очень тонкая разница.

 СВ: "Землевладелец" Фет писал изумительные антологические стихи.
 Вы говорили, что Фрост - высокообразованный поэт...

 ИБ: Да, настоенный на классической культуре, его стихи
 чрезвычайно сокращенный, отжатый вариант Эсхила (это мои еретические
 соображения). Конечно, Фрост многое взял у "лейкистов". Фростовская идиома -
 белые стихи, пятистопный ямб. А надо помнить, что английский пятистопный ямб
 - это хлеб и вода английской поэзии. Как в русской поэзии ямб
 четырехстопный. За спиной Фроста они все - от Шекспира, чьи драмы этим же
 самым стихом написаны, до Китса. Но меня-то в гораздо большей степени
 интересует то, чему Фрост научился у греков. Это у них он научился
 пользоваться диалогом. Хотя искусство Фроста, безусловно, XX века. Этот лес,
 эта колоннада, эта перспектива, ее нарушение. Лес как источник смерти или
 синоним жизни. Все это не просто прочувствовано. Это взгляд на природу
 культурного человека. Только высококультурный человек может придать такую
 смысловую нагрузку этой декорации: лес, изгородь, дрова... В европейских
 литературах подобный экзистенциальный ужас в описании природы отсутствует
 начисто. Надо признать, что в известном смысле Фрост был конечно же
 ограниченным человеком, его интересовали определенные вещи, скажем, лес. И
 тот ужас, который источает лес, он ощущал как никто. Более глубокую
 интерпретацию этого лесного абсурда дать нельзя. Но, например, про траву ему
 уже в голову ничего подобного не приходило. Вообще это очень интересная тема
 - что Фрост для своей метафорики отбирал в природе, а от чего отказывался.

 СВ: Вы решительно отвергли параллель между Фростом и Клюевым,
 вкупе с другими русскими крестьянскими поэтами. Почему?

 ИБ: В Клюеве очень силен гражданский элемент: "Есть в Ленине
 керженский дух..." У него, как и у всякого русского человека, постоянно
 ощущаешь стремление произнести приговор миру. Да и лиризм, музыкальность
 стиха у Клюева совершенно иные. Это лиризм секты. По-моему, почти все
 русские поэты (вне зависимости от того, верующие они или нет) злоупотребляют
 церковной терминологией. В стихах постоянно возникает ситуация: я и Бог.
 Что, на мой взгляд, прежде всего нескромно. Потому что подобный расклад как
 бы предполагает, что Бог обо мне тоже должен знать, читать мои стихи и
 прочее. Состоять в переписке. Между прочим, сказанное в большой степени
 относится к молодым русским поэтам. Нет стихотворения, где автор не бил бы
 поклонов. Ну совершенно расшибают лоб. Само по себе возрождение религиозного
 сознания можно только приветствовать. Но у литературы есть свои законы. И с
 литературной точки зрения подобные короткие отношения с Господом выглядят
 моветоном. Возникает религиозно-литературная инфляция.

 СВ: Игорь Стравинский настаивал: писать музыку в религиозных
 формах - мессы, всенощные и прочее - может только верующий. Причем верующий
 не просто в "символические образы", но и, как Стравинский выразился, "в
 личность Господа, личность Дьявола и чудеса Церкви".

 ИБ: Вы знаете, Соломон, - и да, и нет. Я могу напомнить о словах
 Одена, который говорил, что Иоганн Себастьян Бах находился в чрезвычайно
 выигрышном положении. Когда Баху хотелось прославить Господа, он просто
 писал кантату или "страсти". В то время как сегодня, если вы хотите сделать
 то же самое, вам приходится прибегать к косвенной речи. По-моему,
 замечательно сказано.

 СВ: Кстати, Стравинский, несмотря на высказанное им мнение, был
 в этом вопросе не вполне последователен. Он отвергал спонтанные обращения к
 Господу, твердо веруя, что эффективна только, что называется,
 "формализованная" молитва. Но при этом в церковь ходил, по сведениям его
 биографа Роберта Крафта, чрезвычайно редко; с 1952 года и до смерти в 1971
 году - вообще ни разу. А как проявлялась в повседневной жизни религиозность
 Ахматовой?

 ИБ: Ахматова никогда не выставляла своей религиозности на
 публику.

 СВ: Ходила ли Ахматова по воскресеньям в церковь? Я помню,
 поэтесса Надежда Павлович, летом жившая в Юрмале, каждое воскресенье
 отправлялась в близлежащую церковь.

 ИБ: Нет, это было бы для нее физически невозможно. В те времена,
 когда я был с Ахматовой знаком, она была чрезвычайно тяжела на подъем.
 Кстати, в квартире Ахматовой образов не было.

 СВ: Стравинский был недоволен "литературным" подходом Одена к
 религии. Он говорил, что интеллекту и дарованию Одена от христианства нужна
 только его форма, или даже униформа.

 ИБ: Оден очень хорошо знал обрядовую сторону религии. Он
 принадлежал к англиканской церкви, и его самая большая амбиция была
 отслужить службу в качестве священника. Что ему дважды организовали в
 Англии. Оден рассказывал мне, что когда он жил здесь, в Нью-Йорке, то
 довольно часто захаживал в армянскую и русскую церкви. Оден говорил: ужасно
 приятно быть в церкви и слушать службу, не понимая языка. Потому что тогда
 не отвлекаешься от главного. Что, в общем, является чрезвычайно толковым
 оправданием богослужения на латыни.

 СВ: Ахматова в своих стихах, особенно ранних, довольно часто
 обращалась к Богу.

 ИБ: Ну у Ахматовой есть стихотворения, которые просто молитвы.
 Но ведь всякое творчество есть по сути своей молитва. Всякое творчество
 направлено в ухо Всемогущего; В этом, собственно, сущность искусства. Это
 безусловно. Стихотворение если и не молитва, то приводимо в движение тем же
 механизмом - молитвы. У Ахматовой в чисто терминологическом плане это
 выражено с наибольшей откровенностью. Но, как правило, приличный человек,
 занимающийся изящной словесностью, помнит одну заповедь: не употребляй Имени
 всуе. Возьмем того же Фроста. У него совершенно не было к этому склонности.
 Как, впрочем, и у Шекспира: ни разу. Помню, мы с Ахматовой обсуждали
 возможность переложения Библии стихами. Здесь, в Америке, никто из поэтов
 этим заниматься не стал бы. Эдвин Арлингтон Робинсон был последним, кто мог
 бы за такое взяться. В протестантском искусстве нет склонности к
 оцерковливанию образности, нет склонности к ритуалу. В то время как в России
 традиция иная. Вот почему так трудно каким бы то ни было образом поместить
 Фроста в контекст русской литературы. Вот почему мироощущение Фроста (а
 вслед за мироощущением и его стих) настолько альтернативно русскому. Он
 абсолютно другой.

 СВ: Но ведь Фрост с формальной точки зрения очень традиционен.
 Разве он не должен быть близок русской стиховой культуре, которая тоже
 традиционна?

 ИБ: Совершенно верно. Метрически Фрост близок русской поэзии.
 (Между прочим, формально Фрост не так уж разнообразен и интересен.) Но по
 духу - трудно отыскать нечто более противоположное. Фрост - представитель
 того искусства, которое по-русски просто не существует. Русский поэт стихами
 пользуется, чтобы высказаться, чтобы душу излить. Даже самый отстраненный,
 самый холодный, самый формальный из русских поэтов.

 СВ: Брюсов...

 ИБ: Не стоит Брюсова сбрасывать с корабля современности...
 Фрост, в отличие от русских поэтов, никогда не выплескивает себя на рояль.
 Вы знаете, в поэзии мы ищем мироощущения нам незнакомого. И если взглянуть
 на тех, кого мы более или менее знаем, то сюрпризов особых не обнаружится.
 Про соотечественников чего говорить, их мы знаем как облупленных. "Великий
 Бог любви, великий Бог детали" - ну что ж, ничего особенного. Рильке? Все
 нормально, эстет. Поль Валери? То же самое, до известной степени. А где же
 качественно новые мироощущения в литературе XX века? В России наиболее
 интересное явление - это, конечно, Цветаева. А вне русской культуры - Фрост.
 Почти вся современная поэзия своим существованием обязана в той или иной
 степени романтической линии. Фрост совершенно не связан с романтизмом. Он
 находится настолько же вне европейской традиции, насколько национальный
 американский опыт отличен от европейского. Вот почему Фроста нельзя назвать
 трагическим поэтом. Когда Фрост видит дом, стоящий на холме, то для него это
 не просто Дом, но узурпация пространства. Когда он смотрит на доски, из
 которых дом сколочен, то понимает, что дерево первоначально вовсе не на это
 рассчитывало. У Фроста есть стихотворение "Поленница", замечательно
 переведенное Сергеевым: "В глазах / рябило от деревьев тонких, стройных / И
 столь похожих, что по ним никак / Не назовешь и не приметишь место, / Чтобы
 сказать - ну я наверняка / Стою вот здесь, но уж никак не там..." Подобное
 видение мира в русской культуре никогда не находило адекватного выражения.

 СВ: В чем еще вы видите своеобразие Фроста как выразителя
 американского национального сознания?

 ИБ: Фрост ощущает изолированность своего существования.
 Абсолютную изолированность. Никто и ничто не помощник. Невероятный
 индивидуализм, да? Но индивидуализм не в его романтическом европейском
 варианте, не как отказ от общества...

 СВ: Индивидуализм Цветаевой...

 ИБ: Если угодно, да. Индивидуализм Фроста иной: это осознание,
 что надеяться не на кого, кроме как на самого себя. У Фроста есть
 замечательная фраза, которую я часто вспоминаю. Она из стихотворения "A
 Servant to Servants", монолога безумной женщины, которую несколько раз
 запирали в сумасшедший дом. И она объясняет, что ее муж, Лен, всегда
 говорит: "...the best way out is always through". To есть единственный выход
 - это сквозь. Или через. Что означает: единственный выход из ситуации - это
 продраться сквозь ситуацию, да? Или та же "Поленница", которая начинается:
 "В неясный день, бродя по мерзлой топи..." Кончается это стихотворение
 Фроста так: человек набредает на штабель дров и понимает, что только тот, у
 кого на свете есть какие-то другие дела, мог оставить свой труд, "труд свой
 и топора". И дрова лежат, "и согревают топь / Бездымным догоранием распада".
 Перед нами формула творчества, если угодно. Или завещание поэта. Оставленный
 штабель дров, да? Тут можно усмотреть параллель с катреном, с оставленным
 стихотворением.

 СВ: И что вы видите в этом специфически американского?

 ИБ: Колоссальная сдержанность и никакой лирики. Никакого пафоса.
 Все названо своими именами. По-английски это, конечно, несравненно лучше.

 СВ: А что специфического в использовании Фростом сюжета,
 повествования?

 ИБ: Это у Фроста восходит к лейкистской поэзии, но имеет, на
 самом деле, куда более глубокие корни. Фрост - замечательный рассказчик. Это
 у него - от внимательного чтения античных авторов. Я уже говорил о возможной
 параллели с "Маленькими трагедиями" Пушкина. Но фростовские пьесы куда более
 ужасны и просты. Ведь наше ощущение трагедии связано с мыслью: что-то
 произошло не так, неправильно. Результатом чего является трагическая
 ситуация. По Фросту - все так, все на своих местах. Как и должно быть. Фрост
 показывает ужас обыденных ситуаций, простых слов, непритязательных
 ландшафтов. И в этом его уникальность.

 СВ: Оден как-то говорил, что любимый образ Фроста - это картина
 покинутого дома. И Оден подчеркивает своеобразие этого образа у Фроста. В
 европейском поэтическом мышлении руина ассоциируется с войной. Или же руина
 используется как образ ограбленной природы - скажем, в описании старой,
 заброшенной шахты. У Фроста (по мнению Одена) руина становится метафорой
 мужества, образом безнадежной борьбы человека за выживание.

 ИБ: Оден - единственный человек, который понял, что такое Фрост.
 Я думаю, что Оден как поэт испытал на себе большее влияние Фроста, нежели,
 скажем, Элиота. Хотя считается наоборот.

 СВ: Почему люди, хорошо знавшие Фроста, высказываются о нем
 столь недоброжелательно? Возьмите известную трехтомную биографию Томпсона:
 на ее страницах Фрост предстает человеком двуличным, мелочным, часто
 злобным. Схожие характеристики можно найти и в других воспоминаниях о
 Фросте. Даже такая малосимпатичная личность, как Эзра Паунд, не вызывает
 столь пристрастных оценок.

 ИБ: Я думаю, этому можно найти простое объяснение. Фрост
 завоевал в Америке огромную популярность. Все возможные почести, которые
 литератору здесь доступны, были на Фроста вывалены. Если взять почетные
 степени, пулитцеровские и прочие премии, которые Фрост собрал, да превратить
 их в медали, то у Фроста наград было бы не меньше, чем у маршала Жукова. Все
 это было увенчано приглашением прочесть стихи на инаугурации Джона Кеннеди.
 И многие поэты чувствовали себя чрезвычайно обойденными. Они воспринимали
 Фроста как некоего узурпатора. Тем более что Фрост к старости стихи писал
 довольно примечательные, но все же менее интересные, чем то было в первой
 половине его творчества. Хотя и у позднего Фроста много есть с ума сводящих
 вещей.

 СВ: Неужели мы имеем здесь дело с простой завистью?

 ИБ: Нет, проблема сложнее. Фрост - фигура невероятно
 трагическая. Вспомните биографию Фроста: его первый сын умер от холеры в
 младенчестве, другой сын покончил самоубийством; одна из дочерей умерла,
 другая - в сумасшедшем доме. Внезапно умерла жена. Страшно, правда? Фрост
 был очень привязан к жене, они прожили вместе больше сорока лет. И все же мы
 можем сказать, что большой любви там не было. Это тоже трагично. Я думаю, за
 душой Фроста - не на совести, а именно за душой, в сознании - был огромный
 комплекс вины. В подобной ситуации люди ведут себя по-разному. Можно на
 каждом углу распускать сопли, а можно свои неурядицы глубоко запрятать. То
 есть поступить подобно Фросту. Люди, нападавшие на Фроста за его лицемерие,
 просто ниже его как индивидуумы. Их души менее сложны, если угодно. Когда
 говорят о "двуличности" Фроста, часто приводят следующий пример. Где-то в
 Новой Англии Фрост должен был выступать перед группой пожилых дам, "дочерей
 американской революции". Знаете, старухи с голубыми волосами. За кулисами,
 незадолго до выхода на сцену, Фрост поносил все на свете, в том числе и
 старух этих, последними словами. Но когда вышел к публике, то был спокоен,
 улыбался - этакий добрый дед Мороз...

 СВ: Дедушка Фрост...

 ИБ: Дедушка Фрост, который дед Мороз, да? И спокойно читал свои
 стихи. На мой взгляд, это абсолютно естественное поведение. Можно все что
 угодно думать о людях, как угодно к ним относиться. Но когда ты вылезаешь на
 сцену, ты не должен их мучить. Вылезая на сцену, Фрост понимал, что люди,
 сидящие в зале, открыты тем же опасностям, что и он. Что они столь же
 уязвимы. И раз уж он стоит перед ними, то не будет сыпать соль на их
 душевные раны. А постарается создать ощущение, что мир все же находится под
 контролем человека. Многие коллеги Фроста с такой точкой зрения не согласны.
 И в этом - еще одна из причин скрытого к нему недоброжелательства.

 СВ: Фрост настаивал, что он не "читает" свои стихи перед
 публикой, а "говорит" их. В графе "профессия" он писал "учитель". Или
 "фермер".

 ИБ: Самого Фроста более всего сводило с ума, что люди его не
 понимают. Что его как поэта принимают не за того, кто он есть. Потому что,
 если внимательно читать стихи Фроста, то, конечно, за них можно дать
 Пулитцеровскую премию, но смотреть на него надо с ужасом, а не аплодировать
 ему. То есть когда Фрост читал, надо было не собираться, а разбегаться. Но
 такова уж роль поэта в обществе. Он делает свой шаг по отношению к обществу;
 общество же по отношению к поэту шага не делает, да? Поэт рассказывает
 аудитории, что такое человек. Но никто этого не слышит, никто...

 СВ: Фрост любил повторять: "Мне не нравится невразумительная
 поэзия. Поэт не должен говорить очевидные вещи, но сказанное должно быть
 ясным. Я читаю Элиота с удовольствием, потому что это может быть забавным.
 Но я рад, что наши с ним пути не совпадают".

 ИБ: Фрост более глубокий поэт, чем Элиот. От Элиота можно, в
 конце концов, отмахнуться. Когда Элиот говорит, что "ты увидишь ужас в
 пригоршне праха", это звучит в достаточной степени комфортабельно. В то
 время как Фрост бередит читателя. Внешне Фрост прост, он обходится без
 ухищрений. Он не впихивает в свои стихи обязательный набор второкурсника: не
 ссылается на йогу, не дает отсылок к античной мифологии. У него нет всех
 этих цитат и перецитат из Данте. Элиот внешне затемнен, поэтому он избавляет
 читателя от необходимости думать. Фрост выглядит более доступным. Это
 заставляет читателя напрягаться. И в конце концов вызывает читательское
 неудовольствие. Потому что главное стремление человека - отвернуться,
 спрятаться от истины мира, в котором он живет. Всякий раз, когда истина вам
 преподносится, вы либо от нее отмахиваетесь, либо начинаете поэта,
 преподносящего вам эту истину, ненавидеть. Либо, что еще хуже, вы
 обрушиваете на него золотой дождь наград и стараетесь его забыть. Поэт в
 современном обществе должен быть либо гонимым либо признанным. Гонимым быть
 легче, то есть гораздо легче создать ситуацию, в которой ты будешь гоним.
 Потому что подлинное признание требует понимания. Общество же предлагает
 поэту - как, например, Фросту - одно лишь признание, без понимания.

 СВ: Оден, восхищавшийся Фростом, все же говорил о его скверном
 характере. Он утверждал, что Фрост завидовал другим поэтам, особенно
 молодым.

 ИБ: Я не знаю, о каких молодых поэтах вы говорите. Но, скажем,
 молодым Лоуэллу и Уилберу Фрост помогал. Лоуэлл в разговорах неизменно
 отзывался о Фросте с колоссальным расположением. С куда большим
 расположением, чем, например, к Одену.

 СВ: Почему в современном литературном мире Соединенных Штатов
 сложилась такая ситуация: если человек хвалит Одена, то Фроста он оценивает
 по меньшей мере сдержанно. И наоборот - для поклонников Фроста Оден словно и
 не существует.

 ИБ: Ну это полный бред. Все эти лагеря возникают в результате
 соображений, к литературе имеющих отношение чрезвычайно отдаленное. Другое
 дело, что сам Оден относился к Фросту как к человеку с некоторым
 предубеждением. Но Оден относился с предубеждением и к Йейтсу, и к Бертольду
 Брехту. Поэтически Оден и Фрост не составляют двух полюсов. Если уж говорить
 о поэтах полярных - это, скорее, Оден и Йейтс. Вообще же люди, делающие так
 называемую литературную погоду, с самой изящной словесностью, как правило,
 мало связаны. Это просто политика. Какие-то связи, какие-то знакомства.
 Прошлые дела, литературные платформы. Все эти "измы"... По-английски я в
 таких случаях употребляю выражение: "isms are isn'ts".

 СВ: Я хотел поговорить с вами об одном эпизоде в жизни Фроста,
 которому здесь, в Америке, придавали в свое время большое значение. Я имею в
 виду поездку почти девяностолетнего Фроста в Советский Союз. Путешествие
 Фроста оказалось во многих отношениях символическим. Это был 1962 год; мир
 находился на грани многих драматических событий. Фрост поехал в Россию по
 просьбе президента Кеннеди. В те дни Фрост повторял историю о том, что в
 начале XIX века некий американский моряк отправился в Санкт-Петербург. Этот
 моряк привез в подарок царю желудь с дуба, который рос рядом с домом Джорджа
 Вашингтона. И вроде бы даже он преуспел в том, чтобы этот американский
 желудь посадить в русскую землю. Фрост лелеял идею о том, что и он везет
 подобный символический желудь в Россию, Хрущеву. И что, быть может, в
 исторической перспективе его визит принесет существенную пользу. Сейчас
 фантазии Фроста кажутся наивными. Но это мудрость задним числом. Я всегда
 верил, что ход исторического процесса во многом зависит от личности; романы
 Дюма-отца для меня достовернее многих исторических трактатов. И в этом плане
 можно было надеяться на успех миссии Фроста. Помните, Солженицын называет
 Хрущева "крестьянским царем" и говорит, что в Хрущеве - единственном из всех
 советских правителей - проскальзывало нечто близкое к неосознанному
 христианству? "Крестьянский" поэт Фрост ехал разговаривать с "крестьянским
 царем" Хрущевым. Вряд ли Фрост все это понимал, но он чувствовал интуитивно,
 что Хрущев его выслушает. Идея Фроста была в том, что поэт может
 разговаривать с тираном, но не с демократией. Потому что тирана можно в
 чем-то убедить. В то время как перед лицом демократической системы поэт
 бессилен.

 ИБ: В этих соображениях есть большая доля здравого смысла.
 Действительно, у поэта с тираном много общего. Начнем с того, что оба желают
 быть властителями: один - тел, другой - дум. Поэт и тиран друг с другом
 связаны. Их объединяет, в частности, идея культурного центра, в котором оба
 они представительствуют. Эта идея восходит к Древнему Риму, который на
 самом-то деле был маленьким городом. Поэт и меценат, да? Вообще поэты
 постоянно кормились при дворах. Это, в общем, вполне естественно. Но если
 говорить о Фросте, то я не думаю, что у него были какие-то особенные иллюзии
 на этот счет. И что он серьезно рассчитывал уговорить Хрущева подружиться с
 Америкой. Потому что Фрост конечно же был республиканец - не по партийной
 принадлежности, но по духу. Фросту могло прийти в голову, что он повлияет на
 Хрущева. Но, полагаю, ненадолго. Не говоря уж о том, что Фрост - все, что
 угодно, но не "крестьянский" поэт. Это всеобщая аберрация. То, что Анна
 Андреевна Ахматова называла "народные чаяния".

 СВ: Оден, который в молодости был политически весьма активен (и
 сочинял то, что называется "ангажированной" поэзией), к концу жизни
 пессимистически оценивал возможности влияния поэта на политические события.
 Оден говорил : "Ничто из написанного мною против Гитлера не уберегло от
 гибели ни одного еврея. Ничто из написанного мною не приблизило конец войны
 ни на минуту". Фрост, напротив, до конца своих дней твердо считал, что поэт
 может изменить что-то не только в реальной жизни, но и в политике.
 Разумеется, он не имел в виду повседневные политические решения. Он думал об
 идеях дальнего прицела. Может ли, по-вашему, поэт влиять на политическое
 развитие общества?

 ИБ: Может. В этом я с Фростом согласен. И согласен, что речь не
 идет о моментальных изменениях. Влияние поэта простирается за пределы его,
 так сказать, мирского срока. Поэт изменяет общество косвенным образом. Он
 изменяет его язык, дикцию, он влияет на степень самосознания общества. Как
 это происходит? Люди читают поэта, и, если труд поэта завершен толковым
 образом, сделанное им начинает более или менее оседать в людском сознании. У
 поэта перед обществом есть только одна обязанность, а именно: писать хорошо.
 То есть обязанность эта - по отношению к языку. На самом деле, поэт - слуга
 языка. Он и слуга языка, и хранитель его, и двигатель. И когда сделанное
 поэтом принимается людьми, то и получается, что они, в итоге, говорят на
 языке поэта, а не государства. Например, сегодня итальянцы говорят на языке,
 который большим обязан Данте, нежели всем этим гвельфам и гибеллинам, с
 ихними программами.

 СВ: Я согласен с вами. Так же и литературный русский язык: это,
 скорее, язык Пушкина и Некрасова, нежели Бенкендорфа и Дубельта.

 ИБ: В России ситуация еще более показательная, потому что там
 так велик контраст между государственным языком - и языком образованных
 людей. Язык, которым пользуется государство, во многих отношениях - не
 русский. Это язык сильно онемеченный, загаженный жаргоном марксистских
 трактатов начала века, полемики Ленина с Каутским и пр. Это жаргон
 полемических социал-демократических программ, который внезапно оказался
 языком людей, пришедших к власти. Трогательно было наблюдать, как советская
 пресса пыталась этот язык русифицировать: "В деревне Большие Васюки, што
 стоит по-над Волгой..." и так далее. Отсюда ясно, почему литература в
 советском обществе выполняла такую примечательную роль. И отсюда же - все
 конфликты власти с литературой. Литератор пользуется языком, не совпадающим
 с жаргоном центрального органа. И те, кто этим центральным органом
 распоряжаются, начинают смотреть на человека, владеющего другой лексикой, с
 предубеждением и подозрением, требуя доказательств, что он не верблюд. У
 кого-то есть время и желание это доказывать, а у кого-то и нет. Отсюда все
 последствия. Но сегодня русский человек не говорит языком передовиц. Думаю,
 и не заговорит. Советская власть торжествовала во всех областях, за
 исключением одной - речи.

 СВ: Идеи Фроста о влиянии поэта любопытны еще и вот почему. Ведь
 он в Россию приехал официально как бы по приглашению Александра
 Твардовского. (Тоже, между прочим, возникает любопытная параллель:
 Твардовский числился по рангу "крестьянских" поэтов, хотя давным-давно
 никакого отношения к крестьянам не имел; он превратился в большого
 литературного хозяина.) Нельзя отрицать, что Твардовский оказал реальное
 влияние на Хрущева, а это, в свою очередь, сказалось на судьбах России.
 Вспомним хотя бы о таком историческом рубеже, как появление в "Новом мире"
 "Одного дня Ивана Денисовича".

 ИБ: Быть может, это и так. Я отдаю должное энтузиазму и энергии,
 которые Твардовский проявил для публикации "Одного дня". И я отдаю должное
 тому эффекту, который появление "Одного дня" произвело. Но я думаю, что
 возникновение свободомыслия в Советском Союзе, вообще раскрепощение сознания
 ведет свое летосчисление вовсе не от "Одного дня Ивана Денисовича".

 СВ: А с чего же, по-вашему, все началось?

 ИБ: Для моего поколения - с Тарзана. Это было первое кино, в
 котором мы увидели естественную жизнь. И длинные волосы. И этот
 замечательный крик Тарзана, который стоял, как вы помните, над всеми
 русскими городами. Мы бросились подражать Тарзану. Вот с чего все пошло. И с
 этим государство боролось в гораздо большей степени, чем позднее с
 Солженицыным.

 СВ: О Твардовском-редакторе я частенько вспоминаю здесь, на
 Западе, когда читаю произведения русских писателей-эмигрантов. Потому что
 всем им нужен редактор.

 ИБ: Что верно, то верно. Писатель, находящийся вне России,
 мгновенно начинает ощущать себя женой Цезаря. Редакторские ножницы - это
 последнее, что он может допустить. О редактуре нет и речи. И совершенно
 верно, нет такого писателя, которому редактор не был бы нужен. Особенно
 крупным - редактор необходим позарез. Всем без исключения. Что касается
 Твардовского как редактора, то я один раз с ним столкнулся. То есть это было
 не столкновение, а встреча, скорее. Последствия которой были как нельзя
 более благоприятные. Кто-то, не помню кто, так устроил, чтоб я пришел к нему
 в "Новый мир" и принес стихи. Мы с ним поговорили, это была чрезвычайно
 короткая аудиенция - минут пятнадцать от силы. Очень похоже было на встречу
 в кабинете директора завода. Кстати, Твардовский так и выглядел. А через
 некоторое время я получаю от него конверт с моими стихами и его пометками на
 них. Все это сопровождалось довольно цивильными соображениями Твардовского
 по поводу прочитанного. Конечно, Твардовский был человек несчастный и
 загубленный. Но я не думаю, что это система его загубила. Он сам себя
 загубил. Вообще система вас угробить может только физически. Ежели система
 вас ломает как индивидуума, это свидетельство вашей собственной хрупкости. И
 смысл данной системы, может быть, именно в том, что она выявляет хрупкость
 эту, сущность человека вообще, наиболее полным образом. Если, конечно, она
 его не уничтожает физически.

 СВ: Когда Фрост приехал в Россию, то встретился с Ахматовой. Что
 вам Ахматова рассказывала об этой встрече?

 ИБ: Она ее описывала с юмором. Вообще все получилось довольно
 комично. Фрост попросил о встрече с Ахматовой потому, что знал, что оба они
 в том году были выдвинуты кандидатами на Нобелевскую премию. Об этом ведала,
 разумеется, и администрация Союза писателей. Когда возникла идея встречи, то
 устроителям стало совершенно очевидно, что приглашать Фроста к Ахматовой
 невозможно. Что скажет Фрост, увидев "будку" Ахматовой? Эту конуру? И что
 скажет сопровождающая Фроста пресса? Поэтому решено было устроить встречу на
 даче у академика Алексеева. Анну Андреевну туда привезли. Там было
 столпотворение, полно идиотов разных, стукачей и совписовской шпаны. Что
 часто одно и то же. Анна Андреевна рассказывала: "Вот, с одной стороны сидит
 Фрост, увешанный, что называется, всеми почестями, медалями и премиями,
 какие только возможны и мыслимы. А с другой стороны сижу я, обвешанная всеми
 собаками, которые только существуют. И разговор идет как ни в чем ни бывало.
 Пока он не спрашивает меня: "А что, мадам, вы делаете с деревьями на своем
 участке? Я, например, из своих деревьев делаю карандаши". Ну тут я уж не
 выдержала и говорю: "Скажите мистеру Фросту, что если я срублю дерево на
 своем участке, то мне придется заплатить государству штраф шесть тысяч
 рублей".

 СВ: А почему Ахматова говорила с Фростом через переводчика? Ведь
 она знала английский.

 ИБ: Начальство было бы сильно недовольно. Не говоря уже о том,
 что английский Фроста - это американский английский. И могло бы случиться
 какое-нибудь недоразумение. Там был американский переводчик, который потом
 написал обо всем этом книжку - глупую (как, впрочем, и ее автор). Это Френк
 Риф, единственное достоинство которого заключается в том, что он - отец
 актера, с успехом сыгравшего в кино роль Супермена. Звучит замечательно -
 "отец Супермена", не правда ли? Ну слависты, как правило, не понимают либо
 того, либо другого, либо и того и другого. Вообще поразительно, как много
 недалеких людей занималось Ахматовой и Фростом...

 СВ: Как получилось, что на встрече с Фростом Анна Андреевна
 прочла два стихотворения ("Последняя роза" и "О своем я уже не заплачу..."),
 и оба посвящены вам?

 ИБ: Я не знаю. Думаю, это вышло случайно. Да и насчет второго
 стихотворения я не уверен, что оно относится ко мне.

 СВ: Анна Андреевна случайно вообще ничего не делала.

 ИБ: Это правда. Быть может, дело в том, что стихи Фроста показал
 ей первым я. И пытался накачать ее, какой это замечательный поэт. Но скорее
 всего, стихи, читанные Анной Андреевной, были просто последние по времени.

 СВ: При встрече Фрост подарил Ахматовой книгу с надписью. В
 передаче Чуковской, Анна Андреевна об этой книге впоследствии высказалась
 весьма сдержанно: "Видно, знает природу". Что было в ее устах невеликой
 похвалой.

 ИБ: Я помню, когда я принес книжку Фроста, переведенную
 Сергеевым, она отозвалась так: "Не понимаю этого поэта. Он все время
 рассуждает о том, что можно купить, что можно продать. Что это за
 разговоры?" Еще она мне говорила, показывая на фотографию Фроста:
 "Прадедушка, переходящий в прабабушку".

 СВ: Очень точно подмечено.

 ИБ: Но конечно, Ахматова понимала, с кем говорит. Как и Фрост, я
 полагаю, понимал, с кем имеет дело.

 СВ: Кстати, Нобелевскую премию в тот год получил Стейнбек.

 ИБ: Что ж, неплохой писатель. Впрочем, это неважно.

 СВ: Цветаева и Оден тоже остались без Нобелевской премии. А
 Одену так хотелось ее получить.

 ИБ: Откуда у вас эти сведения? Могу сказать одно - он хотел
 этого меньше, чем Пастернак. Это я точно знаю.

 СВ: Когда вы рассказываете американским студентам о Фросте,
 какова их реакция? Считается, что здесь Фроста знают все. Его постоянно
 цитируют, как в свое время в советских школах и вузах - Маяковского.

 ИБ: Ну не очень-то его и цитируют. Хотя, конечно, Фрост -
 национальный поэт. И оттого стихи Фроста американская молодежь воспринимает
 с колоссальным предубеждением. Им всегда говорили что Фрост - поэт сельской
 жизни, пасторалист такой...

 СВ: Хрестоматийная фигура...

 ИБ: Да, образцовый американец. Тогда вы им показываете, что
 действительно, Фрост - американец. Только совсем в ином роде, чем они
 предполагали. Что Фрост - не хрестоматийный поэт, а явление куда более
 глубокое и пугающее. Что это и есть подлинно трагическое аутентичное
 американское сознание, которое маскирует себя уравновешенной речью,
 обстоятельностью, прячется за обыденностью описываемых явлений. И когда
 студенты это понимают, то приходят в состояние полного неистовства.