Аметист

                Вячеславу Полунину
                и его «Лицедеям».
    
 


Мой камень аметист по Зодиаку,
а я его ни разу не видал.
Искал ли я любовь, встревал ли в драку,
заветный не хранил меня кристалл.
Но роскоши восторг и я познал,
таскало меня детство, как собаку,
то в бегство обращало, то в атаку,
и я добычу складывал в пенал.

Был красный цвет всегда любим шпаною,
хранил я в детстве стеклышко цветное,
и пусть его давно со мною нет,
пусть ждет меня конец не из веселых,
спасет меня бутылочный осколок
в последний миг от злобы на весь свет.


                I

В последний миг от злобы на весь свет
я сам себя спасу, придя из детства,
когда настанет час держать ответ
и в чистое во все переодеться.
Мой пажик, мой пацан сопливых лет,
сжимая деревянный пистолет свой,
готовый зареветь по-малолетству,
протянет мне свой дикий амулет.

От жажды всех везеньем поразить
судьбу я не сосал, как паразит,
и не был бит, как фраер за деваху.
Но мир считал я сбродом жадных рыл
за то, что мне никто не подарил
мой камень аметист по Зодиаку.


                II

Мой камень аметист по Зодиаку
упрятан в сейфы жирных богачей,
природой сотворен был просто так он,
а, значит, был и должен быть ничей.
Но нет ему пути ко мне однако,
над кладом чахнет вечный казначей
и ловит ртом людских судеб ручей,
сочащийся сквозь каменную кладку.

И вряд ли обретешь заветный камень,
продав себя со всеми потрохами,
жизнь человечья – мертвый капитал.
С гарантией от бед, легко и чисто,
жилось бы мне в сиянье аметиста,
а я его ни разу не видал.


                III

А я его ни разу не видал,
стеченьем звезд обещанного стража,
и жизнь мою уродовал скандал,
и душу развращали блуд и кража.
В житейском море бьет за шквалом шквал,
и берег всяким мусором загажен,
а мальчик среди банок и бумажек
фырчит, изображая самосвал.

Позорно красоту у детства красть,
в грязи игрушкой детям станет грязь,
привыкнут их глаза к любому мраку.
И я привык, и высохла слеза,
привык на мир смотреть во все глаза,
искал ли я любовь, встревал ли в драку.


                IV

Искал ли я любовь, встревал ли в драку,
ничто не укрывалось от меня,
отчаянье, отдавшееся страху,
любовь средь ночи и средь бела дня.
И зрел мой взор подобно в поле злаку,
и зрелость наливалась, ниц клоня,
так клонит шею дряхлого коня
тень молота, качнувшаяся к зраку.

А выглядело все печально просто,
на чистый образ грязная короста
ползла, как на победный пьедестал.
Что толку, что я знал ее повадки,
когда в неравносильной этой схватке
заветный не хранил меня кристалл?


                V

Заветный не хранил меня кристалл,
он нежил утонченнейшие вкусы,
оправлен в перстень, шейку щекотал,
ввергая в дрожь коралловые бусы.
Пугая мать, кроваво я дристал,
и тусклый свет от лампы рыжеусой
струился с потолка к головке русой
и тенью таракана вырастал.

Мы в раннем детстве узники рожденья,
в цепь поколений впаянные звенья
еще никто местами не менял.
Не нянчилась со мною справедливость,
и смех мой не всегда бывал заливист,
но роскоши восторг и я познал.


                VI

Но роскоши восторг и я познал,
довольствуясь оставленным уделом,
не зная как чудовищно он мал
в сравнении с когда-то бывшим целым.
Ограбивших меня я не искал,
я верить в их удачу не хотел им,
как будто их и нет на свете белом,
всей сутью обреченных  на провал.
   
Я прелестями был по холку сыт,
друзьям давал хлеб с маслом откусить,
любил одну девчонку – задаваку.
Кипел карбид и плавился свинец,
как солнце, из конца степи  в конец
таскало меня детство, как собаку.


                VII

Таскало меня детство, как собаку,
любя со мною быть наедине
в хожденьях за трофеями на свалку
и ощупью в подвальной глубине.
Условному в те дни подвластен знаку,
с другими пацанами наравне
я рыскал саламандрою в огне,
но пламя понимал уже двояко.

Все жарче нетерпенья тлел огонь,
в кулак окрепший прятала ладонь
свою прикосновениям отгадку.
Шел в жизнь я, как к начальству на прием,
сретенье с предстоящим бытием
то в бегство обращало, то в атаку.


                VIII

То в бегство обращало, то в атаку
пришествие лукавых перемен,
где спившегося с горя забияку
одним ударом валит супермен.
И потчевал меня вечор с устатку
досадой материнскою ремень
за всех сгубивших молодость в тюрьме,
за всех, от всех ушедших за оградку.

И вдалбливало мне каков и чей я
вагонов эмпеэсовских кочевье –
увенчанный лепниною вокзал.
Качалась ругань, вторилися речи,
дробились в окнах проводы и встречи,
и я добычу складывал в пенал.


                IX

И я добычу складывал в пенал,
в цене ее особенной уверен,
хотя ни у кого не покупал
и вроде торговать был не намерен.
Копил я не казну, не арсенал,
а выбор остававшийся был скверен,
скорее кем-то брошен, чем потерян,
я это и не очень-то скрывал.

Что спрятано – мертво, а я не морг,
порою распирал меня восторг,
но все кончалось песенкой одною:
пред тем, кто прятал денежки и снедь, 
за клад мой приходилось мне краснеть,
был красный цвет всегда любим шпаною.


                Х

Был красный цвет всегда любим шпаною
за то, что не любому взору льстит;
за то, что затмевает остальное;
за то, что не дано ему остыть.
Но, кроме всего прочего, иное
значенье в цвете красном я постиг,
он в людях выдает природный стыд,
живую кровь, свободную от гноя.

Без цензоров и платы за показ,
разиня рот, зажмуря один глаз,
смотрел на мир сквозь красное пятно я.
Чтоб мир имел хотя бы иногда
оттенок благородного стыда,
хранил я в детстве стеклышко цветное.


                XI

Хранил я в детстве стеклышко цветное,
как самую пристойную из всех
насмешек откровенных надо мною
и вызвавшую мой ответный смех.
Слоняясь у Фортуны за спиною,
я честно полагал, что это грех –
смеяться над числом ее прорех
и видеть естество ее срамное.

Не ябедничал я и не трепался,
ехидству указательного пальца
согласно воспитанью ввел запрет.
В поэзию пришел я из недуга –
пред силой слова первого испуга – 
и пусть его давно со мною нет.


               XII

И пусть его давно со мною нет,
того, что целомудренно, как рвота
от первых проб вина и сигарет,
и ласк любовных запаха и пота.
Без горечи оплакан и отпет
инстинкт, игравший роль автопилота,
к чему при невозможности полета
защита от недостижимых бед?

Все призрачно: и храмы на крови,
и гибель от печали и любви,
и гнева всеобъемлющего сполох.
А, значит, легкой быть моей судьбе –
без смерти от презрения к себе,
пусть ждет меня конец не из веселых.


              XIII

Пусть ждет меня конец не из веселых,
любая смерть - безрадостный итог,
разбит и пуст в пыли лежит подсолнух,
дурацкой смертью умерший цветок.
Но где же, как не в клоунских крамолах,
сквозь дьявольски фальшивый слез поток
отыщется святой воды глоток
душе не искушенной в разносолах?

Меня не пережить моей тоске,
живут не дольше кожи на руке
лиловые молекулы наколок,
и вряд ли от сознанья наперед,
что боль моя со мною и умрет,
спасет меня бутылочный осколок.


              XIV

Спасет меня бутылочный осколок
совсем не так, как спас бы талисман,
не тем, что будет век мой страшно долог,
а с ним неиссякаемым карман.   
Другого жду, как ждет микробиолог,
затеявший с бациллами роман,
что, выяснив всю боль незримых ран,
со мной от них умрет последний олух.

Не богом пусть взойду – одним из пугал,
но все ж на крест, когда загонят в угол
нечестные пророчества примет.
Так женщина, когда невмочь кричать ей,
с насильником вступает вдруг в зачатье
в последний миг от злобы на весь свет.
 
                (1987).