Град

(Венок сонетов)



             "Мне хочется вам нежное сказать."
                (С. Есенин).




Злаченые рогожи волоча
стихов, опять испытываю боль я,
Бог даровал талант мне сгоряча,
как дарится в хмельном дыму застолья
смутьяну шуба с царского плеча.
У власти вечный праздник своеволья,
рождался город, плача и крича,
кувалды в грудь земли вбивали колья.

Орали матом на людей прорабы,
трудились в поте мужики и бабы,
и вылеплялся образ из былин
так явно нехотя, как через силу,
как бомж, с похмелья роющий могилу,
рос из земли по пояс исполин.


            I

Рос из земли по пояс исполин,
пейзаж окрестностей ему был ноги.
Река темнела пятнами долин,
бугрились сопки, путались дороги.
И плавился под солнцем пластилин
комка в груди припрятанной тревоги –
как не бывает больших половин,
так нет и меньших, значится, в итоге,

диаметрально противоположны,
не суть чьи знанья истинны, чьи ложны.
Коль жертвы нет, то нет и палача.
Шеренгами адепты, ренегаты,
мы шествуем и нищи, и богаты,
злаченые рогожи волоча.


            II

Злаченые рогожи волоча
с собою наверх, солнце осветило,
как, рычагами тяжкими суча,
железная махина воротила
несчетные поддоны кирпича,
бетон в бадьях. Эквивалент тротила –
работы грохот. Словно саранча
и гусеницы, ползала, катила,

сновала деловито тут и там
машин армада, строго по местам
рассредоточена. Доха соболья
поэзии – мне, сибариту, месть:
поняв, в столпотворенье ритм есть
стихов, опять испытываю боль я.


            III

Стихов опять испытываю боль я,
как летчик – наизнос аэроплан,
как пилигрим, босым до богомолья
влачащийся – религии дурман.
Я рифмам пастырь, если не король, а
не властен над стихом, коль, обуян
тоской, уходит стих из-под контроля
и бесится, как пойманный в капкан.

На крыльях, пусть из перьев и из воска,
полет не миф, но я всему загвоздка.
Бывал я на приеме у врача,
установил он, как-то я не так гнусь
в хребте. Короче, понял я диагноз:
Бог даровал талант мне сгоряча.


             IV

Бог даровал талант мне сгоряча,
в гнезде дворянском мещанин комичен,
как меченый малек на дне ручья,
и мечется других мальков опричь он,
безгласно рыбьим ртом слова крича,
что вне воды кипит ухи на три чан,
и плоть того ценней в наваре, чья
душа мелка, а жор ассиметричен.

И мечен человек на берегу,
он пьет и улыбается врагу –
той женщине, что щурится, вино лья,
она его поймала на живца,
податлива, пьяна к тому ж, и вся
как дарится в хмельном дыму застолья.


              V

Как дарится в хмельном дыму застолья
украдкой поцелуй из уст в уста,
то ль из романов в быт списалось, то ли
наглядно с живописного холста
скопировано. Хочется раздолья
читателям и зрителям – проста
разгадка тайны. В эту рану  соль я
подсыплю: проба чистого листа,

как проба целомудренной невесты…
И что мне все демарши и протесты?
Уж век мой догорает, как свеча,
казны не сколотил, хоть жизнь легка с ней
была бы, но страшнее страшных казней
смутьяну –  шуба с царского плеча.


              VI

Смутьяну шуба с царского плеча –
ребенку в руки строящийся город.
Бульдозером отгрызть  кус калача
семихолмистого, себе за ворот
рубашки, скальной мелочью бренча,
засыпать грунт, и знать, что весь простор от
канавы там до здесь карагача,
тебе в удел от общего отпорот.

И взятым быть в кабину, в самосвал,
по волнам пыли плыть, как кит-финвал,
домой придти по уши в солидоле,
и слушать как ругает тебя мать,
и истину учиться принимать:
у власти вечный праздник своеволья.


              VII

У власти вечный праздник своеволья,
чему быть впредь – сама себе указ,
поладить с ней выносливость воловья
нужна и шоры черные у глаз.               
Быть в служках у желаний каково для    
души, полет изведавшей не раз
над веком, что уже не с головой ли
зарылся в котлованы и погряз?

Начальство пепелит и режет взором,
и мнит себя маститым режиссером:
«Массовке крупный план теперича!»
Должно все натурально выйти, чтобы
на белый свет младенцем из утробы
рождался город, плача и крича.


             VIII

Рождался город, плача и крича,
рвалась эпохи нить на половины,
на «до» и «после»: тьму черней грача
и свет белее снега. Пуповины
натянутость – струна для скрипача.
Смелей, маэстро, ваш черед отныне!
Аудитория ждет, хлопоча
и хлопая, Каприза Паганини.

Ушли жлобы, гармонию ни в грош
не ставящие, хоть не назовешь
эстетами оставшихся. Свеколья
багрова что ни рожа, патлы – жмых.
Смелей, маэстро, ждут ведь! Это ж их
кувалды в грудь земли вбивали колья.


             IX

Кувалды в грудь земли вбивали колья,
и ставились палатки, не совру –
рай на земле, и падло буду, коль я
дань не воздам палатке и костру.
Картофелин пяток зарыть в уголья,
и, пальцы обжигая, кожуру
сколупывать потом, и сверху соль, а
в жестянке – чай, на угольном жару

заваренный. О чем быть может спор?
Пусть без гитары, пусть не слышен хор,
с теплом костра души болячки слабы,
и память не окрашена тоской,
как тяжко было, и как день-деньской
орали матом на людей прорабы.


            X

Орали матом  на людей прорабы,
не ради чтоб облаять, делу впрок,
события вселенские масштабы
микроскопическим любой порог
приличий делают. Пошла гора бы,
когда ее заправски, как пророк,
прораб послал бы на три буквы, дабы             
усвоила гора простой урок.

Был мат многоэтажен, как отель, 
в нем всяк был вхож в прорабскую постель,
с десяток раз в теченье дня хотя бы.
Чтоб в мирных целях, белый свет накрыв,
демографический направить взрыв,               
трудились в поте мужики и бабы.


            XI

Трудились в поте мужики и бабы,
дома росли над этажом этаж,
и клали землекопы под ухабы
трубопроводы, кабеля, дренаж.
Ночами мотыльков ловили жабы
под фонарями, на луны лаваш
глазел, воображая, как дрожа бы
напополам порвал его, алкаш

полуночный, и краем рукава тер
глаза, а в котловане экскаватор
вгрызался в толщу допотопных глин,
по графику шла вглубь ночная смена
в слои до Авраамова колена,
и вылеплялся образ из былин.


             XII

И вылеплялся образ из былин –
сведен в единое «а ля дисбата
ряды» набор разрозненных картин:
и Калевала здесь, и Гайавата,
и персы из «Фархада и Ширин».
Пусть  бороды и кудри – стекловата,
водохранилища ультрамарин –
пусть щит и меч, и полотно асфальта –

с растительным орнаментом канва.
В полупустыне блеклая листва
облагородит братскую могилу,
где трудовая рать, все что могла
свершив на стройке века, полегла
так явно нехотя, как через силу.


            XIII

Так явно нехотя, как через силу,
с тысячелетья наземь сполз покров,
мир поклонился золотому тылу
тельца, сосущего от двух коров.
Блестящ и ласков, мог бы и кобылу
уговорить, лизнул и – будь здоров! –
имей кумыс. Он в золотую жилу   
не то что штольню, но отхожий ров

мог превратить. Корысти строг режим,
попав в него, любой, кто одержим,
уже не вырвется. Привязана к грузилу,
сеть вкруг тебя свивается плотней,
чтоб ты увяз двумя ногами в ней,
как бомж, с похмелья роющий могилу.


            XIV

Как бомж, с похмелья роющий могилу,
имеет вид в науке похорон
профессора, так всякого верзилу
чтут витязем. В крови тестостерон,
быть может, повод залпом пить текилу,
совсем не повод быть со всех сторон
предметом поклонения. Далилу
припомни и скромнее будь, Самсон.

Все сказанное правда и для града,
что вдруг на полуслове, как тирада,
прервался, и в язык его вбит клин.
Нет нужды в стройке всех многоэтажней,
чтоб несомненной вавилонской башней
рос из земли по пояс исполин.


18.08.2011.