Метаморфоза

1.
Времечко было, при слове работа
пища тотчас рисовалась уму:
взгляд устремленный, на лбу струйки пота,
стройки эпохи в пыли и в дыму.

Если уж труд, то ни много, ни мало,
чтоб с напряжением воли и сил,
чтобы не где-нибудь, а у штурвала
всяк пребывал, кто хоть чем-то рулил.

В небе пилоты, в полях комбайнеры,
на океанской волне – моряки,
все на свой лад бороздили просторы,
зорко уставившись из-под руки.

Люди с брандспойтами, люди в погонах,
в белых халатах – и не за рубли! –
денно и нощно на вахтах бессонных
глаз не смыкали и долг свой блюли.

Где же в таком героизме повсюду,
в гуще сплошных рубежей и горнил,
быть подобало чиновному люду,
скромным трудягам пера и чернил?

Это ли удаль, чернильного моря
ширь бороздить и врубаться в пласты
недр бумажных, червем норы торя,
или, как в чреве, простите, глисты,

ползать бойцами незримого фронта,
и отбывать день рабочий, как плен,
где перед взором не ширь горизонта,
но лабиринт коридоров и стен?

2.
Это все раньше, когда детям горе
было признать, что родитель, увы,
не у штурвала стоит, а в конторе
не оторвет от бумаг головы.

И лысоват, и костюм отутюжен,
взор за очками совсем не стальной,
любит капустки тушеной на ужин,
и холодец чтоб из ножки свиной.

Детям подай прихвастнуть чем, хоть кровь из
носу, теперь это все без проблем,
ныне контора, чуть что сразу офис,
где сплошь компьютеры, не ЭВМ.

Это, почти как для роста гипофиз,
как мыльной пены дитю пузыри,
молвить в беседе: «Ко мне завтра в офис
ты загляни, эдак часика в три…»

Как на заказ, евростиль, без примерки,
скуку в престиж обрядил невзначай,
ныне не служащие, ныне клерки
пьют в кабинетах с печеньями чай.

3.
Вот и пора познакомиться с клерком,
кто, оставаясь в душе ретроград,
сыт переменами был даже сверхом,
сорок годов отпахавши подряд

мерином сивым на ниве отчетов
по выполняемости директив,
он документы подписывал «Котов»,
и по натуре немерено  льстив

был в отношении к завам и боссам
во избежанье нечаянных бед,
не был горбат, но извечным вопросом
«Чем услужить?» изгибал свой хребет.

Губы носил заготовкой улыбки,
те, кто несведущ, могли паралич
в этой гримасе узреть по ошибке,
звали чиновника Петр Ильич.

Жил он терпеньем, какое не лопнет,
хоть ты канатом его заплети,
был бы он бабой, таких пенелоп нет,
кто бы его перемог взаперти.

Был в словоблудии опытным гидом,
кто мог сравниться с Петром Ильичом –
сотню страниц исписать с умным видом
и не сказать ничего ни о чем?

Творчество в деле не ставил ни в грош он,
неча парить, мол, не аэростат,
Петр Ильич был предельно дотошен,
до закорючек, при сверке цитат.

Собственно, Котов был пенсионером,
препровожден на покой, как герой,
но извернулся он хитрым маневром,
и рядовым клерком вклинился в строй.

Если б не хитрость, давно б сыграл в ящик,
клерк прирожденный – манеры и стать,
боготворил он бразды предержащих,
он подхалим был, каких поискать.

4.
Котов не мыслил себя вне конторы,
офиса, центра иль что там взамен,
рухнул бы он, словно мост без опоры
вдребезги, сгинул бы вне этих стен.

В чине он сам состоял, было дело,
столоначальствовал, то есть, был босс,
вкладывал душу, изнашивал тело,
и распинался, куда там Христос!

Ждал прыти той же он от подчиненных,
если случалось, с такими везло,
то благодетельствовал очень он их,
холил без меры и брал под крыло.

Сам теперь, будучи нижнего чина,
взгляды ловил, суть хватал на лету,
он был воробышек, служба – мякина,
не проведешь его, он за версту

чуял монаршию волю и споро
тютелька в тютельку все исполнял,
коль было нужно, долбил до упора,
как египтяне Суэцкий канал.

В клюве на блюдечке, все к сроку «Вот-с вам!»
лично принесть не упустит свой шанс.
Жил душа в душу старик с руководством,
и не смущал его тонкий нюанс:

кто-то другой постыдился хотя бы,
как ни хотелось бы, просто нельзя
пусть у начальства, но все-таки бабы,
благоволенья искать лебезя.

Ладно, не баба, пускай будет леди,
если народ так на Запад запал,
не из железа, скорее из меди,
ибо рыжа была, правила бал

в том учрежденье, где Котов с лихвою
бдел и радел от звонка до звонка,
в круглых очках, очень схожий с совой, и
будто умом поврежденный слегка.

5.
Женщина-босс во главе коллектива
вовсе не редкость, а рядом и сплошь,
может вполне быть хитра и спесива,
властна, груба. В общем, все, чем хорош

дядя иной, севший князем на троне,
люду подвластному бог и судья,
тете сойдет, если тетя в погоне
за положеньем и весом. Бадья

так же в колодец летит, все сметая,
чтобы быть поднятой вслед до небес,
вынырнет наверх, водой налитая,
все тебе тут: положенье и вес.

Офисных буден уклад – не фуршет вам,
здесь все особо – и быт, и язык,
кличут главу учреждения шефом,
если глава номинально мужик.

Холод обдаст, обоймет душу иней,
женщина в кресле директорском кто?
Люди попроще такую шефиней
звать норовят, только это не то.

Карикатура на образ, штрихи в ней
лик искажают натуре во вред,
всех ближе к истине тот, кто шахиней
кличет шефиню. Словесный портрет

внешнего вида и внутренней сути
в слове единственном весь умещен,
вы через принтер его нарисуйте,
тысячи копий цветных стоящ он.

Царских кровей в парандже и в бикини
женщина, если во власть облеклась,
чтоб не узреть чистокровной шахини,
надо родиться не только без глаз.


6.
Петр Ильич у шахини в почете
был, что у пастыря белый баран,
дискантом, как пионерка на слете,
зычно звала его «наш ветеран».

Клеркам в пример его ставила, чтобы
знать карасям, что есть щука в пруду,
не миновать им зубов и утробы,
коль надлежащего рвенья к труду

вдруг дефицит обнаружат кто юны
бок о бок с мастером из мастеров.
Не пионерку услышат с трибуны,
львицы поизголодавшейся рев.

Как-то шахиня, особенно в духе
будучи, молвила в узком кругу:
«Наш ветеран не обидит и мухи,
вот кому я с легким сердцем могу

вверить одно деликатное дело,
к вышестоящим доклад накатать,
как наша служба в делах преуспела
в ногу с эпохой и планам под стать.

Чтоб между строк  самокритики в меру,
каемся, грешны, мол, кто б отрицал,
не охватили покамест всю сферу,
но есть резервы и потенциал».

Котов проникся, очечки вспотели,
встать в стойку «смирно» и под козырек
взять был готов. Среди ночи с постели
спрыгнул бы, только чтоб точно и в срок

словоплетенья шедевр изготовить.
Справится он, почему бы и нет,
кроме него не сумеет никто ведь,
понял старик и к себе в кабинет

мигом отчалил и заперся, дабы
сосредоточиться, и взаперти
одолевать без опаски ухабы
на словоблудия скользком пути.


7.
Долго ли, коротко ль, дело шло гладко,
груда росла испещренных страниц,
пылом охваченный вроде припадка,
как богомолец распластанный ниц,

Котов, конечно, не так уже молод,
борзо писал, споро щелкал пером,
где там компьютеру, кабы не голод,
крайней усталости первый синдром.

Соком исполнившись, взъелся желудок,
черт его знает откуда, слюна
рот затопила, в глазах незабудок
всплыли поляны, короче, хана,

если сей миг хоть чего-то не съестся,
оторопь просто – что будет! – берет,
чем черт не шутит, возьмет, встанет сердце…
Но есть спасение, есть бутерброд!

Два хлебных ломтя в совдеповском стиле
с маслицем сливочным и колбасой
дух подопрут, как хромого костыль, и
будто Христос пробежится босой

в помыслах нехристя и атеиста,
бодрость вселяя и новый задор.
Паузу сделать секунд так на триста
Котов решил. Как быку матадор,

в деле задержка была строчкогону,
но что поделаешь, финиш далек
был писанине, обед по закону
предполагался. И Котов извлек

скудный припас свой на стол, но на время
срочно отвлекся к какой-то строке….
Муха, работая крыльями всеми,
сделав вираж, совершила пике,

с первого круга зашла на посадку,
(асы от зависти смолкли бы все),
летной муштры сообразно порядку,
кончив рулежкою по колбасе.

Петр Ильич, пораженный, газету
в трубку скатал и над мухой занес,
только секунду избрав как раз эту,
с Котовым вдруг приключился гипноз:

встала скорбящей шахини гримаса:
«С мухою справился, невидаль, ишь!
Граммов десятка всего за три мяса,
даже не мяса, а докторской лишь

жалкие два кругляша, где же стыд твой?
Пусть славословия мне нужен ас,
этой неравной за хлеб с мухой битвой
все прекратится, что было меж нас.

8.
Так муха кары нещадной избегла,
Будто, в момент переброшенный в рай,
грешник из смрадом дохнувшего пекла,
и на борту бутерброда на край

дальний стола, как полярник на льдине,
отдрейфовала, рукой Ильича
отбуксирована, он же к рутине
чистописанья вернулся. С плеча

не рубанул, к счастью, старый служака,
сгорбился, в плечи уйдя головой…
Милая вышла картинка однако,
сценки уютной портрет бытовой:

писарь усталый, голодный при том сам,
клоп канцелярский, ни взять и ни дать,
делит свой хлеб с насекомым питомцем –
чисто  идиллия и благодать.

Хоть их на холст, и на выставку прямо,
в нишах природных братанья сюжет…
Но назревала в нем скрытая драма:
где Вельзевуловым чадам фуршет,

нам хомо сапьенсам стыд и позор там.
Взором вокруг кабинет обыскав,
наш ветеран с всевозможным комфортом
эвакуировал муху под шкаф,

с глаз долой, будто саднящее жало.
Муха, верхом оседлав колбасу,
хоботом что-то набитым жужжала,
в чутких ладонях плывя навесу.


9.
Что было дальше, в мозгу полубредом
запечатлелось, как по лбу весло,
и отдаленного сходства с портретом
экобаланса в себе не несло.

Котов, голодной печалью съедаем,
внутренних органов слыша скулеж,
о причиненье диетой вреда им,
путался в мыслях: где правда, где ложь.

Лист за листом выводил хороводы
фактов и цифр, и словес кружева
плел, а тем временем чадо природы
чревоугодница муха жива

все оставалась и даже здорова,
мало того, бутерброд дожевав,
периодически снова и снова
где-то жужжала. С бумагами шкаф

мухе служил, как для примы кулиса:
выход на сцену, поклон и назад.
Раз померещилось Котову, крыса
или другой зверь, но тоже носат,

бегал кругами. Потом фрагментарно
воспринималось все и не всерьез,
чудилось Котову, что благодарно
клал на колени ему морду пес.

Есть к подлизательству страсть у собак та,
значит, должна быть и логики нить,
пса пребыванье в конторе хоть как-то
не игнорировать, так объяснить

было возможно. В таких делах опыт
Котов имел, но в столбняк старика
с морды собачьей свисающий хобот
вверг несомненно. И наверняка

не миновать ветерану инсульта,
если бы зверь не исчез как стоял,
так на экране велением пульта
с глаз исчезает долой сериал.


10.
Яйца не бить – не получишь омлета,
жертвовать чем, если не скорлупой?
Так и в докладе, пальнуть должен где-то
залп самокритики, но не слепой.

Это под стать в стоге сена иголки
поиску в свете с высот директив,
или смудрить, чтоб насытились волки,
стада овечьего не сократив.

Важен подбор речевых оборотов,
стиль, не дай бог, чтоб хоть каплю лукав,
гробовщика был серьезнее Котов,
тишь – нет мертвее. С бумагами шкаф

на пол обрушился. Пыльною тучей
до потолка поднялась осыпь лет,
и сквозь завесу громадой могучей
вырос кошмарный как сон силуэт.

Обмер старик, едва явственней стали
с хоботом рыло и сетчатый глаз,
брюха объем и другие детали.
Молниеносная мысль пронеслась:

«Господи Боже, да это же муха!
Только отъевшаяся, будто слон,
крылья до пола висят, как два уха,
ног целых шесть… Ничего себе клон!»

Не занимать было прыти гибриду,
(как его там, мухослон, слономух?)
и в кабинете такую корриду
сбацали оба, что Котову дух

перевести ни малейшего шанса
не перепало. Хотя не со зла
чудище чуть поскромней дилижанса
деда гоняло. Невинной была

цель беготни. Тварь любови сыновней
или дочерней, кто тут разберет,
жар источала, желанье одно в ней
зиждилось, выказать за бутерброд

всю благодарность вплотную к экстазу,
к брюху прижать ли, в лицо ли лизнуть…
Что вспоминать здесь про люстру и вазу,
мебели было изломано – жуть!

11.
Дверь распахнулась, как только шаги к ней
с той стороны отстучали, старик
в угол зажатый предстал пред шахиней,
весь дух смятенный и сдавленный крик.

- Так, - поле битвы она обозрела,
суть уловив беглым взглядом сполна, -
мухам обид не чинить, это дело,
но, что способен из мухи слона

наш ветеран сотворить, и во сне я
не представляла. Строительный кран, -
взвыла шахиня, все гуще краснея, -
где я возьму, дорогой ветеран,

чтобы убрать эту нечисть отсюда?
Вы, как хотите, но чтоб через час
не было здесь ни вот этого чуда,
ни, вместе с ним, разумеется, вас!

Для слономуха тесней, чем нора лис
для бегемота, был офис, о том
долог рассказ как они выбирались,
не развалив окончательно дом.

С монстром страшнее, чем клон из пробирки,
Петр Ильич сгинул прочь не у дел.
Слух был, что оба прижились при цирке,
но к холодам будто зверь околел.