Всесожжения

   
Как будто все умерли, город был  пуст,
огни растворялись в тумане,
и улиц суставов предутренний хруст
терялся в густой глухомани.
   
Осенней листвы отсырела свирель,
истек городской пасторали
срок годности, как по стеклу акварель,
потеками вниз, по спирали.

У осени приступ истерики, страх
приспичило ведьм карать ей
прилюдными аутодафе на кострах
просроченных прав и гарантий.

Ни дым, ни туман, на губах горечь от
того, что нет денег и сыро,
капель с крыши, будто костяшками счет
сухой стук в конторке кассира.

Денница у входа на небо сопит,
впотьмах шаря мелочь и рдея,
и в деле горения не без обид,
и главная – казнь чародея.

На грани иронии, под ноги рань,
туманом дымящийся хворост.
Святой простотою льнет к окнам герань,
и детских безмолвствует хор уст.

Язык за зубами, внезапно сухих
облизывать не торопись губ,
приспела пора песнопений, вслух их
скрипит старый тополь-епископ.

Полотнище площади сморщено сплошь,
как скатерть трактирная, в складки,
и блеск мимолетной, сверкнувшей, как брошь,
прощальной улыбки: «Мой сладкий!»

И пламя – потоком в потемки души,
одной ослепительной фразой,
туман, как толпа, отшатнется в тиши,
ночной альбинос красноглазый.

Спираль жгучей страсти, по кольцам ее,
вдыхая горелой листвы дым,
с осенним сожжением, Солнце мое,
к тебе поднимаюсь, невидим.