Дневник 27 Типажи моей деревеньки

Грустные и веселые типажи моей деревеньки. Моих знакомых, соседей.
***
Шунемского Н. задавила жадоба. У родной сестры во дворе, в гараже, стояло аж три машины. И это при нигде не работающем муженьке, который тоже быстро стал ненавистен. Я пашу, понимаш, а они ни с того, ни с сего техникой прирастают. На месть решился по пьяни. Сел на свою «буханку». Сначал вломился в ворота. Протаранив их, в щепки разбил гаражную дверь и протаранил стоящего там «Опеля», вынеся его к чертовой матери с обратной стороны гаража. Вернулся в исходное положение и попер на темнеющую в сумерках «Волгу». Ее тащил боком, превратив  в изогнувшуюся на костре сосиску. Протащил «Волгу» до не старого еще « жигуленка» и смёл ей колодец. Отступил, взял небольшую передышку и начал ровнять огород. Закатав его, как цемент, ринулся на «Камаз», но силы щупленькой, но такой агрессивной и гадючей «буханке» не хватило, да и сам «терминатор» подвыдохся.
Тут с ломом только и выбежал спящий хозяин. Приспевшие на помощь мужики покрутили руки тому и другому.
 – Сколько работаем, а такой ***ни еще не видали, – удивлялись электрики, приехавшие ставить новый столб на месте срезанного вчистую жадиной-говядиной.
Место побоища напоминало кадры Фукусимы после цунами.
Не перевелись еще богатыри на земле нашей!
***
Со спины она напоминает один к одному переевшего и перепившего волка из мультфильма «Падал снег…». Волка сытость давит, а ее обреченность, нелюбовь к себе.
Трудно, не хочется жить. Тащу по инерции тело, переставляю ноги.
Полукожаное пальтецо-балахин, затасканный, с куколем на голове, неопределенный в размерах, вечный как гоголевская шинель…
Не очень-то хочется заглядывать в отверстую для того, что было лицом, щель. Размазанные, безвольные, неопрятные губы. Лицо рыбье – широкое, плоское, бледное.
Безразличный взгляд глаз.
Оживает и улыбается, когда выпьет. Тогда могу услышать протяжное «Приве-е-т, Коля», и глазок может подарить блеск, искру, прежнее.
Дома сидит у печки. В руках большая бутылка пива. Сигарета. Сидит распущенно, неопрятно, безвольно. Нет силы в опоре, в сидке этой. Кажется, легко нырнет вперед-назад. Или еще точнее – вдруг обтечет на месте, где сидит, и останется лужа от того, что было так неопределенно.
Как-то увидел ее фотографию молодой. Ахнул: «Это ты! Господи, как ты хороша-то была! Где же я-то был тогда?!» Густые, крепкие, светлые, вьющиеся волосы, молодая, хорошо развитая грудь. А главное лицо, глаза – все в будущее, в хорошее: «Ах, как же оно будет замечательно!»
И когда встречаешь на дороге поселка эту женщину-сома, далеко пережившую свой возраст, становится не по себе.
***
Мягкая рука! Мягкая ладонь – вот меня что должно было насторожить еще тогда!..
…Он нетерпеливо и как-то уж очень заметно беспокоится, чтобы скорее остаться в монастырской комнатке один. В мимолетном броске взгляда выходящих работников не прочесть ничего. В их неторопливом и молчаливом исходе, пожалуй, тщета: с новым насельником сойтись нельзя. Не хочется. Не хорошо.
 – Слава богу… а то и поесть нельзя… ну…
Полные щеки в красных и фиолетовых нездоровых разводах.
Мягкими руками, покрытыми черным волосом, он лезет в большую челночную сумку.
 – Гд-е-е тут у нас буты-ы-лочка! – неожиданно игриво и по-бабски пропевает он.
Маленькие глазки, затерянные в «наличном» мясе, нет-нет да тревожно и косятся в сторону двери.
Безобразному флегматизму движений аккомпанирует нетерпение, сосредоточенность на жратве и выпивке. Мир наглухо перекрыт. Только уши чутки – ловят любой шорох за дверьми.
Короткие влажные пальцы взламывают хлеб, нож похабно взрезает жесть банки с рыбными консервами.
Он долго-долго держит на свет зубья вилки, подносит ее к носу, втягивает воздух, шевеля густым волосьем в ноздрях. Бледным мизинцем, его матовым ногтем сковыривает только ему видную грязь.
Он жрет, сопит шумно и мягкими подушечками пальцев левой руки что-то всё время загребает со стола, сгребает в невидимые кучки, ворошит. Неприятно думать, что тебя может коснуться это копошение. Трудно представить на вялой его пятерне чью-то любимую или дружественную руку. Пальцы слепо и брезгливо, старчески ощупывают девственный мир стола, чистенькой клеенки, перебирают катышки непорочного хлеба.
Консервы и водку он поглощает утробно и эгоистично, как сурок, утащивший в свою нору добычу. Несколько раз неприятно, с затянувшимися паузами опрокидывает остатки содержимого банки в рот. Замирает в апогее горлышко, заросшее волосками, пыхтение возрастает, к нему добавляется причмокивание
***
В. нигде не работает. Без денег, без квартиры, без семьи. Как будто явление из несчастных 90-х. Жалко, грустно. Пристал к «фанатам» правильного питания, часто повторял о том, сколько у них в компании уже миллионеров… Сам им никогда не станет: невеселое, тяжелое, не принимаемое людьми есть в его натуре, осужденной этой самой натурой на одиночество, почти одиночество. Нет одержимости, вектора упорности, просто – человеческого обаяния, замешенного на нужной все-таки всем нам доле оптимизма (ну, никуда нам с угрюмостью, мрачностью, «правдой» жизни). Я вырыл колодец лито, газеты, альманаха, школы. Я неустанно роюсь, копаю дальше. Сумеет ли он? Сомневаюсь, зная его.
Излишняя серьезность отпугивает. Так и хочется подобных людей пощекотать, сказать им: «А не открыть ли нам бутылочку шампанского иль не прочесть «Женитьбу Фигаро»?
А меня приход его и совнимание исповеди натолкнуло на наступление. Результат его – письмо Г., разговоры в учительской, носка книг в школу, организация чтения моих старшеклассников. И еще снова и снова думал и о своих работах, своих книгах. Видел их. Но проснулся, и «в беспощадном свете дня» всё выглядело вновь не таким однозначно розовым. Уж больно возгорелся! Уж больно ворочалось! Лучше бы спал…
Но идею «Прочитаем вместе» развивать буду. Уже делаю это.
***
Колю дрова. Ольга возвращается из школы. Горделиво киваю на возвышающуюся кучу:
 – Скоро учеников на уроки географии будем водить сюда. Вот, мол, ребятки, так примерно выглядит Эверест…
 – Куда там! Вот у Синицыных Звер-э-эст!
 – Ну, пусть будет Пик коммунизма…
 – Пик анонизма у вас пока!
Не щедра, как и Геля П., женушка моя на комплименты. Не щедра.
***
Еду вечерком по деревне. Размышляю: вот, пить бросил, и всё вокруг такое трезвое, правильное… Из парка голос: «Николай Павлович, здравствуйте!». Два бугая: Сережа Головин и Вася Джус взбивают ножищами палую листву, шуршат за добавкой. Еду дальше, через несколько секунд шумы нетрезвой машины – А. без глушака, юзит, неровно и нервно поводит рулями… Промчался в сторону ларька, вышел, ботается. У Саши Дроздова снова отмашка руками: мужики справляют день связиста. Зашел к Димке Зодорину, обговорить вопрос с вагонкой. А тот и не понимает ничего. Развернулся и снова – спать рухнул. Дымки, музыка, голоса – жизнь продолжается и тогда, когда Ты не пьешь. Хрен ее ухрястаешь трезвянкой. А уж по весне и подавно!