Ана Бландиана. Как в испанской харчевне

Мне довольно часто приходится получать письма от незнакомых людей. Я говорю не о пухлых пакетах, набитых строфами и рифмами, которые посылают мне начинающие поэты: естественный жест, мосток между поколениями, попытка сообщиться, минуя неверность истории литературы, -- жест, лишенный, правда, каких бы то ни было публичных последствий, потому что мое мнение, сколько бы в нем ни было энтузиазма, к сожалению, не располагает ни малейшим типографским пространством, чтобы выложить аргументы и подкрепить их. Нет, я говорю сейчас о письмах тех, с кем мои страницы не вступают в двусторонние отношения, о тех, кому мои страницы адресуются, не подразумевая ответа, а если ответ все же приходит, он вызывает растерянность: что делать и как себя вести, --вместе с сомнением, что он попал по адресу. Всякий раз получение такого письма задает мне одну и ту же головоломную задачу, которую можно либо вообще игнорировать, либо решить более или менее наобум. Судите сами: что мне отвечать на письмо, где изложены мысли и чувства, вызванные какой-то моей мыслью, каким-то моим чувством, если, что совершенно очевидно, моя страница, моя фраза -- не более чем подложка для чувств, которые в человеке уже были и которые просто воспользовались моментом и формой, исходящими от меня. Проще всего, конечно, считать себя польщенной всеми этими признаниями, этим избирательным родством со мной, но я-то знаю, что моя заслуга не намного больше их (просто моё пишется свинцовыми литерами, а их -- литерами чернильными), я-то знаю, что идеальная встреча между писателем и читателем всегда имеет место на полпути между ними и происходит в атмосфере почти мистического узнавания и открытия родства душ, которым и те и другие в равной степени горды.
Потому-то я всегда считала чужие пометки на полях моих страниц самостоятельными сочинениями (в той мере, в какой всякое сочинение есть самовыражение), которые дошли только до меня из-за избытка скромности тех, кто их пишет, -- как преувеличенное, хотя и донельзя трогательное представление о роли писателя в запуске духовного и умственного механизма тех, кто читает. Потому-то меня больше пронимали и казались естественнее те редкие случаи, когда люди, по их собственному признанию, хранят письма, которые они написали мне, но не отправили, -- в силу точного ощущения роли, которую каждый из нас -- писатель и читатель -- играет в этих поразительно сложных и детерминативных моделях человеческих отношений. В конце концов, письмо, которое я послала бы в вечность, туда, где пребывает, например, Франц Кафка, -- письмо его простого читателя -- было бы настолько насыщено всем тем, что я пережила под впечатлением его творчества (но отнюдь не его жизни), что я спрашиваю себя: а сумел бы он, писатель, понять сложность моих кафкианских переживаний или испытал бы потрясение и чувство беспомощности наподобие ученика волшебника, который развязал (или просто описал в тот момент, когда они возникли, что еще страшнее) некие силы, которые превосходят его понимание и которые вырвались из-под его власти. Так что все снова и снова возвращаясь к этому навязчивому анализу в высшей степени человеческого дела, чтения, я прихожу к выводу, который часто парафразируют, -- что оно, чтение, подобно испанской харчевне, где каждый ест то, что принес из дому.

Перевод с румынского Анастасии Старостиной