история четвертая - ремейк Макс и Марина

Конец 1910. Звонок.
- Можно мне видеть Марину.
- Я.
- А я Макс.
Улыбка визиря. В его чертах слияние двух кровей. Ты знаешь, что кровь это море. Древнейшее из морей. И очень солёное на вкус. Кровавый след. Понта.
Немой укор. И даже нищая певица уже не доводит до слёз.
Диадемы. Марина – лунатик двух темных лун.
 Чем дольше глядишься в колодец памяти, тем четче видно - мы живы встречами в годах разлук.  Что главное в любви? Что бы бог не заметил, что ты кого-то поставил выше него… Как далеко до счастья. Нам сладостно, что мы врозь.
Ты разбивал каждую мою счастливую любовь.
- Ты запрокидываешь голову – затем, что гордец и враль. Какого спутника солнечного прислал мне метельный февраль.
И если ты тогда снизошел до смешной девочки, то только затем чтобы она потом всю жизнь сумела одна. Такое не бывает случайным. Прислушайся, тебе вдали пою: «что делал ты в тумане дней? какими ветрами скитальник-принц?»
- Марина, похоже на птичий крик. А я – острожник. Помнишь, мы видели на дне ручья лик Солнечного зверя, с тех пор тебе воспел – что в заре одна.
- Но ты не меньше меня влюбился в Солнечного зверя. И много ли им целованы твои уста? – ревнует гордая её любовь.
- Не спрашивай. Я обману.
- Ты лгун, Макс.
- Безумная девушка, я поэт.
Разлетелось в серебряные дребезги зеркало, а в нем тот дом, где были они в ночи вдвоём. То-то же, по ночам не молись идолам.
Над синевою весеннего неба накрапывает колокольный дождик. Жизнь – Пасхою к тебе плывёт, Днепром ломая лёд.
- Мама, куда идёт лёд?
- Вперёд…, пожалуй, вперёд. И как несносно каркают птицы в ночи.
А лёд всё идёт. И даже зверь ощутил жалость. Вот и сошлись дороги клином. Это беда с бедою - каторжные  столкнулись.
Что бы тебе спалось легче – буду тебе певчим:
- Спи, успокоена, спи, удостоена, спи, увенчана – женщина.
Уснешь – проснешься ли здесь опять?
Ребёнок в люльке в ночи кричит, какая из смертных качает его колыбель.
Старик над смертью своей сидит…  «я для других сновижу эпох…»
Он и она в тиши не спят. Женской прелести лебяжий пух:
- Прельстись  -  не в высь, а в глубь…
От всех несчастий и  вестей – покой. Мир без вести уже пропал. А если спросят – я научу: «уйдем отсюда прочь! в ночь - на запад солнца». Он тоже всю жизнь будет один. У таких нет ни сыновей, ни дочерей.
- Эй, идолы, чтоб вы сдохли. Панихид не служить!
А лики над ними поют  уже поют смерть.
Вечерами сначала красными, потом бесконечно чёрными:
- Чернокнижница… Крепостница…
Прильнув к окну, жгу глаза слезами. Так срываются покровы с катафалков и колыбелей – воем львов, венчающих колесницы.
- Расскажи, как сегодня ночью, я взглянула в тебя – узрела тот лик. И луч…
- Оттого должно быть я и пришёл.
- Свят! свят! свят!
Наши кони кровные бок о бок. Монашеской одежды чернота. Но я – девочка – с тебя никто не спросит.
- Мы к умирающему едем в дом. Он говорил, что в  мире нам всё снится. Что надо любить Иегову.
- Утешь меня – мне кто-то забивает в сердце стальные гвозди.
- Только не нужно мне плакаться, как палачу… Я не человек… Над головою – звёзды…
- Макс, мне хочется к тебе на грудь – спать. – и падает шёлковый пояс к ногам райской змеёй.
- Проклятье – у тебя остаёшься – ты.
- Нравлюсь?
- Нет.
Он уезжает утром рано. Предрассветные туманы в его зрачках. И в памяти лишь в изгибе рот и горестный усталый вздох:
- Ne laissez pas trainer tes lettres!
И вот теперь дрожа от жалости и жара, одно: завыть, как волк. Одно:  к ногам припасть, понять, что это сладостная кара – его терять. Нести свой крест по-божьи, по-верблюжьи. Пока обетованная земля большим горбом не встанет над горбами. Вперед с сожжёнными губами.
- Дай вам бог – целый сонм любовниц. Изъявляя при сем готовность.
И физическое ощущение ухода последних сил из плоти. Так смертная была проклятой, и единая была – одна. Не самозванка и не служанка. Там на земле ей подавали грош, и жерновов навешали на шею. И нежная плоть её – лохмотья, ослеплены глаза прекрасные:
- Простите меня мои реки! Я расскажу про великий обман: как пришелец египетских стран в узкую дудку дует цыган. Я расскажу про великую ложь: как зажимается нож.
Сговориться – тщетно. Бог мостов не строит... на людские головы лейся забытьё.
Сон. Я купаюсь в  ночной реке. И вдруг – тону. И когда уже совсем потонула – Он. Шагаем  по водам. То есть шагает Он. Жрец милосерден: сожнёт и свяжет. А равнодушного бог накажет. Страшно ступать по душе живой.
Пятого мая 1911. Макс летит по белой внешней лестнице своего дома на встречу.
- Узнаёшь?
Человек легенды ( а чаще сплетни – злостной!), «хитона», сандалий, которые как ни странно воспринимаемы сейчас только интеллектуалами на уровне: «не достоин развязать…».
Какая ночь. Гаснут во времени, гаснут в пространстве мысли, событья, мечты, корабли. Курганы и сопки унылых берегов, солёные озёра, выветренные коридоры и каменные корабли горы Опук, оранжевые отмели Феодосийского залива, готика Карадага, развалины Херсонеса, фантастика известняков Бахчисарая.
- Марина, здесь вход в Аид Орфея. В Аид нужно входить одному.
Что я в жизни видела кроме чёрного хода? И чернейших людских ходов?
А вот что: вход в Аид!
Родина амазонок. Кто ты дитя, царевна, паж?
- Я принимаю тебя любой.
- Макс, чем же всё это закончится.
Макс спокойно:
- Матриархатом.
- Неужели?
- Просто вместо патриарха будет матриарх.
Не случайная шутка.
Два моряка возвращались на Север из Средиземного моря. Плыли они вдохновенья горды – а там уже ждали, но пропустили и не узнали своих корабли, ушедшие с двумя моряками, ни парус, ни мачт, ни снастей, сплетенных своими ж руками. И мимо прошли корабли, как сон, потому что не были похожи на старую ложь, которую с детства твердили им.
Нам на головы льет сильный отвесный дождь.
- Можно войти переждать грозу. – на пороге белой хаты. Наш путь – жизнь. Просто жизнь. Принять, полюбить, забыть – просто её ступень.
Два дерева ходят друг к другу. То, что поменьше тянет руки. Жалко смотреть, как тянется к том другому, который  и старше, и стойче и – кто ж его знает: может ещё несчастнее?  Два дерева в пылу заката – и под дождём ( с Понтом  под зонтом) – ещё под снегом – всегда, всегда – одно к другому. Таков закон! Закон один: что-то горело, алело, руки обжигали розы, и извивались, как лозы, линии женского тела, как пламя, дрожали высокие груди…
1914. Новый год. Максу прислуживает старая чета: татарин и его жена, которую старик всё собирается сменить на молодую. Дело за малым: калым.
- Как же тебе не стыдно… Она тебе так предана, а тебе подавай тело. Ведь важнее душа.
Татарин, понимая, что его упрекают в бедности (из-за отсутствия калыма):
- Твоя правда: бедному  и с душой жить приходится.
Сидим у камина, по Максиной многочитанной Библии загадываем на новый 14 год. За окном норд-ост. Море бушует и воет. Печка бушует и воет. Мы на острове. Башня – маяк.
У Макса крохотные дамские часики, но других всё равно нет – ориентируемся по этим.
- Макс, ты не находишь, что странно пахнет.
- Здесь всегда так пахнет, когда норд-ост.
Вдруг замечаем легкие струйки дыма из-под пола.
- Макс, да это же башня горит!
Макс, как сидел – не двинулся.
- Ты что не понимаешь, что всё может сгореть!?
Когда дым практически поглотил все пространство – видение: Макс в клубах дыма с воздетой рукой, что-то чуть слышно и раздельно говорит в огонь. Пожар был остановлен словом.
Огнепоклонник – красная масть.
- Марина, у меня снова старая тоска по Азии. Я теперь оттуда ни за что бы в Европу не уехал. Вот бы вернуться туда совсем.
- Тебе легко. Макс – ты просто планета, вращающаяся вокруг своего светила. Которого мы не знаем. Заметь, просто вращаемся вокруг тебя спутниками в Её круге.
А человек идет за плугом и строит дом. Одна заслуга перед богом: 
- Я уношу….
- Марина, мне очень хочется посмертную маску Достоевского. Трудно выразить это чувство. Смотреть в лицо Смерти: череп, скелет – потеряли для нас смысл…
И тебе кажется, что это лучше…
В самом начале знакомства Макс Марине:
- Могу ли я осмотреть Ваш череп.
- ?
- Неужели никто никогда не полюбопытствовал, узнать, какая у Вас голова. Голова ведь – это главное!
Впрочем, возможно он слишком мрачно смотрел на этот мир: «Я семя будущих зачатий».У великого моря Хвалынского, заточенный в прибрежный шихан, претерпевый от змия горынского, жду вестей… Приди, склонись перед богами, потом плыви скорее прочь. Обману-ут!
Мой путь не лежит мимо дома твоего. Он уже не лежит мимо дома – ничьего. А всё ж еще по людям маюсь – особенно весной. Макс, ко мне не ревнуют жёны. Остался лишь голос и взгляд. И мне ни один влюблённый не вывел палат. Есть в мире чёрные стада. Другой пастух.
Одинокий пастух.
Быть может, я в тот чёрный день очнусь белей тебя.
Писала она ему на аспидной доске – но перо дрожало в  руке продажного писца… Ты этого хотел?
И не спасут не стансы, не возмездья – Это называется возмездье.
Одной волною накатило – другой волною унесло. Ему разлука – ремесло. А ей – вода с небес – как дар, и слёзы ей -  вода, и кровь – вода, в крови, в слезах умылася. Не мать – а мачеха судьба: не ждите ни суда - ни милости.
Другие по ночам с очами и личиком светлым всей плотью по плоти плутают, из уст пересохших дыханье глотают.
А я …
… ночами беседую с ветром, не с южным зефиром немым – с российским сквозным.
- Небось, не растаешь – как будто и вправду – не женщина я….
Было дружбой - стало службой, бог с тобою: я тебе не дар, а долг. Ты находишь, что это лучше? Солдат – полком, бес – легионом горд, за вором - сброд, за шутом – лишь горб.
Макс был знающий. У него была тайна, которую он так никому и не открыл. Земля утерянных богов!
- Марин, я жил и гас в блеске враждебных глаз. Пойми. Прости.
Два под одним плащом ходят дыханья. Змея мудрей стоят. Горлицы кротче. Смолкло в своём хлеву стадо людское. Ночлег – человек.
Сторожевые херувимы,
Поклон тебе, град божий Киев!
Поклон, престольная, Москва!
Я дочь не помняща родства. На сале змеином, без свеч, хлеб свадебный печь. А коли темна моя речь: сквозь – пол – человек. В ожерелье сто бус - а не хошь – не бери. Распял моё запястье ветерок февральский. Прощай, снег, зимы сиротской -дарованная роскошь.
Заворожил меня от света божья твой верховный рудокоп.
- Марина  - сердце измена. Неженка – не обманись. Поранишь руку.
- Но  ты от меня не отъемлем. Пребуду последней… в потерях простора.
- Остерегайся зоркого неба. Пуще опалы – царская милость. Плачешь – что поздно…бойся незримых! Из глаз неподвижных слезинки не выжмешь.
Пламя и мрак. Две чёрных ямы. В больнице так:
- Мама! – страх и укор – и аминь…
Прошу не клясть – не родилась….
- Марина,  да будет уст твоих закон – замок.  Дабы поверх могильного горба – «единой верности была раба».
А губы повторяли:
- Жаль.
Дождь успокаивает боль. Мы пятый день пытаемся понять друг друга. Все идёт не скоро. Все птицы вымерли – но бог вошёл. Здесь город, выбывший из живых. Осмотрев всё кругом, я понял, что делать нечего, бежать некуда, прятаться негде.
- Кто-то едет к смертной победе. Кто-то едет…
- Марина. Каким наитием? – с каждым разом голос его глуше.
- Не жалей, Макс. Всё сбылось. Всё в груди слилось и спелось. Только в час последнего прозрения – не прозрей.
- Начало правды… Правдолюбка? – с каждым разом голос его тише.
- Понимаешь, что из тела вон хочу. Молюсь за тех и за других. Говорит: приду! И ещё: в гробу! Жизнелюбка.
- Вот меня, наглеца, не купят. И в рай их, Мариш, не пустят. И в глаза они нам не смотрят… а будут звать – не откликнись…
- И сбудется. Бойся … не чернокнижница – в белой книге…
28 мая 1922. «Марина, у нас очень страшно. Чувство разверстого кладбища…Я уже год болен. Живу только нервным подъемом и работой… Закончил «Путями Каина»…»
Весна навевает сон. Уснём. Хоть врозь, а всё сдается, всевидящ сон. И знает чью ладонь и в чью, кого и с кем. Предвечное дитя отца не знающее и конца не чающее. Служить безвыездно навек, и жить пожизненно без нег.
- Есть в мире такие Иовы, что Иову б завидовали.
- Мариш, ты просто родилась мимо времени. Может вычеркнуться из зеркал. Лермонтовым прокрасться через Кавказ. Распасться не оставив праха на урну…
- На дно океана, где ил – спать пойду…- она ожерелье сняла – не наряженной же умирать!
- Но я тебя - любил… у меня к тебе наклон слуха.
1925. По вечерам танцуют – Боже! Как танцуют! Но город стёрт.
Будут годы идти. На назначенное свидание они опоздают. Оба. Придут седыми. По набережной, где седые деревья. Придут  и будут знать одно: вокзал. Раскладываться не стоит. Так никуда и не уехали. Вот через горсти всех планет (считал их кто?) пропавших:  встаёт одно – конец. Раскаиваться не стоит.
Не обольщусь и языком родным, его призывом млечным – мне безразлично на каком не понимаемой быть встречным.
1930 год  был бесплоден. У Макса был сердечный удар. Писать он перестал. Остались ещё только акварели. «Нужно изображать землю, по которой можно ходить, и небо, по которому можно летать…» Вчера вспомнил уговоры Маруси: «давай повесимся»
- Макс. Как сладостно было мне у тебя на груди.
- Да не будет им…
- Просила же тебя – не сглазь…
- И долгом - Месть… Кто перескажет потомкам нашу повесть?
- Ну, может быть изустно… Случайно…
Август 1932. Похоронили Макса на самом высоком месте. Сирой полыни крестик. На сорок верст вокруг кроме лунного и солнечного ни одного лика. Ибо – соседей нету.
Из некролога «…я думаю, напрасно скорбь помешала сказать прямо – контрреволюционер…»
Набережная. Последняя. Сплошное мимо.
Ведь шахматные же пешки – и кто-то играет в нас.
1940. Марина в очереди к окошку кассы Литфонда. Её уже никто из бывших не узнаёт. Ей сорок семь. Старуха в почти спущенных чулках. Брезгуют.
«Где только вьюга шастает…
Кто б меня приласкал…
Человек человеку – дьявол…»
Август 1941. Безденежье, безработица, безвременье. Марина покончила с собой.
Кто многое видел – тем много прощается.

2009-2010 - к юбилею Их первой встречи