Полковник новая редакция

Он проснулся с каким-то дурным ощущением не то тревоги, не то болезни.

Как говорится: "Hasta luego!"[1] Жизнь - сучья. Истина, ведь это не философия.

В голове слегка шумело после выпитого вчера с сержантом, но тело слушалось. В носоглотке слабо саднило. Предвестие простуды? К херам. «Кто прожил этот год и остался жив, тот свое дело знает».

Полковник  поднял голову от подушки, пропитанной потом, придавил кадыком подбородок. Потом резко кинул себя вперед, рывком выходя из расслабленности обычной полуденной дремы. Жарко тут, в это время всегда жарко. Самое плохое будет, когда пойдет дождь, пот будет лить сам из-за духоты. Во дворе капитан из Пятого корпуса укрощал коня: сам стоял в середине круга, накинув ему на шею жёлтую веревку- лассо, а конь кругами - влево и вправо - гарцевал по двору, еще не понимая, что ему уже не суждено выбраться из этой петли, никогда. Схваченный арканом времени. Полковник улыбнулся. Так, какжется, писал Веласкес? А сейчас относится прямо к коню. Как, в общем, и ко всем нам. Но с другой стороны - корка хлеба и горсть маслин. Что ещё надо воину?

Полковник посмотрел на свое уже давно не молодое, но еще достаточно поджарое тело – нет живота - и твердыми шагами направился к стоящему в углу умывальнику . Что-то не отпускало. Загорелый, в шрамах, он был больше похож на бандита, спустившегося с гор, чем на человека, отдавшего всего себя армии. Этой шлюхе несчастной, распутной девке. Высосет пот и кровь, и вон. Да еще пошлет матом. Мол ты мужчина, а я - женщина. Зря говорят, у войны не женское лицо. Самое что ни на есть женское. Страшной и беспощадной валькирии.

Как прошедшему все, ему было понятно: что-то должно случиться, не ходи к гадалке. Как сон, который снится и снится нам каждый день, повторяясь точно перед подъемом, в пять. Сны перед подъемом всегда сбываются. Раньше такое было с ним один раз в Амазонии, тогда он взял и просто не поехал на «чистку», а весь день так и просидел в таверне с Рыжим и Эваресом-Дураком, за вялым покером. Что  спасло ему жизнь. Эваресу, правда, продул- почти все, но весь их передовой отряд попал в засаду к сибихо, включая охраняемых по контракту крестьян - женщин и детей. Уцелевших мужчин сожгли живьем, медленно поджарив на отличном медного цвета буке, которого в тех местах так же много, как серебряной текилы в Мехико-сити, растет и растет, а женщинам «сделали свинью» - отрубили руки и ноги, остановив кровь. Затем выкололи глаза, проткнули острыми ружейными шампурами уши и отрезали язык. Детям кожу сняли, совсем, оставили только на шее, лодыжках и запястьях, на их языке «на манжеты», и они так и остались все - большими и маленькими красными шариками-точками на земле, гражданские, офицеры, солдаты, даже мулы – кто лежать, кто сидеть. А из лошадей - сделали колбасу. На том же буке, красном. Копченую и такую твердую, что ее можно только рубить ножом. А, что муссировать это все, ножом рубить он умеет. Так часто бывает, очень. С собой бы справиться тут…Мед на острие бритвы, вот что наша жизнь. Луна...Луна тут хорошая. Но тоже – пятак. Хоть и светит всю ночь, утром снова солнце, а ее нету. Значит – предала, женщина.

Полковник выдохнул застоявшийся за ночь в легких воздух, перекрестился. Потом начал осторожно вращать шеей, описывая ей круги все больше и больше, разгонять кровь. Это помогло. В голове сразу стало яснее, и наконец хоть как-то почувствовалась быстро приближающаяся весна. Она бросала в пампу свои цветы со скоростью заправской танцовщицы из Андалузии, когда та в конце фламенко бросает свои страстные взгляды в публику, красивой,и остроумной. С гибким тонким станом, который хочется обнять, но навряд, как к ней подойдешь? Это не для солдата, это бой. В бою умирают все – и кто прав, и кто не прав, и злые,  добрые, смерти все равно. Попадают, правда говорят, в разное место. Придёшь, подумал полковник о весне, ну и ступай с богом, скорей бы зима, зима, она как красивая жена, а красивая жена - чужая жена. Зимой не так клонит в сон. И легче спать – укрылся одеялом с головой, и готово. А в жару, кроме кожи, с себя больше ничего не снимешь.

Он с призрением посмотрел в забранное решёткой окно. Как пить дать, точно! Через серое, казенное и безличное, как на всех зимних квартирах, патио в казарму маленькими шажками быстро бежал какой-то денщик, из новых, то есть не денщик, адъютант, полковник их так называл. Все они денщики. Ордена свои не за войну получают. А за мягкий характер и количество попугаев, подаренных своим господам, полковникам и генералам. Сам он от адьютанта давно отказался, зачем надо. Офицер есть офицер и умирать ему одному, тут не поможет адъютант.

Почти рысью, прихрамывая на беге, видимо, снова стремясь перед всеми отличиться, адъютант левой рукой придерживал неуклюже повешенный на боку, и совсем не по руке и росту, палаш, который был ему сейчас абсолютно не кстати и не нужен, а правой фуражку. Бахрома аксельбантов у него тоже болтались в такт припрыжке, туда-сюда, как у концертной портьеры перед подъемом после хорошего антракта. Да еще скакала вверх-вниз. Полковник подумал:

- Дурак!

Бежал к нему.

Во рту было сухо, губы прилипли к чашке. Вода помогла, но ослабила,в жару нельзя много пить и есть, полковник пить перестал и три раза прополоскал рот. Потом набрал оставшуюся со вчера в медном тазе несвежую влагу, вытер мокрыми ладонями лицо, несколько капель резко залил в красные глаза, в них защипало. Звон в ушах не проходил, глаза болели как обычно – жара. Вот что неприятно после боя - звон в ушах. Всё время звенит. Дзииинь. И не звенеть - не может.И он не может ночами спокойно спать, думает о сыне. Как он там, сынок? Правильно говорил его старик-отец, хороший стрелок - глухой.

Когда адьютанта, задыхаясь, без стука в дверь вбежал в комнату, полковник был уже одет, только без кителя. Светлые брови и усы, единственное, что выдавало в нем породу, он-таки расчесал. Черные, как смоль, волосы, ни одной сединки и светлая, с проседью борода, вот за чт его любят женщины.. А вы как хотели? Порода и есть рубашка. Почти свежая, несмотря на возраст, и почти в порядке. Волосы темные, брови светлые, свежая порода-рубашка. Полковник Хуан Кассарес, какой он есть. В бою везде и всегда.

- Чем могу? - не оборачиваясь, сказал он. И не сгибаясь.

У кавалериста всегда должна быть прямая спина. Кавалериста видно по посадке.

Адъютант, не осмеливаясь переступить порог, выдохнул всё за один раз. Деревня.

- Сдравия желаю, Ваш Привасхадительство! Вас к хенералу, срочно!

Он проглатывал гласные на портовый манер и акал. Лучшеб он был моряк. Значит, из города? Всё же.

Полковник улыбнулся: по уставу надо было не так. По уставу надо было хотя бы постучать в дверь, а потом спросить разрешения. А, все равно. Учить адьютанта есть занятие тяжёлое и неблагодарное. Пусть генерал учит.

- Карамба, - сказал он. – Твой генерал, это плохо. Генерал человек больной.

Адъютант отчаянно закивал.

- На голову! Он своих-то крестьян живьем закапывает в землю, гаспадин полковник, - зачастил он, -ни за что, получает от этого удовольствие, насилует баб. Таким что-то говорить бесполезно! Я и не говорю. Да он практически и не воевал, тыловой, прямо со двора королевы, сюда за то, что слишком много растратил на любовниц и фейерверки, да! Теперь в этой глуши сидит и сходит с ума, у него, как и у Вас, одно развлечение, вернее, два, смерть и еда, еда, это выпивка, но сиеста прошла, значит, опять смерть…

- Не «опять», а «снова», солдат, - отрезал полковник. - Сколько раз повторять. НЕ ОПЯТЬ, А СНОВА. Грамматика испанского языка. А что его два дня не было?

- Не знаю, сеньор, - зачастил пришедший, - он, может, в горы пошел, искать партизан, а потом на их казни смотреть, одним словом, «правительственные войска». Он мне говорил, всегда хотел сюда, а в степь, стать карателем. И его - сюда!

Полковник дружелюбно кивну испуганному адьютанту, накинул китель, не застегивая верхнюю пуговицу, по обыкновению. И не застегнет. Воевавшие перед не воевавшими, как говорится, пуговиц не застегивают.Если честно, он бы генерала расстрелял сам. Или зарубил, топором. Жалко саблю.

Полковник медленно расчесал гребнем длинные волосы. Седины в бороде все больше, подумал он, незаметно - осень жизни. И уже на тренировках молодые по нему попадают, а когда-то его бокового, плашмя сверху и – раз! -было просто не видно, никому. Так и падали, не поняв, откуда он прилетел. Полковник снова чуть усмехнулся уголками старческих, треснувших губ. Интересно всё же, они его видели тогда, этот удар, когда их голова катилась с желто-зеленых холмов вниз? Снизу должно было быть видно. Полсе того, как голова с плеч, человек ведь еще живет. Свой, еще стоящий, силуэт видели точно, и его, с эспадроном, а вот удар? Наверное.

Наверное, а жалко, если нет, это живописно, он с оружием в в руке, замерев в финальной позе, последнюю позу он всегда фиксировал, для красоты. И на клинке - мёртвый свет от южного солнца. И запах, то ли фиалки, то ли розы, но кровью не пахнет совершенно. И в стали отражение, своя голова с выпученными глазами. Только чем они видели? Глаза-то оставались в голове. Хотя, с другой стороны, во сне мы же видим сон. А глаза закрыты. Значит, слышат совсем не уши и видят совсем не глаза? Выходит, так. А бил всегда рукой, хотя учат корпусом, надо вкрутить бедро, сильнее. Возможно. Только он так и не смог научиться, наверное, потому, что большого роста, с корпусом получалось больно медленно. Рука вверх корпус, рука вниз, потом назад левая нога, правое плечо вытянуто, лезвие кругом справа налево, сверху и до плеча, как так можно? Просто китсью крутанул, увидеть нельзя, и нельзя остановить клинок, вжик! Замахнулся, значит, руби! И все равно, пешего или конного, конечно же, всё равно. Тот, кто в седле, на землю падает ещё сильнее, главное, не повредить лошадь. Лошади тут не причем, это у людей война. Сколько их было, тех, кого он отправил туда, откуда не приходят? Пятьдесят? Больше.

Вот того, с гитарой и ножом, тангеро, он не уронил, кличка «Преступник» и «Ужасный и живой», тогда в «Саламанке». Но не дала не техника, Кармелита. «Мальчики, не будем! Я прошу!» Что так? Сам захотел – крутой. Ну давай, гребень на гребень, как гладиаторы. Женщины и война, вместе не надо, или, или, они обе женщины. Или тот индеец, Самуга, тот, чёрный. Молодец! Как гремучая ртуть, переливался весь, живой, жилистый. Быстрый, храбрый, прямой, с таким сразу не попадешь, надо на ногах, и долго танцевать. И то не факт, что подвернётся момен и махнешь кистью. Главное в сабельном бое мысль, а не рука. Может, тебя он.

Ту схватку полковник помнил, как-будто это было вчера. Глаз у противника быстрый, лицо – аскет. Волосы до пояса, сверху пончо. И бросатьс на него, как рысь на врага, только серьги в ушах звенели. Вот это – дуэль! Состоитс чья-то смерть. А так что, как мясник немецкий, как говорят эти крестьяне - Карл Маркс? Который книгу написал. Он был мясник. Или бармен вроде? Был один Карл в Акапулько, как его там, тоже немец. А, забыл и не важно, его повесили. За связь с герцогиней города на Майорке, узнал герцог. Ну и не надо трогать чужих женщин. А у того индейца кисточки на пончо такие забавные, он как проткнет кого своим мачете, одну отрезает, и всем видно. Всем видно, сразу, пончо без кисточек. А кто-то лежит и смотрит на эти кисточку, брошенную, истекая рекой. Золотая, плетеная, постепенно мокнет и становится красной, красное на золотом. А ее подружки, качаясь, замирают. И снова качаются. А кровь, что идёт из того, кто лежит – волна за волной, без всякой музыки, аккордов. И тело дрожжит и трясется, и холодно, зубы стучат. Но уже не больно, а спокойно и светло, прощание и прощение. Он попал-таки в индейца, пожертвовав свою руку, попал хорошо. А рукой потом долго сжимал мячик из каучука, каким играют в хоккей, ничего, заросла рука. Правда, хуже сгибалась в кисти и локте.

Или тот монах, бенедектинец, сразу видно, монах – сдержанный и учёный, точеный умный нос! -что ни скажешь ему тут же вынет свой кривой нож, молчит, смотрит и ждет, как дальше. А нож этот такой, каких не было на Голгофе. Толедо, ручная работа. Сразу видно, «нож на опережение» и без всяких жалостей. Ты умри, а я буду жить! А что, и то верно, любая такая смерть дольше секунды и не продлиться, тоже без гитар, острый, как луч. Не верю я, подумал полковник, не верю вообще, что музыкант, настоящий, может быть бойцом это ерунда. Может, снайпером? Но только не в ближнем. Руки закалишь, будешь играть, струны порвешь. Если пальцы набиты, крутишь кистями, взявшись за горло, наполненные водой глиняные горшки, как они будут считать ноты? Держать кисть? Тут после схватки и умыться-то нельзя – дрожжат руки. Всё это легенды. Такие рассказы переводят миф в область сказки. Я фантазирую, подумал полковник, но я никогда не вру.

Вот, трое за всю жизнь достойных, и все, остальные тюфяки, можно их было не убивать, наверное…Правда, еще тот итальянец-фехтовальщик из Капри, профессионал, мастер финтов хитрых, перед публикой вечером у фонтана творил своим клинком чудеса, но такие ни с кем не ссорятся: убивают за деньги. Если их нет, от дуэли отказался бы под любым предлогом, пригласил за стол отобедать вместе. Обмениваться опытом – пожалуйста, хоть до зари, на смерть нет, он художни шпаги. В случае чего, ударит, правда, прямо в спину. А так - да, все приемы знал, все позы, ловкий, как черт, из придворных, с гонором. Может, он был сам дьявол? Хотя нет, дьявол был монах, где ж дьяволу и быть, как не в монастыре! Итальянец тот женскую грудь каждый день во рту держал, а не облатки, уважения у полковника к нему не было. При живом-то Папе причастие не соблюдать, грех. Ерунда это все - вера, полковник смотрел на адьютанта, все на свете суета сует и прочая суета.

Ни слова не говоря, он достал из чеканного серебряного портсигара, подарил один слепой негр-музыкант лет десять тому назад, в Вальпараисо, играл и говорил, что слепой может быть счастливее зрячих, полковник тогда отогналот него гринго-европейца, чуть в горячке не развалил его на куски, вот тот – хорошо играл. И не тихо, и не громко, как жужжит пуля. И звуки его выдирали у всех мясо с кожей, отделяя плоть от костей, перерезая нервы. Его потом повстанцы расстреляли, именно за цвет кожи. Жизнь бывает коротка, об этом надо думать. Тонкую, кофейного цвета самокрутку, полковник вставил в большой рот с толстыми губами, щелкнул огнивом,. Пламя взялось за бумагу тут же, полковник пустил кольцо. Шея набирала силу, и уже слушалось зрение. Надо с рассветом вставать, сказал сам себе полковник, вместе с природой. Протянешь дольше. А то спишь до полудня. Хотя зачем?

Потом он с силой расправил плечи, индейский табак пробирал моментально, до нутра, если пьяный, сразу протрезвеешь. Сила уже пошла в ноги, он второй раз кивнул адьютанту, быстро вышел, не закрывая дверь, что у него воровать. У него ничего нет, только семья… Жена и сын. Но они далеко. Полковник сам не понял, почему, но подумал, вдруг: больше он сюда не вернётся, никогда.Чувства его не обманывали, проверено. Значит, на повышение? Хорошо! Так он и запомнил свою комнату в последний раз – одинокая, почти не заправленная кровать, графин со старой водой, умывальник, треснувшее зеркало, Сервантес. И один солнечный луч, яркий и жёстко разрывающий комнату посередине надвое, темна и светлая сторона луны. Распятия не было. В Бога полковник не верил и не хотел верить. После всего, в чем участвовал, что видел и пережил.

Конь во дворе все еще нарезал круги, уже медленнее и довольно глупо, словно по инерции, похоже, все еще верил в свою судьбу - обратно в степь. Нет, назад дороги нет никогда, дорогой. И никогда не было.

Когда пришли к генералу, тутпостучал денщик, да еще как – подобострастно и по-халдейски, согнувшись в три погибели. Мол, разрешите, пожалуйста, я его привел! Полковник рывком отстранил этого колотушку и первым вошел сам, молча и, как всегда, угрюмо, прямо смотря генералу в глаза. Глаза генерала изменились, словн он проглотив штык, стали большими и блестящими, напоминая взгляд сумасшедшего. Так же молча, не мигая, полковник встал напротив. Взгляд он вообще ни разу за свою жизнь не опустил ни перед кем, как учил отец, тоже Хуан, только в бою смотрел всегда на десять сантиметров выше макушки того,кого должен был победить. Чтобы не отвлекаться. Наверное, потому и был «вечным полковником». Он внутренне рассмеялся. Сейчас в нашей армии полковников больше, чем сержантов, вот времена! А хороший сержант-то гораздо более ценен. Сейчас каждый с выслугой тридцать пять лет - полковник.

Генерал - хорошее у него сукно, дорогое, такое долго носится! – яростно выдохнул, захрипел. В один присест, как всегда.

- Сын!

Значит, они в курсе. Пусть так.

Образовавшийся от открытой двери сильный сквозняк сдул приказы со стола на пол, и они, шелестя, те, что потолще, вниз, те, что потоньше, вверх, начали медленно разлетаться по комнате. Полковник на них не смотрел, его внимание унесло в тень. Тень от вазы с вином, стоявшей посередине генеральского стола, была круглая и большая, как и положено при одной зажжённой свече, ему на миг захотелось под стол, там влажно и сыро, хорошо бы туда, подумал полковник. Глаза все еще были сухими, их резало, тут уже ничем не поможешь, климат и возраст. Вот у местных, вроде, все не так остро, да? Может, ещё раз умыть лицо? Нет. Он и так сегодня умывался много .

Ясно, подумал он. Хорошо, что так. Все кончилось, это даже хорошо. Как когда-то сказал ему в Монтевидео один пожилой прелат, каждую секунду идем Туда. Полковник, не торопясь, начал отстегивать эспадрон, аьютантмгновенно схавтился за эфес своего.

- Даже не думай! – сказал полковник.

Два движения кистью, два взмаха клинком, как ласточкиным хвостом, и он вернется обратно к себе в комнату. По дороге можно сделать еще третий, капитан. Но надо ли? Не показывая, как ему трудно и тяжело, полковник наклонился, отсегнул эспадрон от пояса и аккуратно положил прямо на стол генералу. Вроде заработала печень, организм просыпался. Сын ушел к повстанцам республики на юг год назад. Католичество развода не дает, но когда Хулия узнала о Карменсите, тот учитель из Ватикана - заведующий библиотекой? – помог ему уйти из дома, перевестись сюда, на границу. И Карменсита, и Хулия остались на западе танцевать мелонг. Карменсита – точно, Хулия неизвестно. Alma de mi carazn. «Душа моего сердца.» Он бросил ее, чтобы она не бросила его, он знал. Зачем губить тех, кого любишь? И будешь любить вечно.

Он часто думал о своем сыне, лежа в своей комнате в гарнизоне головой к оконной раме, смотря в небо и в пустоту. Как с ним и что, весточки сын, конечно, не подавал. Как там у вас, свобода или смерть? У партизан. Теперь свобода мне, точно. Одновременно и свобода от и свобода для. Интересно, как узнали, и кто донес, предаю ведь всегда свои. Ладно, он не политик. Но, если честно, не ожидал.

Генерал так же медленно, как он, не сводя с эспадрона затекших от спирта глаз, только он сам знал, сколько он за эту ночь выпил, взял со стола медный колокольчик и позвонил. Вошли двое солдат и капитан, тот самый, что приручал коня с лассо. Наверное, приручил. Полковник улыбнулся им, они молча вышли.

Карцер был мокрый и тихий, от штаба до гауптвахты всего пять шагов. А до расстрельного двора-колодца - десять. И тоже жарко. Хотя через пару часов станет прохладней. Интересно, начальник штаб уже пишет приказ? Пишет, он офицер. Полковник прислонился головой к стене, и на секунду прервал мышление. Древние ведь и отличались от нас тем, что умели его прервать. Как сжать пальцы одной руки, взявшись за ножны. Нет мысли, нет и страдания. Хотя самое интересное, это промежуток между мыслями. Когда возникает мысль, надо в ней тут же расслабиться, и она уходит. И то, откуда она пришла, и туда, куда она уходит есть пустота. А пустота, это много.

Вся наша жизнь, если разобраться, и есть одна большая мысль-пустота, у кого поэта и музыканта, у кого воина. Организм пришел в свое обычное состояние. Полковник встал с откидной койки, на которой сидел, прошелся взад-вперед по камере, коснулся больной рукой серой бетонной шубы. Подтеки на стене никто не выравнивал. Говорят, создатель этого цемента сам сидел и в конце концов сошел с ума, похоже. Полковник поднял опокинутую адьютантом в спехе табуретку, подошел к двери, сел напротив. Он улыбнулся опять, теперь уже во всё лицо, детской гримасой, голубые глаза-лучики светились спокойной радостью приближающейся победы: смерти. На стене было нацарапано casa de mujeres, «публичный дом», вот о чём тут до него кто-то думал. Могли бы принести стул  ветерану войны, подумал он. И бумагу с ручкой. Хотя, теперь я предатель, не ветеран, им всё равно. Карты почему-то не отобрали.

«Цветные талисманы из картона стирают ход твоей судьбы».

Карты, если играешь, надо класть рубашками вниз, неужели здесь этого не знают, подумал он. Карты, женщин и детей надо класть на спину. Еще в жизни – сигары, кофе и мелонг. Ничего не знают! Вояки.

Да, сынок, у всего свой ход, да. Ну что, надеюсь, вы победите…Где ты, я примерно знаю, на пол пути к цели. Давай, сынок, только делай, не останавливайся, зашел в реку, надо переплывать. Или не делай совсем, брось, забей на все и работай.А если решился, тогда…Тут нельзя колебаться, нет тут серединного пути. В философии он есть, а в войне его нет, вот это надо знать точно. А то вы все два шага вперёд, шаг назад, как в танго. Так и протанцевали сто лет, всё отдали англичанам и французам, те упрямы. А французы и драться-то не умеют, как может уметь драться нация, у которой пятьсот сортов сыров? И крем-карамель. Никак! Может и правда, сын победит? Хорошо!

- Одевайся, скотина!

Это генерал, это не адъютант, адъютант бы так не посмел.

Полковник бросил карты рубашками вниз на пол, одна перевернулась. Он поднял и посмотрел. Червовый туз. Он же говорил, это генерал. Значит, в этот раз все. Хорошо.

Дверь скрипуче оттянулась назад, начальник штаба, ни слова не говоря, вошёл и поставил ему на пол флягу из красной глины. Полковник, не отрываясь, выпил одним духом все красное вино, неплохое для этого сезона, но слишком крепкое для того, что должно было произойти сегодня. Потом тыльной стороной кисти вытер рот и встал. Как всегда, он был на голову выше всех. Начальник штаба с вопросом посмотрел на него, полковник покачал головой. Последних желаний у воинов нет никогда. У кого они есть? У кадетов.Он давно уже не кадет, когда был кадетом-то и не помнил.

Ему почему-то увиделось, как в фильме: тридцать ле тому назад они пошли в пампу с сыном стрелять орлов, сделали два лука, ему большой, почти настоящий, тугой, Маркесу маленький, для малыша, и сын - радостно и долго! - бегал, задрав голову вверх, следя за тремя неподвижными тенями в воздухе, и громко кричал. Потом их училище, выпуск, он в парадной форме, манжеты, обшлага, на Хулии декольте и красная роза из Эквадора за тысячу песо, их класс выходит из церкви, брусчатка, солнце, морской ветер, молодые офицеры - волосы зачёсаны на лоб по последней моде, затем стремительно приближающаяся двуколка с анархистами, выстрелы, террор, его сын упал, и ещё кто-то, потом его собственный выстрел, один, не надо два,стрелял он всегда отменно, падающий молодчик, больница, Барселона, он привез врачу бочонок настоящего кьянти, может, это все и решило, после операции сын выздоровел и был награждён. Как и он сам.

Они с начальником штаба, почти обнявшись, вышли во двор, полковник встал к стене. Ветер чуть трогал перья на шлемах еще сонных пехотинцев, а так все было нормально. Начальник штаба достал из кармана обмылок сигары, протер шелковым носовым платком, нервно раскурил. Что он дёргается, подумал полковник? Он скоро будет тоже генерал, это точно. И потом, приказ есть приказ, он бы поступил так же.

Сигару начальник штаба, однако, сунул ему, от волнения неловко, почти прыгая, судорожным тычком, чуть не попав раскаленным концом в нос, как-то бравурно и отчаянно одновременно, очень испуганно. У всех у них мания величия, смешанная с комплексом неполноценности, подумал полковник. А так нельзя! Солдат тот же офицер. Вот солдаты стоят молча, надо так. Похоже, всё пройдет как положено.

Полковник взял, затянулся, по-военному спрятал окурок большим и указательным в рукаве кителя, посмотрел вверх, выпустил дым слабым кольцом и щелчком вбросил кусочек сжатого ароматного листа в пустоту. И увидел - орла. Орел парил в небе, точно такой же, как тридцать лет назад те три, возможно, это и был он. Да, милый ты мой, хорошо мы тогда в вас не попали своими стрелами. Не смогли, не пустили.Хорошо!

Начальник штаба вынул из кармана повязку, но не решился. Полковник взял, сам себе завязал глаза. Он никогд никого не боялся, нет, просто…Чтоб не пугать необстрелянных молодых, оказать всем ещё одну услугу. Почему бы не оказать? Он присел на корточки, как заключенный, руки положил на колени - крестьянский батрак на отдыхе - и расслабился с преданностью небу. Теперь все, дальше уже – она, белая богиня. Хулия, ну у тебя и характер, и, когда права кричишь, и когда нет! Сынок, а орел-то тут. Сердце прошлого не обретаемо. Не может ум увидеть себя, как глаз не может увидеть свой зрачок. Он улыбнулся, несмотря на повязку, стало светло. Со связанными руками, через плотную ткань полковник видел их всех – и ружья, и начальника штаба, и солдат. И небо.

Залп прозвучал сразу из всех семи стволов, на этот раз зарядили все, холостых не было, грудь полковника всю разрвало. Новобранцы долго стояли над его телом, качая головами, они почти и не знали полковника. Знали только, что в бою он один стоил ста человек. А если таких, как он, десять, то сто могут сопротивляться тысяче…Стояли, пока начальник штаба не закричал:

- Что Вы? Вашу мать?! Он же герой войны! Быстро несите в дом! – Потом склонился в рвотных конвульсиях и сам упал к стенке, в грязь и кровь, он был младше полковника.

Генерал спал.

1. До скорой встречи. (исп.)