Дневник 23 Всего понемножку

***
Вчера читал о Юрии Кузнецове, думал о его и своем космосе. Вспоминал свой давешний сон. В нем я попал в леденяще далекий от Земли безжизненный, черный, без солнц мир. Глыбистые, ужасающе бесприютные, безвозвратно лишенные всего теплого, исключающие даже всякий намек на живое, тела…
Никогда и наяву я так мучительно не переживал безмерность холодного звездного планктона и тоску по Земле. Возвращение на нее в том сне вышло каким-то мультяшным, неубедительным. Изматывающее переживание пространства, чужого, страшного мира, оторванности от дорогого… Похожее на то, что пережили герои фильма «Затерянные во Вселенной» (с названием могу ошибаться).
Но это сон. А в жизни я не воспринимаю космос так, как Кузнецов. «И ни один не захотел признаться в том, что за пленкой опытной мечты зияет леденящее пространство, бессмысленная бездна пустоты…». Здорово и – страшно.
Я люблю луну, звезды, Млечный Путь, и чаще с надеждой смотрю в ночное небо. И благодарю Солнце за Жизнь.
Но так трагично наше одиночество в Космосе никто, пожалуй, не выразил. Разве что швед Мартинсон в поэма «Ариана»…
***
Музыка, музыка. Слушаю Рахманинова, Чайковского, Гершвина, Бартока, Шопена, Грига и многих других. Вчера под ночь – фортепианные произведения Листа.
А от музыки мысли опять вернулись в Берберовой, верлибру, белому стиху. Пример поэтам – музыка. У нее – бесконечное разнообразие «размеров», даже в рамках одного жанра или поджанра. Но разве исчерпаем ямб? – спросил я самого себя. И все-таки музыка говорит о воле, свободе ритма, мелодии, размера. Треплет и рвет их и поэтов призывает делать то же.
***
Дети читали Астафьева и обдумывали сочинение, а я радовался и огорчался за Астафьева. Возможность сказать ВСЁ раздавила его талант. Обида неприкрытая, желание уязвить обидчиков сквозит в его последних вещах. Наряду с беспомощностью, слабостью какой-то, что ли… Все-таки «Последний поклон» – самая человеколюбивая его вещь, самая светлая, светоносная.
...Сказал он правду, но открыто-обиженно как-то, неловко. Обида полезла по краям и за поля всякой строки «Веселого солдата», «Прокляты и убиты», неплохих, в общем-то, книг. Но дрожание этого нерва обиженного и где-то мстительного человека не позволяет мне так любить эти его книги, как, скажем, «Фотографии, на которой меня нет».  Дай бог, ошибаюсь я, дай бог.
***
Из «Кафка на пляже», монолог Осима:
«Но еще больше меня достают люди, лишенные воображения. Таких Элиот называл «полыми». Нехватку воображения, пустоту они затыкают мертвой соломой и разгуливают себе по свету, сами того не замечая. А свою невосприимчивость, глухоту, прикрываясь пустыми словами, пытаются навязывать другим. … Да будь ты кем угодно: геем, лесбиянкой, нормальным, как большинство людей, феминисткой, фашистской свиньей, коммунистом, кришнаитом. Под любым знаменем, пожалуйста… Меня это совершенно не касается. Кого я не терплю – так вот это таких полых людей. Не выношу, когда эти болваны мелькают перед глазами. (…) Их ограниченность и нетерпимость. Беспардонная болтовня, слова-пустышки, присвоенные чужие идеалы, твердолобая система. Вот что меня по-настоящему пугает. Вот чего я боюсь и что ненавижу. Что правильно, а что нет? Безусловно, и это очень важный вопрос. Однако отдельные ошибки впоследствии в большинстве случаев можно исправить. Найдешь мужество признать ошибку – поправишь дело. Но ограниченность при отсутствии воображения, нетерпимость – это как клоп, паразит какой-нибудь. Перепрыгивает с одного на другого, меняет обличье, может жить где угодно. Спасения от него нет».
Тени и свет от человека у Мураками падают на нас равнопритягательно, и, проникая во мрак души, не озираешься опасливо на Бога, а радуешься свету, что есть в нас. Не еще есть, а – ЕСТЬ. Кафка Тамура шагнул в чащу, «вступил в чащу». Посмотрим, что будет дальше. «Наверное, надо преодолеть страх и злость, что сидят внутри тебя. Пустить туда яркий свет, растопить застывший уголок сердца. Это будет по-настоящему круто».
  Сумеет ли? Еще:
 – Я хочу спросить: есть в музыке такая сила, что человека изменить может? Как вы думаете? Ведь иногда слушаешь, а внутри все переворачивается.
 – Конечно, есть. Вот с нами что-то случается. Это значит, что и внутри у нас что-то происходит. Вроде химической реакции. Потом заглядываем в себя и понимаем, что наша планка теперь выше на одну ступеньку. Границы мира раздвинулись. У меня так было. Редко такое бывает, но бывает же. Это как любовь. (…) Берлиоз говорил, что прожить и не прочитать «Гамлета» – все равно что всю жизнь в шахте просидеть.
 «Мы все лишаемся чего-то большого, теряем что-то. Редкий случай, важную возможность, чувства, которые потом не воротишь. В этом часть жизни. Но где-то в голове – скорее всего, в голове – есть маленький закуток, где все это хранится как память. Как книги на полках в нашей библиотеке. Чтобы отыскать, что у нас в душе, для этого закутка нужно составлять картотеку. В нем нужно убираться, его нужно проветривать, менять воду в цветах. Другими словами, ты всю жизнь проводишь в собственной библиотеке».
***
Из тетралогии «Пряслины» почал повторно третий том – «Пути-перепутья». Абрамов-публицист не раз противоречит Абрамову-писателю. Обвиняя в своих жестких письмах земляков, он словно забывает корни бед, великолепно, страшно прописанные в его романах. Мне вчера, например, так стало тяжко от послевоенного деревенского ужаса Пинеги, что сунул ноги во что-то и умчался к Веньке… чтобы не бегать за водкой. Где-то на грани срыва был.
***
На уроке литературы деятиклассники готовили историко-литературные материалы по веку 19-му. Последним отвечал Миша Рябинин: «Когда Николай Первый умер, то все крестьяне ОБЛЕГЧИЛИСЬ…». Я отвернулся к доске, стал счищать даты, но удержаться от смеха и поднятого кверху пальца – класс! – не смог.
***
Читали и думали с 9-м над «О, весна без конца и без краю». Сорок пять минут – только над первым четверостишием. Как все-таки незначимо явление «Вечной Женственности» и т.д. и т.п. для чтения стихов Блока сегодня. Мне просто начхать на все философоские выкладки Соловьевых-Блоков. Плоть настоящего стиха отщелушивается от умозрительных начальных построений. Оставим Жену, Вечную Женственность, Прекрасную Даму исследователям, скрупулезникам, дотошникам Блока. Нам этого и даром не надо. И поэзии Блока не до этого. Так плоть великого стиха отщелушивается от сиюминутного. Ей пофиг символизм, акмеизм – она сама по себе велика, вневременна!
И ее можно щупать тысячекратно ассоциативно. Работа над только первым стихом Блока заняла сегодня целый час.
***
Престранное, дающееся, наверное, раз в жизни человеку, явление было нам дано под вечерок. Оля убиралась на веранде, прибежала: «Коля, Коля, скорей, скорей, там ястреб сороку теребушит!..»
У забора ястребок упал на сороку. Сначала они возились, трепеща и хлопая крыльями у маленьких сосенок и елочек, посаженных нами. Обессиленную птицу ястребок спихнул в канавку с водой, образовавшуюся на месте межи, воссел на жертву, растопырил над ней крылья и… утопил. Когда сорока перестала под ним трепестаться, ястребок вытащил ее на траву и восстал на тушке своими худенькими совсем лапками (откуда такая силища!). Я подошел к нему и стоял в нескольких шагах. Он косился на меня своим покрасневшим ястребиным оком, но никуда не улетал. Чтобы спрятаться от назойливых зрителей и спокойно потрапезничать, он рывками, сильно взмахивая крыльями, перетащил птицу в теневой уголок забора и там нанес первый удар крепким клювом. Бил не в тушку, а в горло, ближе к голове несчастной. Резкие, звучные щипки. Я подошел совсем уж на непристойное для таких разных весовых категорий расстояние, но он уже не внимал ничему, чмокал и чмокал клювом в красное.
В конце концов я оставил его в покое.
Чуть позже, когда я хотел поинтересоваться, сколько же съест этот вампир, я его уже не увидел, а вспугнул Лялю, еще одну хищницу, которая и так раздута до неприличности и на днях, всего скорее, принесет нам многочисленное семейство котят. Она отвоевала сороку у ястребка и перетащила его в небольшой загончик у нашего забора. В отличие от ястребка она почему-то испугалась меня, как будто я застал ее за непристойным занятием, и дала дёру.