Дневник 22 Часы утрат

***
Помню невнятное слово против романа Абрамова «Дом» на его обсуждении в аудитории института в конце 70-х. Вел дискуссию Шамиль Загирович Галимов, наш преподаватель, литературовед. Был я пацаном, не знавшим совсем деревенской жизни (жизнь  в рабочем поселке разительно отличалась).И кинуло меня преодолевать ликбез в самый разгар гниения колхозно-совхозного строя и в один из самых дремучих, заброшенных уголков сельщины в Ленском районе Архангельской области.
…Воспоминания о совхозе начинаются с одного утра и одной сцены. Они словно символ той неладицы, нелепицы, бестолковости, что творилась тогда в сельском хозяйстве страны. Было оно к концу 70-х – началу 80-х совсем уже обезноженным, прогнившим, бесперспективным, накладывая зловещий отблеск на души людей, работающих в нем.
Итак, раннее утро. Меня с Сашкой будят бодрые маты прямо под нашим окном. Выглядываем. В здоровенной луже улеглась корова – только голова с рогами торчит. Спины ее не видно. Вокруг ляги мечутся мужики с веревками и матами. Такие маты не слыхал я сроду… Корове определенно нравится  ее новое место. Глубина лужи не позволяет мужикам забраться в нее и в сапогах. Кое-как они накидывают на рога корове веревочную петлю. Собирается их человека четыре, начинают тянуть. Что-то от бестолковых мужиков чеховского «Налима» во всей этой сцене… Матерятся, тянут – корова ни на сантиметр не подалась. Не мычит, только башкой рогатой вертит, пытается сбросить веревку.
Поулыбавшись, обменявшись юмористическими репликами в адрес мужиков и коровы, выдвинув возможные гипотезы вызволения животного из добровольного заточения, отходим от окна. Возвращает к нему шум трактора.
Напрягается трактор, ширится мат, становится все веселее.
Конец веревки привязывают к трактору, тот делает рывок. У коровы резко приподымается зад, передними копытами она еще не вполне владеет. Задние – бегут, передние пока еще тащатся по луже, потом по грязи. Озверевшие мужики подбегают к корове и мстительно и злорадно, может, и с облегчением пинают ее по ляжкам. Кто-то высоко задирает ноги, пытаясь угодить в зад. Через минут пять на улице наступает звенящая тишина.
Все мои наблюдения тех трех лет заставили меня вспомнить «Дом» Федора Абрамова и понять, что на дискуссии по книге в институте, которую проводил Шамиль Загирович Галимов, я был не прав. Положения на селе я не знал совсем, а оно оказалось куда трагичнее абрамовского изображения. Многое предстало гаже, страшнее, безысходнее.
***
Принял кротко, просветленно перечень смертей знакомых и родных мне людей. Ни кощунством, ни равнодушием, ни цинизмом не осознавался покой («а тот, кто весть случайно обронил, был хроникально холоден и скуп»). Долгое раздражающее безвестие сменилось покоем знания. И противны были бы намеренные «да что вы!», «ах как жалко-то»!, «надо же как»!.. Но и тени намеренности не было. Может, эта нажитая годами естественность и есть мудрость?.. И вся дорога к «знанию» и обратный путь (на велосипеде) согреты были тихим светом покоя, приятия всего, что свершилось и радости от жизни вечной и продолжающейся. И «часы утрат» обостренней не помнились. И всё при дороге, что просвечивало забытым, детским, не щемило больно, а привлекало и трогало: и пряный запах срубленных кустов ивы и ольхи, как будто по обочинам одновременно были раскиданы сотни подвяленных веников для баньки; и теплый ствол березы на могилке мамы, казалось, связывал мою ладонь с ней, – и я весело улыбался и ласково, непритворно шептал: мама, мама, я пришел (а ветви дерева бережно, вкруговую заслоняли нас); и вытертые, как старые джинсы, поля, и машины, и трактора на них, и мужики, обернувшиеся на меня с любопытством…
А в порушенном почти двадцать лет назад комбинате мы с одноклассницами любовались сюрреалистической графикой развалин под светом полной луны. Хотелось еще идти, еще стоять, еще смотреть. Во всех встречах, во всех разговорах, во всех пейзажах было свершившееся, и во всём одновременно жила надежда. Она шептала: что случилось – случилось, а жизнь не остановить. Развалины и смерти воспринимались как семена совсем другой жизни. И не было ни тоски, ни слез.
***
… Аввакумова в телефонном разговоре: «Вы не парьтесь особенно, Николай, меня ведь интересует одна личность – великого Кузнецова. А Ричард так, поскольку уж соприкасался… Ведь он никакой не великий. А Вы допустили бестактность… то есть ваша газета: сказали о Кузнецове: «Еще один великий поэт»…
...То есть это рядом с Ричардом…» «Никакой я порячки не горю», сказал я (именно так; Оля слышала и записала мою фразу).
Я и действительно постыдно спокоен и счастлив в последнее время. И книгу выслать мне труда не стоит, и «никакой порячки я не горю».
А закончила М.Н. словами: «Спасибо Вам, Николай, за Юрия Кузнецова. История Вас не забудет». Серьезно так, без тени иронии, а я… засмеялся. Сама пообещала выслать книгу с записями выступлений. Высоко отозвалась о составе участников третьей «кузнецовской» конференции: «На первых двух много случайных людей было».
***
Из интервью Юрия Кузнецова:
 – О Бродском могу сказать словами Солженицына: «Бродский – очень талантливый поэт, но… лексика его замкнута городским интеллигентным употреблением".
Странный выбор Кузнецова: к лучшим поэтам-современникам относит Василия Казанцева, Николая Тряпкина и Виктора Лапшина. Особо смущает в этом списке первый.
После «выбора» Ю. Кузнецова внимательнее к Казанцеву:

Упало дерево в траву.
Я подошел к его вершине.
Устало приподняв главу,
Оно еще витало в сини.

Листва еще не пала ниц,
А все еще была в паренье,
Несмятая, как оперенье
У только что убитых птиц.

Она еще свежо дышала,
Жила. Высокая душа
У самых ног моих лежала,
Доступностью своей страшна.

Очень хорошо! Где-то у меня завалялся сборник Казанцева…
***
Сколько писем. Но есть особые, с предельным внутренним драматизмом:
«Всегда предполагала, что – эгоистка, но что до такой степени – только теперь поняла. Держать в руках «Двину», просматривая содержание, увидеть Вашу фамилию, порадоваться, сказать вслух: «Надо обязательно поздравить!», а потом, спустя совсем короткое время, звонить Вам и напрочь забыв, говорить только о своем… Простите, Христа ради! Поздравляю от всей души!!! Прочла новеллу, уже отчасти знакомую по публикациям в «Графомане», и опять конец, т.е. этот момент, эпизод о «тайно-преступной», но такой понятной детской радостью-болью, меня поразил. Ведь 2-ой раз читаю! Но – честно – чуть не заплакала.
Вот так.
Может быть, от того, что я тоже – больна, и у меня есть дети (правда, они постарше, младшему сыну 14 лет). И они меня, каждый по-своему, жалеют. И обижают. Любят. И упрекают. Жизнь есть жизнь, и детям нужны нормальные здоровые родители. Но и таких, какие есть – любят. Прощают. Сложно все это и трудно не плакать. Трудно быть хорошей матерью. Трудно вообще – быть.
Большие проблемы с мужем, которые уже надо решать кардинально – а я все тяну, боюсь, «коплю силы». Что со мной творится, понятно, наверное, из стихов. А в быту это выглядит гораздо печальней – все забываю, теряю. Не успеваю прочесть и ответить, люди обижаются. Потом просто перестанут ко мне обращаться, вот и все. Но мне просто – плохо. Вот нашла наконец апрельский номер «Графомана», прочла со смешанным чувством радости и щемящей тоски личностные воспоминания Ольги К., связанные с бардовской песней. Мне тоже есть что вспомнить на эту тему! «Под» эту тему и музыку… До сих пор иногда пою сама себе (ни слуха, ни голоса). Грустно-грустно, тонко-тонко…
Жизнь уходит, и вижу – куда: сыновья растут… На всякий случай вложу несколько стихотворений с 10/5 написанных (чтоб не пропали). Если какие-то повторю – простите. Может, новая редакция. Или просто – забыла. С памятью дела совсем плохи.
С деньгами по-прежнему жутко туго. Где-то 10 июня у меня пенсия".
Вот так: трудно вообще - быть...