Дневник 20 Фекалии вторичности

***
Читал к уроку Карамзина – «Наталья, Боярская дочь». Настоящий, неподдельный, ТОТ сентиментализм, органичный и начальный действительно трогает сердце. Он так целомудрен, так направлен к высокому, так сострадателен ко всему лучшему в человеке, ко всем несчастным, что не умилиться нельзя уж совсем бесчувственному. Вот и заговорил я языком Стерна.
Нашел в повести очевидные параллели с пушкинским «Евгением Онегиным», с его «Метелью»… Очевидным совершенно стало влияние Карамзина на Пушкина.
***
Прочел много всевозможных статей по искусству в журнале «Огонек», в газетах. В связи со статьей Владимира Федорова «Завтра родом из позавчера» в "Литературной России" крепнет желание продолжить в газете страницу «Тенденции». Говоря о ГОСУДАРСТВЕННОМ наступлении в области детской литературы, В.Ф. пишет: «…необходимо субсидировать продажу детской литературы. Сказки про «средний класс», который живет хорошо, приемлемы в пределах «садовых колец», а в реальности большая часть России живет предельно экономно, но дети именно этих людей будут завтра и послезавтра защищать Родину. На сегодняшний день хорошо иллюстрированная детская книжка российского автора объемом порядка десяти авторских листов в розничной торговле не должна стоить более пятидесяти рублей! Книги для детей дошкольного и младшего возраста, выполненные на хорошем полиграфическом уровне, также российских авторов, должны продаваться за вообще символические деньги, дешевле самой туалетной бумаги».
4 октября на совещании и я говорил, что хватит пресмыкаться-то перед сволочью. Не пора ли, друзья, перейти в наступление!
«…теперь наша очередь: пусть если что говорят – говорят, а мы их словно слышать не будем, а дело свое и для себя сделаем».
Согласен. И для детей наших, и для будущего.
***
«Поэзия как данность» Максима Замшева. Вот как свежо о 60-х и их поэтах: «Общество наивно грезило о свободе, пыталось к ней стремиться. Но осознать свободу как недюжинное напряжение внутренних сил, как  внутреннюю работу и борьбу было дано немногим. Большинство стремилось к этой свободе более ясными средствами. В социуме выработался своеобразный заказ на свободу. И поэзия, а также ловкие стихотворцы выполнили подобный заказ с блеском. В советских условиях, при весьма спокойной (…) жизни, книга воспринималась (…) как путь к этой свободе. (…) Поэзия вошла в каждый дом, определенная поэзия, поэзия, которую ждали, поэзия, построенная НА ИЛЛЮЗИИ ВОЛЬНОДУМСТВА. (…) Книги поэтов были нацелены изначально на эффект, на фокус, на широкое понимание».
Еще: «Классические жанры требуют от поэта ощущения той самой единственно верной и довольно узкой индивидуальной тропы. Если этой тропы не искать, неизменно появится налет вторичности, и «шедевры» патриотической лирики будут набивать оскомину и отвращать от поэзии».
Наши С., У., Г. – это стократно больше, чем налет вторичности. Это вторичность, возведенная в пародию на классическое наследие. Только вот они не понимают этого. Да и вряд ли поймут. Классическое великолепие поэтических лугов и нив, выложенное ровным и могучим слоем фекалий вторичности…
***
… Редко бывает, но бывает, когда ощутишь себя стороннего, глазами окон, смотрящих на тебя, чувствами и мыслями людей, встречающихся на пути. Ты словно покидаешь свою душу в такие мгновения, идешь какой-то чужой себе. Иногда – жалкий и слабый. И думаешь: они тоже живут, и они так же носятся со своим, сгорают от своего. Это нужно. Это помогает видеть людей, сочувствовать им и не рехнуться в своей замкнутости, проблемах. … Идешь и видишь себя – «как души смотрят с высоты на ими брошенное тело». Приятного мало, но полезно очнуться и оглядеться.
Тогда и Сережку Машкова пожалеешь… Собирается в Шунему. Умерла на днях его бывшая жена, Нина Машкова. Сережка пьет, живет бедно и неприютно. Но не совсем пропитой интуицией понимает же: нужен еще чем-то людям – кому дровишек расколет, кому сено скидает с телеги, в лесок знакомый сбеганет за ягодками и грибками. Что продаст, а что и на маленькую спустит, да закуску какую-никакую прихватит в магазине. В фуфайке, в нелепой шапке, в больших очках, а под ними вечно почти грустные глаза. Мужичок с несколько комичной серьезностью. Важность говора, речи, момента, не соответствующая смыслу их. То есть о последней пьянке, как о том, почему не запустили коллайдер… А я сижу рядом на бережку летом, слушаю и не смеюсь. Коплю только в себе непонятную какую-то горечь, самоистребление, смешанное с гордыней…
И вот кому он будет нужен в Шунеме, вопрошает Веня его. Лесные поселки: лихие ребята, а если пьют там, то уж совсем как-то не по-деревенски – уж совсем самоистребительно. Затюкают его, в морду натыкают, а то и худшее может статься. Вот и сиди, Серега, в Хозьмино, в этой спасительной для тебя последней купели. Сиди, какой уж есть. Мы к тебе привыкли.
Детство вот тоже не станет сидеть в ногах умирающей и канючащей и ноющей глубокой старости. Обегает Юлька домик бабушки, которой давно за 90. Такого крюка стороннего дает! Страшно ей и неприятно видеть вечно лежащую бабушку, просящую чтобы ее «пожалела ее тысенька». Глядит в окно старуха, ищет в нем зацепки с жизнью и натыкается все больше на пустоту. Тут и силы последние оставляют, умирает. И кого винить? Кормят ведь, навещают, обихаживают. Но причин обходить стороной ее избушку у всех все больше и больше.
***
Оля перебирала старые «Огоньки» с ребятишками своими и наткнулась на подборку рассказов Дино Буцатти. Я сунулся, попал на «Крещендо», и крещенским холодом обдало.
«Лестничная клетка пуста. На выложенный плиткой пол из серого окошка сочится серый бездушный свет; недвижимы черные перила; недвижима дверь квартиры напротив; все недвижимо, пусто и безвозвратно. Никого нет. Никого и ничего, и нигде.
Есть только застарелое сожаление. Только неизбывная тоска. Только проклятые надежды, оставшиеся от минувших лет. И только невидимое чудовище. Опять оно схватило ее и медленно вонзает свои стальные щипы в одинокое сердце».
Одолел «Судебную экспертизу» и – хватит! Оттаял на вечной «Капитанской дочке» и впервые по-настоящему наслаждался тончайшей пушкинской иронией. Сколько, однако, экивоков смешных порассыпано в повести. А рядом – чистота, благородство. Безукоризненный, пленяющий русский язык. Подумал: если бы пришлось куда-то ТУДА брать пять любимых книг, то прихватил бы среди них «Капитанскую дочку».
***
Более чем странный для меня замысел… В двух словах. Взрослый мужчина возвращается памятью ко все больше волнующему эпизоду из его детства. Возвращается он к нему еще и из-за бередящей его совести. Отношение к умирающей матери представляется ему с вершины возраста постыдным, недостойным. Перед его глазами стоит грустный мальчишка в дешевом, грубоватом зеленом пальто у темного силуэта дома, где умирает мать. Он одинок невообразимо. Паренек во все глаза смотрит на мужчину, внезапно выросшего у кучи только что привезенного соседями леса. Они напряженно всматриваются в друг друга. Мужчина хватает ртом воздух, делает попытки что-то вымолвить. Незнакомец делает шаг в его сторону. Внезапно хватается за грудь и медленно садится на бревна. Потом приваливается боком к выступающим лесинам и затихает. Паренек медленно подходит к нему и, похолодевший, долго слушает, как НЕ ДЫШИТ мужчина. Паренек не кричит, не зовет на помощь. Он еще долго почему-то всматривается в лицо умершего, и, словно поняв что-то раз и навсегда, бредет к дому…
Внезапно – провал. Герой с «больной совестью» оказывается через сорок с лишним лет у дома детства… Он стоит у кучи остро пахнущего, только что привезенного ельника. У темнеющего ужу силуэта родного дома он видит одинокого мальчишку в зеленом грубоватом пальто…
Что за бред!