Мастера и головастики

Радио России.18.03.01 21:52: Освобождённый из чеченского плена (9 месяцев в яме) бывший футболист даёт интервью. Журналист выпытывает, были ли «хорошие» чеченцы, кроме извергов с автоматами. Говорит, что были - сочувствовавшие, помогавшие, как можно. Журналист ставит вопрос так: есть ли среди них, кроме отпетых негодяев, ДРУГИЕ. Отвечает: сочувствовавшие, помогавшие. Я бы спросил по-другому: были ли герои, настоящие люди.
Почему язык так ловчит, что для обозначения негатива употребляет крайность, а для означения подвига - обтекаемо-вялое? Не приходит в голову, что для чеченца оказать симпатию чужаку, вопреки веками воспитанной... неприязни, - уже героизм, вершина превозможения глухой и бесчувственной к чужаку традиции?
Второй момент - целый сюжет в диалоге: - Ладно, если ты не уважаешь русского, то, по крайней мере, уважь во мне человека, живого, тебе подобного!.. - Да? Я уважу тебя как человека - а ты потребуешь дальше уважить и твоё человеческое достоинство! А там и национальное, и религиозное достоинство - человека! А там и просто - отпусти тебя на волю? Дудки! Я тебя сюда не звал: ты, а не ты, так твои соотчичи, сами сюда вломились на танках и самолётах - и я должен тебе оказать все почести как гостю? Ты меня как человека уважил? Ты моё достоинство и честь предположил? Где мне взять рабочую силу, чтобы соорудить крепость от твоих соотчичей? Где мне взять хлеб и воду, чтобы прокормить своих детей? Твоя русская власть дала мне всё это? Вот и расхлёбывай то, что заварили твои вожди, те, кого ты не разгадал, когда делал выбор, и которых ты не удержал за руку, когда они сделали свой выбор между миром и войной.
Это вопрос моральных обязательств перед абсолютным кругом человека и перед относительным кругом наперсника, соотчича, родственника, единоверца. Это вопрос гражданской и личной ответственности «простого человека» за проделки его хозяина: когда «простой человек» пассивно, равнодушно и бездумно избирает себе власть, он далеко не загадывает, ему и в голову не приходит, что он сам, лично, своими руками и головой будет вершить всё, что вздумается хозяину. Здесь он по воле русского хозяина напяливает камуфло и берёт в руки автомат, а там, в плену, по воле такого же хозяина, сооружает кровью и потом фортификации против своих вчерашних однокашников и однополчан. Думал ли он о такой перспективе, когда думал, кому отдаться, кому продаться душой и телом в угаре избирательной кампании? Почему не бунтовал там? Почему не бросился на охранника? Потому что и здесь не бунтовал и не бросался на своего насильника: ведь тут и насилие до слёз родное и знакомое, а потому и как бы простительное, трогательно кровное и милое.
Нет, не дойдёт настоящий герой до Чечни - ему здесь кислород перекрыли! А кто же тогда геройствует там, в Чечне? Кто самозабвенно кидается на нож и свинец? Дураки и негодяи. Первые - обмороченные бесчеловечностью «патриотизьма» (см. выше об избирательном, относительном «уважении к человеку» и к разновидностям его достоинства). Вторые - либо отмороженные смертельной потехой авантюристы, садисты, мазохисты, этакие самоиспытатели (тварь я дрожащая или право имею?), либо расчётливые наёмники, обольщённые своекорыстными видами на мгновенное обогащение и мгновенный взлёт своего личностного рейтинга в условиях повышенного спроса на пушечное мясо и, непременно при этом, на соблазнительные образцы беззаветно-безоглядного «служения Родине». Их, последних, по-человечески жаль: ведь не только с воспитанием и с пропагандой им пришлось повозиться, чтобы свою совесть уломать, но и с такой же безрассудной от безысходности жизни массой родных и близких, которые охотнее отдадут своего кормильца на убой, чем согласятся со своей совестью на открытый и самоотверженный бой с настырными и всесильными вербовщиками-заказчиками, с целым государством, облачившимся в боевой камуфляж. Чем кончилось противоборство солдатских матерей с кровавым натиском державы? Комитетом солдатских матерей - ещё одним кургузым и продажным звёнышком военно-политической машины. Всероссийскими и губернаторскими конкурсами военно-патриотической песенки, где песне о страданиях и муках совести просто и места нет: сплошные бравурные марши во славу русского оружия и русского богатыря. Русскую бабу в чёрном платке усадили за один стол с любителями лобовых атак ценой и кровью детей русской бабы. А этих любителей - двое: один - государь без щепетильного царя в голове. Другой - генерал, которому только крови и не хватает для обмывания своих генеральских звёздочек, для оправдания своего старинного ремесла и существования. И тому и другому не просто временно необходимо, а просто кровь из носу дорого и желанно «народообразующее» (по инерции истории) и «жизнеутверждающее» (по Достоевскому!) увековечение того самого мира, который ежесекундно и на века готовится к войне. Живёт и питается войной - от оружейника и портного до полководца и костоправа. Даже и до попа - капеллана. А как же иначе: труд ведь - источник всех богатств? А условие труда - рабочие места. А рабочие места - гарантия занятости мозгов и рук благонамеренностью и верноподданничеством. Вот такая железная цепь логики, на которой сидит огромадная свора единодушно озверелых граждан великой России - охраняя золотую цепь своего многоглавого хозяина.
      
Я пишу это всё отнюдь не по инерции некогда принятого мною символа, буквы, от которой нет сил отступиться. Мне приходилось не раз, по крайней мере, один раз уж точно, отказываться от вторичных, приобретённых убеждений, - но я, смею надеяться, ни разу не изменил самому себе в главном, отприродном убеждении: что единственное «спасение», достойное человека, - это сохранение им своей «качественной определённости», сохранение и всемерное отстояние им полного соответствия природе, включая и природу самого человека. А природа эта, последняя, настолько диалектична, настолько противоречива, что и самоё противоречие её - как предмет и атрибут - обязательно и неприкосновенно для неловкой руки и неповоротливой извилины самого же человека. Искусство как особая форма виртуального, гипотетического отражения, как игра воображения, как забава  изощрённого иррационализма, как поприще фантазии и фантастики, - всего лишь комплетивное, дополнительное средство воспитания в человеке и в человечестве смелости, способности предположить то, что посреднему уму непостижимо и боязно. Чисто человеческое свойство преступать ограничение рутины, отваживаться на инновацию, на творческий акт, жест, заглядывать за ограду, прыгать за флажки привычки и традиции.
Вот почему искусство изначально становилось жупелом для догматика и фанатика, для жреца и головастика. Первый основательно и обоснованно стоял на страже дисциплины, социализующей и стабилизирующей этнос и социум веры. Второй столь же основательно и не без оснований стоял на страже дисциплины методологии и метаязыка - слишком часто, к сожалению, не замечая, как эта его стойкость превращалась в символ новой, схоластической, оторванной от живости жизни, веры в умозрительный концепт. Ему бы выйти во двор, на улицу, за околицу да и хлебнуть мёда вперемешку с навозом, - но он только морщил свой носик и лобик, не отрывая седалища от сиделища, взора от буквы, руки от ручки. Но ведь есть ещё издревле знакомая человечеству хитрость в борьбе с досаждающим и побеждающим оппонентом (с искусством в нашем случае): не одолел - так прикорми, приручи, сделай своим же орудием. И вот уже жрец, первосвященник, святоша, закрыв глаза на все свои убеждения и на требования невероотступничества, зовёт художника - зодчего, скульптора, богомаза, капельмейстера, даже скомороха - творить образ божий, плотить дух святой, мастерить за самого Господа живописные и проникновенные атрибуты ритуала, действа, шоу. И пусть - скажу я, безбожник: искусство только выиграет, изощрясь в покушении на власть задушевную, искушая и обольщая отнюдь не по вере, а по динамитной жажде динамической красоты и неистощимой на движение гармонии, мира и энергии человеческой, увлекая и восхищая человека могуществом человеческого гения и возможностью самому дотянуться до этих - человеческих! - высот в саморазвитии и самовоспитании. Но жаль - добавлю я, художник: искусство только проиграет, поддавшись на соблазн стать лакеем в прихожей попа и утвердить силой внушения, данной талантливому лакею, что дело не в игре творческого воображения, а в обязательности задушевной преданности сметливому попу. Заглядись на Василия Блаженного безоглядно - и забудешь о тех самых «безвестных» зодчих, которых Грозный ослепил*, а Кедрин увековечил. Забудешь о человеке, гораздом на труд и подвиг. Замуруешь этого человека вне себя и не узнаешь его поодаль от себя. Да и в себе же самом. А Бог... Что Бог? Испытанное средство обезличить Мастера, обезымянить и растворить крупицы человеческого золота в громаде скотского дерьма. Нет песен народных - есть песня Мастера, Душезнатца, имя которого затоптали в безвестность, но песню которого тысячекратно облизали и повторили заслуженно безымянные особи, поименованные собирательной кличкой Народ. Есть устное творчество, сохранённое исключительно благодаря самоданной силе именного слова и благодарной мощи отзывчивой на эту силу и проникновенность вереницы поколений. Что из того, что Мастер сам изощрился только благодаря родному языку родного народа? Только то, что и любому дано, да не любым облюбовано. Ведь до этого исконного Мастера, привязавшего вечное слово к времени своему, никому, кроме него, и в голову и в сердце не пришло и выразить так, и высказать этак. Что из того, что последующий изменил словечко, облизал песню по своему уму и разумению? Только то, что подтёр историю и - применил по прихоти к мере и вкусам своего времени и своей толпы. Дай бог, чтоб лучше. Но, может быть, гораздо хуже, чем было у предшественника. Может быть, и песенка стала мила не глубиной чувства и не прелестью корня, а позолотой желудей, которых вдруг возжаждало современное ему свинство. Опять вспомню тут и того сырокомлевско-трефолевского ямщика почтового, которого академическая сцена оскопила в самой трагической сути сюжета и идеи, и ту Муромскую дорожку, которую уже давеча облитературили «правильностью» лексики-грамматики нынешние исполнительницы, и внезапный «хит» ловкой музыкально-литературной обработки «Сна Степана Разина», где некоторая историческая корявость слога заглажена, а историческая канва «сонного» сюжета окромсана. Зато уж безусловно облагорожена и озадушевлена мелодикой и полифонией новородивших авторов-исполнителей глубокомысленная бессмыслица новоказачьей мелодрамки. Примерно такой же, что романтика цыганского табора в исполнении истеблишментированного «Ромэна». Бесполезно и противно бороться с этакой всенародностью - вкусы пестры и непредсказуемо нерегулируемы досужими оценками головастика. Говорю не для оценки - для полноты картины и воссоздания сложности и прихотливости исторических капризов натуры.
Но есть и современное записное слово - хоть того же Высоцкого, - которое автора не потеряло, но широко разнеслось. Однако это и не то устное слово безымянного Мастера, которое вырвалось из души без всякой надежды и претензии на ширь и даль. Это слово, изначально и неизбежно по-детски самозабвенное, безалаберное, быстро стало звонким и подхваченным всенародно - потому что быстро стало идеологически оппозитивным и очевидно точным в выражении исконного противостояния мужика и лакея. После него трудно и неуютно стало любому лакею власти корчить из себя тихого борца против власти, оставаясь на хлебах и посылках той же власти. Русский мужик, вопреки всей вожделенной и восхвалённой лакеями терпимости и богоугодности своей, перестал помыкивать безысходной песенкой неисповедимой тоски и тяжести жития своего, - вдруг очнулся и прозрел, опрокинувши все ожидания лакейской России. Не с конкретной - хоть советской, хоть партийной, хоть полицейской - властью схватился сначала Высоцкий, а за ним и весь народ: с властью лакея и ханжи, положившихся на хозяина и отменивших собственную совесть и собственное разумение. Вот теперь и вопрос: много ли среди нас, тогдашних и нынешних, найдётся не-лакеев и не-ханжей? Ответ не по вопросу: вот в чём и прочность, лад и мощь такого слова. Оно, такое, берёт любое время за душу уже не неизбывностью только тоски вековечной, но неискоренимостью изобличённой им нравственной слабости человеческой. Оно потому и впору любому времени, что всегда болезненно точно и актуально. «И по форме и по содержанию», выражаясь привычно и пошло.
Что остаётся, если из нынешней всенародной песни выхватить и вышвырнуть эту становую жилу отвращения к лакейству? Лак. Розенбаум с его слащаво-казацкими услужливыми (как не сказать - лакейскими!) поделками. Як-истребитель... Высоцкого, бесцеремонно распикулёванный и зарозенбаумленный в бумажный кораблик конвоя. Кадышева - для утехи толстомясой бухгалтерии «выходцев из народа». Для потехи в стороне от выстраданной до глубин души некрасовской песни. Американский безродный народец пробавляется куколкой Барби. Русский народный умелец-рукоделец строгает себе из любой попавшейся чурки бесконечных матрёшек, которые так и скачут одна из другой, поражая не столько оригинальностью и неповторимостью, сколько поразительной своей плодовитостью и ещё более поразительным спросом на пузато раскрашенную чурку. Это ли не свидетельство всенародной усталости? Снисходительной вялости и похмельной расслабухи? Что нужно народу, чтобы собраться и встряхнуться? Новый Высоцкий? Тихий алкоголик Рубцов? Так ведь задушат тут же - в объятиях! Не по любви, так из зависти к независимости истинного таланта. Из подлой злобы косвенно уязвлённого чужой смелостью самолюбия и тщеславия. Да просто из возмущения странной для воспитанного обывателя смесью гения со «злодейством», выражающимся в... присутствии дам. Валяющимся в пьяном виде под ногами добропорядочных сынов отечества на глазах у приличной публики...
Это удивительный момент в отношениях Народа и Мастера. Поскольку мастеров мало, им завидуют. Но их делом и тешатся. Из зависти придушат. Из чувствительности - оплачут. Из подлости - возвеличат. Но, даже в самом лучшем случае, не защитят - при жизни. Посочувствуют тихо, посоучаствуют - молча. Покорят маленько за непутёвость - и отдадут в задушевные объятия кладбищенской слякоти.
Когда народ устал, ему нужна встряска. Не Высоцким, так водкой. Дискотекой. Иглой. Или приключением, где дадут развернуться и поверить в себя. Отвлечься от подёнки. Война. Под знаменем. Желательно - государственным. Так и безопасней, так и внушительней. Дело поручили! Большие люди! У дела есть история! Легендарные имена!
Такой встряски жаждет гражданин, который в мирной жизни не востребован ни властью, ни удачей. Пролетарий, каких миллионы - и каким никогда не держать в руках больше разве что сотни-другой. Деревянных. Потому что, будь ты хоть левши левшей, подкуй ты хоть молекулу - кому нужны твои фокусы? Но обществу нужны сейчас люди, способные ковать золотишко и подковать ихний долларишко. Таких мало. Они сами на вес золота. А твоё место - не в тюрьме, так в Чечне. Что? Уже выводят? Да мало ли у нас горячих точек! Всё. Дальше мозгов не хватит решить, куда девать наше самое дорогое достояние, наше самое дешёвое и бедное богатство. Нет сил представить, каково сейчас правительству, которое даже и Чечни не может предложить перенаселённому рынку рабсилы. Армию сократить - куда же девать молодёжь? Не загранице же продавать?
О чём я всё это? О благонамеренности, по необходимости которой лучшим путём в рай считают почему-то путь через ад. С необходимой котомкой временных прегрешений. На этом пути стоят и настаивают. Но кто станет всерьёз отрицать, что в качестве встряски народу и человеку гораздо полезнее ошеломление личного созидательного, а не разрушительного и не убийственного дела? Всё, что угодно, только не убийство и не самоубийство. Пусть даже и смертельный риск - но не в схватке с себе подобным, а в схватке с природой, с непознанным, с несозданным! С самим собой, наконец, - но только не с собственной совестью!
... А вот и головастик раскусил, наконец, что с искусством бороться бесполезно: оно в крови, в природе человеческого воления, хотения, самопроявления и самоутверждения. И тысячи головастиков уже не просто берутся научно изъяснить таинство искусства как неодолимого искушения, но и сами прибегают к его обворожительной услуге, - то и дело сбиваясь в своих строго металингвизированных выкладках и математически выверенных формулировках к прямому, доходчивому и убийственно убедительному художественному образу - собственноручному или заёмному. А почему? Потому только, что в основе искусства - сквозная и непрерывная метафора, чудодейственный, причудливый объектив познания, где недосягаемая сущность непререкаемого закона природы синтезирована с осязаемой плотью живописного и до боли родного, знакомого бытия-жития. Но головастик и тут умудряется перемудрить не столько самоё искусство, сколько самого себя: выкарабкавшись из родной, животворной для него грязи своего поприща, он норовит освоить семиотику нуля, пустоты, поиграть с отвлечённой от содержания формой знака, - между прочим, хорошо, а то и великолепно чувствуя, сколь обольстительна и щекотлива сама такая игра - для него, но ведь и для кого-нибудь подобного тоже! - не без основания полагает он. Так рождается пресловутый символизм, который сродни простодушной детской игре с микроскопом в молоток, с белилами в сметану, со словом в прибаутку, в орфоэпическую безделушку.
Стойкость, устойчивость при очевидной зыбкости, текучести материи и сознания возможна только как стремление отражательной системы человека к адекватному отражению и преображению действительности. И слово «преображение» в этой связи - вовсе не то, что вульгарно полагается большинством самоуверенных «преобразователей», потому что речь, по сути самого слова и дела! - идёт не об искоренении сути предмета, а об изменении образа, внешности, вида, видимости, субъективного слепка - при всемерном уважении и признании сущности, качественной определённости его.
Человек напоминает головастика, который, сидя в самом пекле «чёрного ящика» своей, человеческой природы, то и дело высовывает из него голову и пытается, смирившись с непостижимостью чёрнотарного нутра, построить гипотезу его на основании видимого, выходки, построить модель своего нутра, осмысливая его «на выходе».

------------------------------------
*Пусть и по преданию, но разве это предание не в духе натуры Грозного? Разве случайно молва приписала жестокому государю подобное зверство?