Дневник 18

***
Ответ, данный учителю наукой, не выстраданный, мешает порой, – нет, часто! – мешает учителю верно воспринимать ответ ученика. Мы ждем от ученика тот ответ, который…ждем, на который НАСТРОЕНЫ, часто не предполагая вариативности его. Имя этому – диктат учителя над учеником. Такой недемократизм сплошь и рядом пронизывает систему образования, в частности и в особенности – урок гуманитарный.
Оставить ученика после заданного вопроса без окончательно данного ответа, оставить размышляющим, оставить пищу для ума, некую тайну, – вот задача! Я часто ловлю себя на том, что жду от ребят того, чего бы Я хотел. А нужно воспринимать, переваривать и перерабатывать мгновенно то, что думают и чувствуют дети на своем уровне. Вот где профессионализм! Вот где реакция, быстрота мышления, импровизация и – творчество в итоге.
***
О русской душе…
Паша Б. живет со старушкой матерью. Брат прошел Афган. Нелепо погиб в лесу.
Паша колымит где может. Пьет тоже где может. Приветлив, здоровается.
Однажды, еще в советское время Паша ловил у висячего моста «висячки») рыбу.
Через некоторое время к его ногам прибило какого-то бедолагу-утопленника. Паша не махал руками, не призывал соседушек, не побежал он и в поселок. Деловито осмотрев труп, он порылся у того в карманах, извлек безо всякой брезгливости червонец и спокойно пошел пропивать его.
А труп… Труп он оттолкнул ногой от берега и тот поплыл дальше, к устью Вели.
Муки совести, являющиеся в снах мертвецы? Сказки для слобонервных! Я – настяощий мужик.
Совсем недавно на Прислоне помер не старым Саша Третьяков. Жили они вдвоем с его матерью, Катериной, обособленно. Саша болел чем-то, ноги его не слушались. А уж если выпьет… Одно время он работал у нас на школьной ферме, а я был тогда директором школы. Был он молчун, неулыбчив, но дело знал, на работе не пил, или почти не пил.
Как-то с матушкой и прислоновскими соседями решили они пообжечь траву послезимнюю. Зажгли, а силенок не подрассчитали – разгорелся их участок, испугались.
Мимо шла наша почтальонша Оля Кондратова. Увидела дым, быстро схватила ситуацию, бросилась помогать. За ней похромал и пьяный Саша. У полосы огня он неловко рухнул в сухую траву. Огонь вот-вот мог обжечь его лицо. Ольга подбежала с желанием помочь увечному мужику. …Саша преспокойно, лежа, вытягивал морду с сигаретой к бегущим ручейкам огня. Ему нестерпимо хотелось покурить. «Я тут! А ты!..» – озлилась Ольга и стал тюкать Сашку по ребрам своей худенькой ножкой.
Подоспевшие тогда из Хозьмино люди помогли затушить огонь, отвели от большой беды.
После войны на Елюге жили наемные, пришлые мужики. Не знаю, были ли они по меркам страшного, голодного послевоенного времени жестокими, но промышляли помимо законных заработков они так. У баб местных (мужики были побиты на войне) брали лошадь и ехали к железной дороге. Там «елюжские бандиты» где-нибудь подсаживались на поезда. С фронта ехало множество солдат. С Германии, с войны тащили они трофеи. Были у них и харчи, кое-какие деньги. Победители безобразно много пили. Их-то, упившихся, и стерегли пришлые, а то и сами заводили знакомства и спаивали мобилизованных. Случались и трагедии: кого-то сбрасывали на ходу поезда, убивали. Возвращались на Елюгу с добычей. Бабы страшны промысел новоявленных «елюжан» знали, но помалкивали. Помалкивали не от страха. Не до страха и жалоб было – как бы выжить. И брать что-то из добытого опасным ремеслом не брезговали, и лошадьми делились.
А бабушка Вени, Лукерья, полюбила давным-давно Яшку. Матушка строго-настрого запретила полюбовничанье дочери: не приглянулся ей «жених». Но молодые были упорны, и «сватья» одобряла всё происходящее. Тогда матушка Лукерьи зазвала как ни в чем ни бывало «сватью» в гости на переговоры. За столованьем да разговорами незаметно притравила ее чем-то. Та пришла домой, ей стало очень плохо. Яшка намешал пойло с порохом и заставил мать выпить. Та проблевалась и осталась живой. Но любовь «сошла на нет», как у героя Толстого в рассказе «После бала».
***
…Я позвонил В., сказал ему о вечере «Веги». В конце разговора он взорвался до «ненавижу» в сторону православия. …Негодование? Хорошо бы если так. Но нет, не то. Слишком ХОРОШО знаю ЭТО по себе. Это область нашей обиды на недодуманное, недочувствованное. Плач по несбывшемуся. Как будто тебя обманули, посулив что-то нестерпимо хорошее. Обман здесь не в объекте «ненависти» (да и нет ее!), а то, что загромождает хорошее в нем. А загромождается посторонним ВСЁ хорошее, исключительно ВСЁ. Это «обижает» нас. Мы впадаем в горячечное, а потому вполне преодолимое протестное. Сколько раз я находил такие объекты для «судроги щек», и каждый раз видел в конце концов их затемненную для меня правду. Бульон возмущения, неприятия остывал, иногда быстро, иногда – медленно. Вспышки, как правило, отзвуки наших поражений. Наших, и ничьих больше. Обман часто в носителях, а не в идее. Остывание и примирение зависит от нашей отходчивости, «способности» забывать.
***
Истаивает мое наслаждение – подходит к концу неспешное чтение «Сивцева Вражка». Что ни главка – то целое повествование, страшное ли, светлое ли… Астафьева, говорящего «люблю» голосом мертвеца, но отбирающего у бабы крестики, которые та сняла с расстрелянных и «возвращающего» их ИМ, говорящего какие-то циничные, последние истины, – не боясь «расстрельщика»-соседа. Продолжающего жить с бесстрашием холодного, мертвящего любопытства: «А что же дальше-то? До каких глубин мерзости упадет еще человек… и я сам?» И… обаятельного все же.
***
Где-нибудь, чьи-нибудь похороны… Всегдашние русская баба или вызывающая глухое отвращение «женщина», насобиравшая куриным умом тысячи никчемных, где-то услышанных или увиденных мелочей, обременяющая и так тягостный процесс проводов покойника паутиной отталкивающей бестолковщины. НО – поводырь, вождь, местный авторитет! И ведь терпят часто. Тупая самоуверенность на фоне смятых горем людей с…трусливым огоньком безмозглой, ущербной курицы в глазках.
А спроси: каков смысл обесмысленных кружений платочка вокруг рук несчастного в гробу, походов на перекресток дорог и усеивания его разным хламом, каков смысл платочка, до темных пятен и дыр потом развевающегося на боковине горестного дома, – не скажет, ни за что не скажет.
***
А у Тани и Валеры В. сидели и говорили о гиперопеке современных школьников…
Не первый уже разговор. Меры безопасности, возведенные в абсурд. Черт-те знает когда придет сломавшийся автобус, во всяком случае, знаем все, что не раньше часа-полутора. На пороге школы мнется толпа детишек, подростков. Предлагаю идти до Кишермы (три километра ходки по хорошей дороге!). Часть ребят не испотешилась еще, готова и пешедралом идти, размяться. Праведный гнев одного из педагогов, возмущение, ужас ответственности и тяжелого бремени в лице: что вы, что вы, как можно! Нельзя, запрещено! И бездельеваляние и физическая немощь на крыльце прорастают еще два часа, пока не подходит автобус. Отрыжки докатившегося до деревеньки административного рвения после аварии автобуса со школьниками.
Дежурный учитель, обязанный «садить» и провожать детей на автобус, хотя в нем сидят с десяток мам и пап учеников. Шаг в сторону – расстрел дежурного учителя, минусы к процентам зарплаты. А у него только что урок прошел, ученики с вопросами подошли, тема захватила, волнение не прошло, душа ликует или, наоборот, отягощена непониманием, неудачей; к телефону позвали; техничка в кабинет зашла да и отвлекла от исполнения прописанной обязанности…
Детишки с мобильничками: непременно позвоните маме, как приедете в школу, как покушанькаете.
Совсем не слышно стало о походах школьных. Если и свершается такое где-то, то это как прогулки Илюши Обломова – внутри двора только, то есть совсем рядышком.
Все напуганы повальным, якобы, нашествием клещей. И – литературная дама в моем Забугорье, с зависшим над травкой шагом и вопросом: а клещей у вас нет? Скажи «нет» и ножка облегченно опускается в мураву, скажи «да», и гостья обрекает себя на пытку в течение всего вечера и стыдливое разглядывание всех потайных уголков тела после вечеринки. Тороплюсь сказать первое…
Немыслим и богатырским видится явление 82-83 года с Витей Кондратовым, пареньком есютинским. «Николай Павлович, я домой пойду, очень уж хочется!» – «Да что ты, Витя. Оставайся в интернате, стемнеет уже скоро, да и дождик сеет» – «Нет, я уж побегу!»
И чешет по лесной дороге восемь километров есютинский паренек. Вырастает крепким, выносливым, небоязливым к лишениям. А утром мама его разбудит в потемках, и он обратно бежит в хозьминскую школу.
Загрустит какой-нибудь неуспевающий бедолага из Смольянца, взвоет от учительских и воспитательских утеснений и рванет пешком домой.
Ушли в прошлое (романтическое) наши походы, когда проходили мы по 60 км., за двое дней, проезжали десятки км., на велосипедах, ночевали у реки, при свете и тепле костра.
***
Вчера прохожу мимо Джуса. Забили они бычка. Останавливаюсь:
 – Там, на веранде, я всобачил большущий гвоздь. Туда и определите ляжку.
 – Палыч, тут мы отрезали кое-что. Вот такой! Не пригодится?
 – Сережка, сам-то мерил, может, тебе будет впору?
 – Не, я прилаживался, дак все пятками наступаю. По снегу стелется.
 – Ну-ну…
 – Возьми, Палыч, вдруг твой-то поизмылится…