Одна незабываемая груша

Одна незабываемая груша
Сан-Торас
               
... Это случилось в больничной палате интернатского медпункта.
Пахло нашатырем. Cломанное плечо болело, но ценные подарки
 сыпались на больничную тумбочку, и я принимал их.
На шкале градусника температура потемнела до отметки - 40.
Вот он день моего триумфа. Я стал атаманом казаков! Я стал их батькой!!
Властителем дум!
    После уроков мы, заключенные в каменную ограду интернатского двора,
играли в казаков-разбойников. Это были примитивные по сценарию
и запутанные по драматургии игры. Мы что-то усиленно прятали, «что-то», было окружено тайной и защищено паролем.
Разбойники преследовали казаков и наоборот.
Мы догоняли друг друга, брали в плен, допрашивали и пытали.
Связанные шнурками «пленные» томились на задворках в ожидании своей участи.
Жестокие, по сути, игры, замесились на послевоенном эхо.
Хотя они дошли до нас через пару десятков лет после войны, но на улицах встречались
безрукие или катились на низких дощечках  безногие,
отталкиваясь от земли стертыми кирпичиками.
Как бы пол-человека есть, а второй половины и нет вовсе.
Эхом войны доносился до нас пафос фронтовой героики в интерпретациях советских кинофильмов.
Из кино мы брали нравственные ориентиры и переносили их в основу личных отношений.
Особенно ценилась клятвенная верность, молодогвардейская стойкость
и готовность к героической смерти.
Нарушение высшей справедливости каралось всеобщим бойкотом.
Иными словами, одно слабое существо наказывалось неудержимым
рвением всего праведного коллектива.
Заправилой всех наших баталий был картавый Генка.
- Сегодня тебе буфет темная! - предупреждал он какого-нибудь
«предателя».
У нас выживали только сильнейшие. А самым сильнейшим после того
счастивого дня оказался я!
В начале игры я был подло предан и лихо пойман.
Казаки с гиканьем навалились и заломили мне руки.
- Говори пароль! Говори!
- Он скаажет, он сейчас фсе скаажет, - обещал Генка.
- Пароль! Пароль! - орали вокруг  истязатели.
Мое сопротивление усиливало пытки и будоражило врагов.
-  Сейчас он точно скажет, все-е, - выкручивая мне пальцы,
уверяла казак Машка.
Вдавленный в траву, я хрипел расплющенным ртом проклятый
пароль! Но дети, увлекшись казнью,  не слышали меня...
- Гофори! - требовал дурак атаман.
Пытаясь вырвать передышку, я повторял пароль.
- Гофори, гофори! - орал он, выламывая ключицу
Я бубнил пароль из последних сил, но не мог докричаться.
Плечо хрустнуло, в глазах потемнело и все счезло.
- Сдался!!! - прекращая возню, заявил Генка.
Стало тихо.
- Убили! - вдруг донеслось откуда-то издалека.
Генка взыл, размазывая грязным кулаком брызгнувшие слезы.
- Убили! - кричали испуганные дети.
- Господи, где?
- Там, на задворках!
- Не я! Не я! Это не я! -кричал Генка. Спотыкаясь, он упал лицом в пыль,
продолжая плакать и колотить ногами.
Я не чувствовал, как меня подхватили на руки и отнесли.
В больничным изоляторе было холодно.
Нашатырный спирт обжигал горло, гигантские произведения литейного мастерства,
шедевры загадочной русской души (самые большие в мире Царь-пушка,
из которой никогда не стреляли, и Царь-колокол, в который никогда не звонили)
синхронно загремели в моей побитой голове. Веки не поднимались...
«Теперь никто не будет со мной дружить!» - глотая горечь
думал я. «Станут презирать, сделают темную и правильно!
Я - предатель! Разведчики в плену и это из-за меня. Из-за меня!»
Слезы обиды и унижения обжигалы лицо.
Я не должен жить! Эта мысль осенила и успокоила. Лучше умереть!
Или убежать? Колокол раскачивался в голове, гулко раздаваясь
набатом приговора:
бум! - умереть, бум! - убежать, бум! - умереть...
Скрипнула дверь, на потрескавшемся потолке качнулась
лампочка, вошел зареванный казацкий атаман.
- Он здесь, - Генка шмыгнул распухшим носом, - фроде бы жифой!
В комнату заглянули дети. Кто-то склонился надо мной и
потрогал обгрызанным, в заусенцах, пальцем дорожки слез.
- Кажись не дышит...
Ожидая чего-то непоправимого, я вжался в подушку. Хоть бы исчезнуть!
- Наши разфедчики удгали из-под агеста. Нас запегли! -
зашептал Генка. - Училка запегла нас в газдевалке!
Он подмигнул:
- Ты молофец! Не фыдал пароль!
На моей тумбочке оказалась пахучая надкушенная  груша.
- Это тефе! Генка улыбнулся, стесняясь своей доброты.
В этот момент -  признания чужого превосходства
- он был великодушен.
Кто-то положил заветную битку для классиков, отличную рогатку,
мятые конфеты с прилипшими крошками. 
Маша Помазок безвозмездно передала вожделенную скакалку,
прекрасную резиновую скакалку, которую я безрезультатно предлагал
бменять на другие, не менее ценные предметы!
Из скаклки получались отличные нунчаки!
- Теферь ты буфешь глафным казаком, ты буфешь атаманом! Тебя фсе выбгали!
- Ну пока, мы еще пгидем!
Они выскользнули за дверь,по коридору забарабанили удаляясь их пятки.
  Триумф! Царь-пушка стреляла салютами в самое темя.
Салюты разбегались по потолку. Голова приятно кружилась.
Сотрясение мозга славой! Этого не пережила ни одна мировая знаменитость.
Я попытался шевельнуть рукой. Ватный тампон, прикрывавший вену,
упал на пододеяльник. Значит, укол проскочил в бесчувствии - еще
один счастливый момент. У меня был религиозный страх перед уколами,
ведь они могли парализовать волю даже самых сильных разведчиков.
Мы это  видели в кино: герой выдерживал пытки, но когда ему оголяли
руку и втыкали иглу, он размякал и выбалтывал жуткие тайны.
Синяя венка на тощей руке заметно вздулась.
Вокруг нее образовался лиловый синяк с кровоподтеком.
На пододеяльнике расплылись светлые пятна крови.
Дверь осторожно приоткрылась: в изолятор воровато заглянули дети из
стана разбойников и их казак Машка.
Залюбовавшись красотой ранения, я незаметно подтянул алые пятна
поближе и, зажмурив глаза поэффектней, вывернул на обозрение
свою вздутую вену.
- Ах,- завистливо зашептала Машка, - кровище! Вот здорово! Посмотрите!
Она заботливо поправила одеяло и присела на краешек кровати.
- Тяжело дышит!
Мне хотелось застонать, как полагалось раненым, но мужественным бойцам.
Легкие наполнялись воздухом, но стон не получился.
  Я стал их атаманом! Их главным казаком! Меня выбрали меняяяя!
Мир блистал. Фортуна, кризис и крах шли об руку сквозь песочные
часы восстановленной жизни.
Дети положили на тумбочку свои драгоценные н.з. и вышли гуськом.
Я приподнялся на подушке, Царь-колокол празднично загудел.
Щедрый кусок Генкиной груши был нестерпимо хорош, я погрузил
зубы в его хрустящую мякоть.
Это было счастьем.
Песочные часики текли. Судьба была в ладу в ними.
  Ни в каком месте, нигде, ни за какие сокровища не отыщешь
столь вкуснейшего огрызка дарованной груши.
Это может случиться только однажды, счастливым днем ушедшего детства.

Встреча с Генкой и Машкой через 15 лет
в витрине Нью Йорка.
http://www.stihi.ru/2011/02/20/1723