В тайне таянья и тленья

Так устроено всё тут искусно, что даже на вираже уже,
не жестокой ведь осень, а грустной,-
покажется сначала душе.
Словно грусть после веселья,
что чем-то вначале приятна,-
осень - лета похмелье, необходимое, вероятно.

Холод нежной печаля порчью,-
подбирается, вначале, ночью.
Пусть пока лелеет осень, хрупкий свой покой,
под лазурью светлоокой,-
точно тешась жадно, чьей-то нежностью чужой,
жалкой, желтой и жестокой.

Но уж, безудержно, слетая вниз,-
узором ужаса, ложится лист.
Вот за окном, лист, облетает, за листом,
вот утро тронет травы серебром,-
и вдруг предзимье к нам проникнет в дом,
своим последним, летним светом и теплом.

Опять чтобы восстать, слезами ли, стихами,-
здесь всякой страсти пасть, листами ли, снегами.
Как и суровый ветр, увы, в рай мая,
вдруг агонией далекого огня,-
ведь в жизнь порой вторгается другая,
нагло магию гармонии гоня.

Точно речку, что течет, чувствуя высоту,-
чем-то всё-таки влечет, чистота черноту.
Что может в этом мире примирить,
лишь суть существования простая,-
ведь одному мешают, честно жить,
другому же, нечестно жить мешают.

И оба, как бы их ни рассудить,
одинаково от этого страдают,-
ничего трагичней, может быть,
эта жизнь трагичная не знает.
Коли то необходимым находит,-
жизнь у каждого слабое место находит.

Чуточку лишь чуткости недостало,-
ветка качнулась, и капля упала,
та, что только что так блистала!
Чёрны почему-то тучи, вынянченные чистотой,-
лишь сорвавшемуся с кручи, выпестованной пустотой,
глубину откроет случай, выстраданную высотой.

Так примиренье хрупкое приносит,
вдруг теплый свет октябрьский, в холодно-хмурый мир,-
так сердце огрубелое, вдруг просит,
глотка хотя бы ласки, от тихо-струнных лир.
Да станет ли когда-то раем,-
мир миражом мгновений пожираем?

Ведь неодолимо, как и тленье,-
к вечности, секунд и слов стремленье!
Всё, тоскуя о том, чего нет,
как в тереме стихотворенья,-
не в цветеньи, высокого свет,
а в тайне таянья и тленья.