И перья страуса склонённые -

«И перья страуса склонённые…» -
(фрагмент повести , посвящённой тем, кто интересуется балетом).
  Однажды, бросив случайный взгляд на фотографию известной балерины, горделивую головку которой украшало гибкое страусиное перо, я вдруг вздрогнула от внезапного, точно молния, пронзившего меня озарения: так вот откуда всё началось!
И перья страуса склонённые… в моём качаются мозгу…»Как там дальше у поэта? «Цветут на дальнем берегу…» Да, именно – «качаются» и «цветут»… Цветут на дальнем, таком дальнем берегу, что кажется ,всё это происходило уже где-то вне времени и пространства.
…Медленно, как затонувшая Атлантида, из глубин памяти всплывает наш старый двор и нависшее над ним чердачное окно, в котором всегда красовалось пышное страусиное перо.
Конечно, перо это знавало и лучшее времена. Когда-то, – может быть, в серебряном веке? – оно важно покачивалось на замысловатой шляпке благородной дамы, у которой был странный рассеянный взгляд и одежды, напоминающие утренний туман… Но потом, когда туманные одежды, такие шляпки и благородство были уже не в ходу, перо вместе с другими ненужными вещами было заброшено на задворки дома, откуда и перекочевало в чердачное окно, где обосновалось прочно, на долгие годы.
Я помню его всегда с тех пор, как осознала, что мир существует и этот мир – наш старый двор и дом с блёклым парадным, на котором нам не разрешалось играть, так как его подгнившие колонны могли в любой момент рухнуть.
Во дворе стояли ветхие сараи, где хранилось множество интересных вещей – обломки старого быта: разобранный на части сельскохозяйственный инвентарь, приобретённый в своё время как образец новейшейтехники, стояли там пропитанные вековой пылью, давно забывшие своих лошадей, старинные кареты, на которых ещё кое-где поблёскивали пятна благородного чёрного лака, а в тёмном нутре можно было разглядеть остатки мягкого малинового бархата. Возле сараев валялись большие мраморные плиты – памятники, привезённые с бывшего когда-то неподалеку кладбища, потом уничтоженного. Если очень постараться и сдвинуть в сторону какую-нибудь из плит, можно было прочесть имена давно ушедших людей.
Вот памятник моего деда. Какие короткие годы жизни! Он умер 44 лет, пытаясь потушить пожар на заводе, устроенном разгневанными революционерами.
Когда-то дед начал строить дом для своей многочисленной семьи, закончить  который по причине своей ранней смерти не  успел. И потому в нашем доме и дворе всё было как-то наоборот: огромные холодные сени, прилепившиеся к одной из стен дома никогда не использовались по назначению – вход в дом был не через парадное крыльцо, а через чёрный вход; сад почему-то находился позади огорода и т.д. и т.п.
( Об этом можно было бы и не вспоминать, если бы в дальнейшем этот сумбур не повлиял на становление моего характера – логика никогда не была свойственная моему поведению: книгу, например, я могла начать читать с середины, потом взяться за конец и только после этого вернуться к началу.
К тому же я обычно читала по нескольку книг враз. Такая непоследовательность была у меня во всём).
Над странным собранием предметов в нашем дворе, над нашим детством с его играми, фантазиями, разбитыми коленками, дружбами, ссорами, соперничеством, лидерством, родительской любовью, смехом и слезами, маяча в чердачном окне, плыло белое с рыжими подпалинами, воздушное и нежное страусиное перо.
       И, может быть, именно это перо впервые намекнуло нам  о том, что мир это не только наш дом и двор, что есть удивительные дальние страны, где по бескрайним зелёным просторам мчаться большие голенастые птицы, теряя в стремительном беге одно за другим свои прекрасные перья…
Постепенно в наших ребячьих душах заронилась тяга к чему-то необыкновенному, не такому, как жизнь вокруг. К чему? – понять этого мы не могли…То ли к каким-то необыкновенным путешествиям, то ли к удивительным встречам и приключениям. То ли… впрочем. всё было неясно и зыбко… Но к чему-то тянуло, и с каждым годом эта тяга становилась всё требовательнее, всё неодолимее.
Однажды знакомый мальчик прочитал мне придуманные им стихи – простенькие, но они почему-то запали  в моё сердце, может быть, потому, что в них передавались томившие нас тогда чувства.
                Тихий вечер, грустный вечер               
                Я один у дороги сижу            
                И как будто пред  радостной встречей                -----------     -   В тёмну даль с тайным чувством гляжу
                Я один у дороги томлюсь,
                Хоть и знаю – никто не придёт.
                Но куда же отсюда я рвусь,
                И о чём же так сердце поёт?
А вокруг всё было до обидного буднично и обыкновенно. И дом, и садик с «львиным зевом» - бело-розовыми цветочками, которые, если слегка нажать пальцами головку, раскрывались, отдалённо напоминая пасть царя зверей. И длинные грядки в огороде с картофелем и луком, пышными плюмажами моркови, и маленькая почерневшая банька… И мама с папой – такие простые и обычные, что любовь к ним можно было бы сравнить с любовью к воздуху, которым дышишь – без него нельзя, но его не замечаешь Это уж потом, став взрослой, я сумела оценить их – настоящих чеховских интеллигентов: их бескорыстие, бессеребреничество, житейскую непрактичность, их самозабвенную любовь к чтению. После нелёгкого трудового дня они просиживали над книгой ночами в холодной нетопленной кухне, согревая замёрсшие ноги ветхими старыми валенками. Оценить их жертвенную любовь к нам, детям
       Но тогда… Тогда я завидовала соседской девчонке, которая по тёмным слухам оказалась подкидышем ( её, кажется, нашли на крыльце, завёрную в ветхое одеяльце) И вот сейчас можно было предположить, что в её родословной были люди, незапятнанные житейской прозой, люди необычные, загадочные, может быть даже знаменитые.
                Ходила в нашей семье легенда о том, как однажды меня чуть не украли цыгане. (Почему-то тогда все твёрдо верили, что цыгане крадут детей) Мать с гордостью рассказывала, как ей удалось спасти своего кудрявого ребёнка, я всё время думала: зачем ей это удалось? Как было бы здорово кочевать по Бессарабии, ночевать в изодранных шатрах, ходить в пыльной широкой юбке и, хватая за руку пугливых горожанок, говорить им неразборчивой скороговоркой вечные истины  о ждущих их совсем близко гордых королях и прекрасных валетах. О, каким заманчивым казалось мне такое будущее! Чем недосегаемей оно было, тем желанней.
       Однажды нам ( нашей детской компании) попал в руки старый журнал, среди растрепанных страниц которого мы прочли удивительный рассказ, сразу поразивший наше воображение и врезавшийся в сердце.
           На картинке, предваряющей рассказ, была изображена тоненькая женщина, запечатлённая со спины. Поднявшись высоко на пальцы, она словно плыла по воздуху, и руки её в каком-то особенном изломе напоминали крылья птицы. Рассказ назывался «Неумирающий лебедь».
          Не трудно догадаться, что он посвящался знаменитому балетному номеру, созданному по бессмертной музыке Сен-Санса и называвшемуся в отличие от рассказа «Умирающий лебедь».
        Читая и перечитывая этот рассказ, впиваясь в него не только
глазами, но и всем существом своим, мы были потрясены потому что вдруг поняли – вот оно!  Вот то необыкновенное, желанное и долгожданное, к чему мы стремились, чего искали, чего нет в обычной жизни, но что существует на свете!
     Всё потрясало нас в этом рассказе: и  танцующая молодая балерина, растянувшая губы в искусственной улыбке, скрывающей тяжкое физическое напряжение. И маленький музыкант-ударник, долго и нервно ждавший своего часа, чтобы в самом конце номера вдруг подняться и ударить в свои тарелки – ударить всего один раз, но так, чтобы все были потрясены и запомнили этот его финальный удар.
(Его нервное напряжение, которое мы так чувствовали, точно по бикфордову шнуру, пронеслось сквозь годы и яркой вспышкой озарило судьбу одного, тогда ещё не родившегося, человека)
     В конце рассказа говорилось о том, как молодая начинающая балерина была в гостях у другой – легендарной, уже давно не танцующей, и как эта легендарная подарила ей свою знаменитую пачку, в которой когда-то сама танцевала Лебедя.
       Потом старая балерина смотрела в окно, как её гостья с пачкой бежит через дорогу. И ей казалось, что через дорогу летит большая белая птица.
      … Мало- помалу под влиянием этого удивительного рассказа
нам стало казаться ( конечно, женской половине нашей компании), что то необыкновенное, к чему мы так неосознанно, но  так неодолимо стремились, это театр. а в театре балет. Мы стали посещать балетные спектакли и постепенно так пристрастились к этому занятию, что старались не пропускать ни одной балетной премьеры, ни одного более или менее заметного спектакля.
Брали, конечно, самые дешёвые билеты, но к нашему счастью, в первых рядах зрительного зала почти всегда находились два-три свободных местечка, которые мы спешили занять и из этих первых рядов наслаждались волнующим зрелищем, в котором музыка, декорации, костюмы сливались с лёгкими грациозными движениями – то плавными, лирическими, то бурными и темпераментными, порой такими дерзкими и рискованными,
что захватывало дух!
О, волшебный мир балета! Лебеди, принцы, мышиные короли…
Феи, принцессы, рыцари…
Здесь девушки в атласных туфельках с твёрдыми носами, которые назывались пуанты. Ходили на пальчиках, носили короткие, стоявшие вокруг талии юбочки – пачки.
     Пуанты, пачки… Эти слова завораживали. С каким  благоговейным трепетом, подолгу, несмотря на жестокие морозы, топтались мы под окнами такого загадочного, волшебного и влекущего учебного заведения – хореографического училища, - где наши сверстники –  о, счастливцы! – постигали азы этого прекрасного искусства.